овольно значительное, их вовсе не интересует и не касается. А что  же  их
касалось? Мечтают ли они о плетке, чтобы закричать "ура"?
   Кетенхейве не ограничился стаканом. _Кетенхейве - великий пьяница_,  он
заказал  бутылку,  пузатый  вожделенный  сосуд,  _бутылку-чрево,   предмет
вожделения  мелких  лавочников,  доброго  арского  вина_.   Темно-красное,
нежное, густое, это вино текло из бутылки в стакан, из стакана  в  глотку.
Ар был близко. Кетенхейве слышал, что долина этой реки очень  красива,  но
Кетенхейве работал, произносил речи, писал, и он никогда не  был  на  этой
реке, в ее долине, в ее виноградниках. А надо было бы ему  туда  съездить.
Почему он не съездил с Элькой к Ару? Они бы там переночевали.  Окно  бы  у
них было открыто настежь. Теплая ночь. Они слушали бы бормотание реки. Или
это пальмы шелестят сухими, острыми, как меч,  листьями.  Он  сидит  один,
_посланник,  его  превосходительство  Кетенхейве_.  Сидит  на  веранде   в
Гватемале. Он умирает? Он торопливо пьет вино. Handsom man  Э.-Э.Каммингса
жадно пьет вино; blueeyed boy американского  поэта  Каммингса  жадно  пьет
вино большими глотками; Mister Death blueeyed boy, _депутат_,  жадно  пьет
большими  глотками  красное  бургундское  вино  с  немецкой  реки.  А  кто
сопровождал его со школьных дней, простирал над ним свои  крылья,  задирал
острый клюв, выпускал разбойничьи когти? Немецкий  орел.  Он  чистил  свои
перья, хохлился после линьки, старая боевая птица. Кетенхейве любил всякие
живые существа, но не чувствовал никакой  симпатии  к  гербовым  животным.
Угрожает ли ему эта эмблема верховной власти?  Ожидает  ли  его  унижение?
Кетенхейве не нуждается в эмблемах власти, он не хочет никого  унижать.  В
карманчике он хранит  фотографию  Эльки,  на  груди,  СЛЕВА,  ГДЕ  СЕРДЦЕ.
Мальчишкой он читал "ЧЕЛОВЕК ДОБР".
   _И открылась страшная, сырая, темная глубина могилы. Ты, моя красавица.
Красавица, красавица, красавица_. Репродуктор  над  столиком  завсегдатаев
зашептал: "В Тироле дарят друг другу розы". _Розы из модных песенок,  розы
на берегах Рейна, пышные тепличные розы, мудрые богатые любители роз ходят
с садовыми ножницами и срезают молодые побеги, подстригают живые  изгороди
вдоль посыпанных гравием дорожек, старые злые волшебники из  царства  роз,
усердные колдуны работают, обливаются потом, колдуют в  рейнской  теплице,
обогреваемой местным углем. Ты, моя красавица, ты,  моя  радость.  Буйная,
буйная, буйная радость. Слишком буйная политика, слишком буйные  генералы,
слишком много буйных голов, слишком много  буйных  обедов,  слишком  много
переполненных витрин в этом мире. Ты самая красивая на свете_.  Да,  самый
красивый фасад. "Не забудьте про оптику". - "Вы должны посмотреть на это с
оптически правильной точки зрения". - "Так  точно,  господин  министерский
советник, оптика - это все!" _Самая прекрасная королева  красоты.  Бикини.
Атолл для атомных испытаний. Прекрасная пьяница.  Элька,  потерянное  дитя
развалин. Капут. Потерянное  дитя  нацистского  гаулейтера.  Капут.  Самая
прекрасная из лесбиянок, be-о by-о  be-о  boo  woald-ja  ba-ba-both-a-me_.
Репродуктор над столиком завсегдатаев пел: "Ведь в  Техасе  я  как  дома".
БОГАТОЕ ВИТАМИНАМИ ТОПЛЕНОЕ САЛО БУССЕ. Дельцы  за  столиком  завсегдатаев
кивали. Они как мальчишки. Они в Техасе как дома. Том Микс и Ганс  Альберс
из  детских  сновидений  дельцов  скачут  по   столику   на   неоседланных
пепельницах. _На подставке флажок  ферейна.  Он  развевается.  Он  манит_.
Everything goes crazy [весь мир сошел с  ума  (англ.)].  Кетенхейве  пьет.
Почему он пьет? Он пьет потому, что ждет кого-то. Кого же он ждет здесь, в
столице? Разве у него есть друзья в столице? Как их зовут,  его  друзей  в
столице? Их зовут Лена и Герда. Кто они? Девушки из Армии спасения.
   Они пришли, строгая Герда с гитарой и Лена, будущий механик, с  газетой
"Боевой клич"; Лена не скрывала своего желания  подойти  к  Кетенхейве,  а
Герда стояла бледная, гневно сжав рот. Девушки явно поссорились. Это  было
видно. Тебя обкрадут, подумал Кетенхейве о Герде, и  сам  испугался  того,
как  он  жесток,  он  заметил,  что  ему  доставляет  удовольствие  мучить
маленькую лесбиянку, он поступал не по-рыцарски  (хоть  и  был  тронут  ее
муками). Он охотно предложил бы ей взять гитару и спеть песню  о  небесном
женихе. Он подумал, что было бы хорошо обнять Лену, будущего механика,  за
талию, а Герду заставить петь при этом песню о небесном женихе. Он смотрел
на бледное лицо Горды, он видел ярость на ее лице,  видел  стиснутый  рот,
видел, как дрожали ее тонкие губы, как нервно и мучительно дергались веки,
и думал: "Ты моя сестра, мы оба из одной и той же своры  бездомных  псов".
Но  он  ненавидел  в  ней  свое  отражение,   нелепое   отражение   своего
одиночества. Пьяница разбивает зеркало; вместе со стеклом он разбивает  на
тысячи кусков ненавистного рыцаря  спотыкающегося  образа,  свое  подобие,
готовое свалиться в сточную канаву. Лена в ответ на приглашение Кетенхейве
села за его столик, а  Горда  в  ответ  на  такое  же  приглашение  нехотя
примостилась  с  краю,  она  не  хотела  покидать  поле  боя.  Завсегдатаи
вытаращили  глава.  Они  сидели  в  своей  укромной  ложе,   наблюдая   за
беспощадной  жизненной  схваткой.  Кетенхейве  взял   кружку   для   сбора
пожертвований,  поднялся  со  стула,  звякнул  монетами.   _Кетенхейве   -
запоздалый сборщик от  "Зимней  помощи",  протянул  кружку  дельцам_.  Они
поморщились. Забыли уже, как выглядит эта кружечка, никаких  пожертвований
фюреру и его вермахту. Они отвернулись, недовольные тем,  что  потревожили
их детские сны. А Кетенхейве видел в эту минуту куда более заманчивые сны.
Он на минуту тоже впал в детство, как и они. _Кетенхейве - дитя, педагог и
друг детей. Человек с педагогическим призванием посвятил  себя  молодежи_.
Репродуктор над столиком завсегдатаев ныл: "Уложи мои купальные  трусики!"
Это пел ребенок, он пищал над лесами и полями, над горами и долинами, тихо
гудела  магнитофонная  лента.  _Собака  пролаяла.  Где?   В   Инстербурге.
Еврейский анекдот.  Анекдот  Мергентхейма.  Старый  анекдот  из  "Народной
газеты"_. Кто жив? Кто умер? Мы еще живы. Мергентхейм и  Кетенхейве,  рука
об руку, как памятник старой "Народной газеты".  ОХРАНЯЕТСЯ  ГОСУДАРСТВОМ!
Лена, приспосабливаясь к обстоятельствам, пожелала кока-колу  с  коньяком.
Горда из-за своих сапфических принципов ничего не хотела.
   - Рюмка коньяку вам бы не повредила, - сказал Кетенхейве.
   Герда заказала кофе; она заказала кофе, чтобы в любом случае обеспечить
за собой право оставаться в ресторанчике. Кетенхейве еще ничего не  сделал
для Лены, будущего механика. Он искренне сожалел об этом. Зря пропал день.
Официантка  принесла  ему  бумагу  для  писем.  Фирменную  бумагу  винного
погребка с отпечатанным вверху листа стишком: ЧТО  ТАКОЕ  ВИНО?  ПОЙМАННЫЙ
СОЛНЕЧНЫЙ ЛУЧ ОНО. Эта бумага произведет на уважаемых  адресатов  неважное
впечатление. _Кетенхейве - человек, лишенный чувства приличия_. Он написал
записку Кнурревану и записку Кородину. Он  просил  Кнурревана  и  Кородина
устроить Лену, будущего механика, на завод. Оба письма он отдал Лене.
   Кородин не знает, верит ли он в бога, а Кнурреван не знает, не верит ли
он в бога. Лучше всего пойди к тому  и  другому.  Кто-нибудь  да  поможет,
сказал он ей и подумал: "Ты не дашь себя выпроводить  вон,  моя  маленькая
ударница". Кетенхейве хотел ей помочь. Но в то же время сознавал,  что  не
хочет ей помочь, что охотно уцепился бы за нее; он охотно  взял  бы  ее  к
себе, чтобы она жила у него, ела и пила вместе с ним, спала бы  с  ним,  у
него вновь проснулся аппетит к человеческой плоти,  _Кетенхейве  -  старый
людоед_. Может быть, ему удастся послать Лену в Высшее техническое училище
и она сдаст экзамены, _Лена  -  дипломированный  инженер_.  А  что  потом?
Решиться ли ему на это? Решиться ли на связь? Что делать с  университетски
образованной  строительницей  мостов?  Можно  ли  с  ней  спать?   И   что
испытываешь, обнимая ее? _Любовь - это формула_...
   Он взял Лену за руку и повел ее в развалины. Герда шла следом за  ними.
С каждым шагом гитара  билась  о  ее  мужененавидящее  тело  и  стонала  в
монотонном ритме. В такте  негритянского  тамтама.  В  нем  слышался  плач
потерпевших поражение, чувство одиночества  и  тоска  по  дремучему  лесу.
Черный автомобиль все еще чего-то ждал среди разрушенных стен. Иностранный
автомобиль тоже все еще стоял на разбитой, заваленной щебнем дороге.  Луна
прорвалась сквозь тучи. На  потрескавшихся  камнях  сидел  Фрост-Форестье.
Перед  ним  в  смелой  и  непринужденной  позе,  озаренный  светом   луны,
расстегнув  до  пояса  рубашку,  в  своих   узких   коротких   штанах,   с
запорошенными мукой голыми икрами  и  ляжками  стоял  смазливый  подручный
булочника, который хотел ограбить кассиршу кинотеатра. Кетенхейве  помахал
рукой  Фросту-Форестье,  но  призрачные  фигуры  сидящего  среди  развалин
мужчины и  гордо  выпрямившегося  перед  ним  эфеба  не  шелохнулись.  Они
казались окаменевшими видениями, и все вокруг было нереальным и  в  то  же
время до жути реальным.  Из  стоявшего  на  разбитой  дороге  иностранного
автомобиля донесся  стон,  и  Кетенхейве  показалось,  что  снизу,  из-под
закрытой  дверцы  машины  капает  кровь  и  просачивается  в  щели   между
развалинами. Кетенхейве повел Лену в укрытие среди  полуразрушенных  стен,
которое было когда-то комнатой, на стенах  еще  виднелись  обрывки  обоев.
Возможно, здесь был кабинет какого-нибудь боннского  ученого,  потому  что
Кетенхейве различил помпейский  узор  и  выцветшую  сладострастную  фигуру
женоподобного Эрота с надорванным фаллусом, похожим  на  перезрелый  плод.
Горда последовала за Леной и Кетенхейве в это укрытие, залитое  светом,  а
вокруг из катакомб, из засыпанных подвалов, из убежищ нужды  и  запустения
слышался  шепот,  кто-то  выползал,  ковылял  на  четвереньках,  словно  в
ожидании  спектакля.  Герда  опустила  гитару  на  камень,  и   инструмент
отозвался звучным аккордом.
   - Играй же! - крикнул Кетенхейве.
   Он  схватил  Лену,  девушку  из  Тюрингии,  склонился  над  ее   полным
любопытства и ожидания лицом, искал ее слегка припухшие, мягкие, говорящие
на средненемецком диалекте губы, пил ее сладкую слюну,  свежее  дыхание  и
горячую жизнь из юного рта, он  сдернул  с  Лены,  будущего  механика,  ее
бедное платьице, стал ласкать ее, и Герда, побледнев еще более  в  бледном
свете луны, взяла свою  гитару,  ударила  по  струнам  и  звонким  голосом
затянула песню о небесном женихе. Из нор,  шатаясь,  вылезали  убитые,  из
щелей выползали засыпанные, из известковых могил  поднимались  задушенные,
из подвалов медленно выбирались бездомные,  а  с  груд  обломков  вставала
продажная любовь. Пришел из своего дворца и перепуганный Музеус  и  увидел
нищету, и все  депутаты  собрались  на  чрезвычайное  ночное  заседание  и
расположились в своем обычном порядке на  кладбище  национал-социалистской
эпохи. Приехал великий государственный муж, и ему дозволено было заглянуть
в мастерскую будущего. Он увидел чертей и гадов, увидел, как они  мастерят
гомункулуса.  Увидел,  как  колонна  бравых  мещан   поднялась   на   гору
Оберзальцберг и встретила там прикативших на туристском  автобусе  дочерей
Рейна,  бравые  мещане  и  туристки  произвели  на   свет   сверхмещанина.
Сверхмещанин проплыл стометровку стилем  баттерфляй  меньше  чем  за  одну
минуту. Он выиграл  на  автомашине  немецкого  производства  тысячемильные
гонки в Атланте. Он же изобрел ракету для полета на Луну и,  полагая,  что
ему грозит опасность,  стал  готовиться  к  войне  против  других  планет.
Заводские трубы вздымались ввысь, отвратительный дым стлался по земле,  и,
окутанный сернистым чадом, сверхмещанин основал супервсемирное государство
и ввел пожизненную воинскую повинность. Великий государственный муж бросил
розу в дым будущего,  и  там,  где  упала  роза,  возник  источник,  а  из
источника потекла черная кровь. Кетенхейве лежал в кровавой реке вечности,
лежал с девушкой из Тюрингии, с будущим механиком из Тюрингии, в  обществе
народных представителей, в обществе государственных деятелей, он  возлежал
в кровавой постели, окруженный диковинным  сбродом,  и  совы  кружились  в
воздухе, и  кричали  Ивиковы  журавли,  и  коршуны  точили  свои  клювы  о
разрушенные стены. И кто-то уже воздвиг помост для казней, и  пророк  Иона
прибыл верхом на своем мертвом и добродушном ките  и  осуществлял  строгий
надзор за сооружением виселицы. Депутат  Кородин  тащил  огромный  золотой
крест, весь сгибаясь под его тяжестью. Он с трудом водрузил крест рядом  с
виселицей и стоял, трясясь от страха. Отламывая от креста куски золота, он
бросал их в толпу  государственных  деятелей  и  народных  представителей,
бросал их в  окруживший  его  диковинный  сброд.  Государственные  деятели
положили золото в банк на  свой  текущий  счет.  Депутат  Дерфлих  спрятал
золото в молочный бидон.  Депутат  Седезаум  улегся  вместе  с  золотом  в
постель и взывал к господу. Диковинный  сброд  осыпал  Кородина  площадной
бранью. Повсюду на обломках стен, в  оконных  проемах,  на  потрескавшейся
колонне из "Проклятия  певца"  сидели  прожорливые  геральдические  звери,
корячились глупые нахохлившиеся  хищные  гербовые  орлы  с  окровавленными
клювами, жирные самодовольные гербовые львы с вымазанными кровью  пастями,
извивающиеся грифоны с влажными темными  когтями,  грозно  ревел  медведь,
мычал мекленбургский бык, а перед ними маршировали  штурмовики,  проходили
парадом  подразделения  "Мертвой  головы",  под  звуки   оркестра   шагали
батальоны тайных убийц, вынимались из покрытых паутиной  чехлов  флаги  со
свастикой, и Фрост-Форестье, нахлобучив на голову пробитую пулей  стальную
каску, кричал: "Мертвецов  на  фронт!"  Проходил  великий  военный  смотр.
Молодежь двух мировых войн маршировала  мимо  Музеуса,  и  бледный  Музеус
принимал парад. Матери павших в двух мировых  войнах  безмолвно  проходили
мимо  Музеуса,  и  бледный  Музеус  приветствовал  их  траурное   шествие.
Государственные деятели двух мировых войн,  все  в  орденах,  подходили  к
Музеусу,  и  бледный  Музеус  подписывал   договоры,   которые   они   ему
подсовывали.  Генералы  двух  мировых  войн,  сплошь  увешанные  орденами,
подошли  чеканным  шагом,  выстроились  перед  Музеусом,  обнажив   сабли,
отсалютовали и потребовали пенсий. Бледный Музеус назначил  им  пенсии,  а
генералы схватили его, потащили на живодерню и  передали  в  руки  палача.
Потом пришли марксисты со знаменами. Они с  трудом  тащили  гипсовый  бюст
великого Гегеля, а Гегель надрывно кричал: "Великие  индивидуумы  в  своих
партикулярных целях являются осуществлением субстантности, выражающей волю
мирового духа". Изнуренный от  долгой  игры  тапер  из  ночного  ресторана
исполнил после этих  слов  "Интернационал".  Жалкие  красотки  из  другого
ночного ресторана станцевали  "Карманьолу".  Министр  полиции  приехал  на
водомете и пригласил всех на облаву.  Он  пустил  по  полю  дрессированных
псов, распаляя их криками:  "Ату  его,  трави,  гони!"  Собаки,  спущенные
министром, старались изловить Кетенхейве, друга собак. Но  Фрост-Форестье,
пытаясь защитить Кетенхейве, развернул перед ним карту  мира,  показал  на
Рейн и произнес: "Здесь находится Гватемала!"  Гитара  жалобно  застонала.
Песня  девушки  из  Армии  спасения  разнеслась  далеко  над  развалинами,
поднялась  над  нагромождениями  нужды  и  страха.  Кетенхейве  чувствовал
готовность Лены к самопожертвованию и вспоминал  все  случаи  собственного
самопожертвования за последние годы со времени возвращения, все  отчаянные
попытки вмешаться не в свое  дело,  оставшиеся  бесплодными  и  никого  не
спасшие.  То,  что  он  хотел  совершить  сейчас,  было  актом  величайшей
безысходности, и Кетенхейве отчужденно смотрел в чужое, поддавшееся обману
сладострастия  лицо.  Осталась  только  грусть.  Здесь  не   было   ничего
возвышенного, только вина, здесь не было никакой любви, здесь  разверзлась
могила. От него самого веяло  могильным  холодом.  Он  оставил  девушку  и
поднялся на ноги. Увидел перед собой стрелку указателя бомбоубежища  и  на
ней надпись: РЕЙН. Эта стрелка отчетливо выделялась в ярком свете  луны  и
властно показывала на реку. Кетенхейве выбрался из окружающего его сброда,
который и в самом деле собрался здесь,  привлеченный  печальным  пением  и
звучными переборами гитары. Кетенхейве побежал к берегу  Рейна.  Ругань  и
смех неслись ему вслед. Кто-то бросил в него камень. Кетенхейве побежал  к
мосту. В освещенных витринах магазина, что на углу  у  моста,  ему  кивали
манекены. Они требовательно простирали руки к депутату,  который  навсегда
избавлялся от их колдовства. Скорей  мимо!  _Всему  конец.  Уже  наступает
вечность!_
   Кетенхейве достиг моста. Мост дрожал под тяжестью проходивших  по  нему
призрачных трамваев, а Кетенхейве казалось, что  парящая  в  воздухе  арка
дрожит  под  тяжестью  его  тела,  под  его  торопливыми  шагами.  Трезвон
призрачных  трамваев   напоминал   злобное   хихиканье.   В   Бейеле,   на
противоположном берегу, сверкали составленные  из  электрических  лампочек
слова: РАДОСТЬ НА РЕЙНЕ. Над чьим-то садом взлетела ракета, разорвалась  и
упала, будто умирающая звезда. Кетенхейве  схватился  за  перила  и  снова
почувствовал, как дрожит мост. Сталь трепетала, будто живая, будто  хотела
раскрыть Кетенхейве какую-то тайну,  учение  Прометея,  загадку  механики,
мудрость кузницы, но весть пришла слишком поздно. Депутат  был  совершенно
бесполезен, был в тягость  самому  себе,  и  прыжок  с  моста  принес  ему
освобождение.