Кетенхейве - пугливая ночная птица. Кетенхейве -  отчаявшийся  сын.
Кетенхейве - сентиментальный скиталец по кладбищенским аллеям. Посланник в
Гватемале. Лемуры сопровождают его_.



5

   Он  проснулся.  Проснулся  рано.  Проснулся  после  беспокойного   сна.
Проснулся в гетто.
   Каждое гетто окружено невидимыми стенами и в то же время  открыто  всем
взглядам,  выставлено  напоказ.  Кетенхейве  подумал:  гетто   Гитлера   и
Гиммлера, гетто перемещенных лиц и  гетто  гонимых,  стены,  ограды,  печи
крематориев Треблинки, восстание евреев в варшавском  гетто,  послевоенные
лагеря, каждый барак, который имеет к нам отношение,  все  вшивые  лачуги,
все бомбоубежища, все изгнанники и все беженцы - все это чем-то похоже  на
нас - на правительство, на парламент, чиновников и прочий балласт, ведь мы
такое же инородное тело в вялых мышцах нашей столицы.
   Видны четыре стены, виден потолок, окно и дверь крошечной комнатушки, а
если отдернуть занавеску и приподнять жалюзи, станут видны  фасады  других
домов гетто; непомерно высокие  бараки,  построенные  наспех,  с  плоскими
крышами, широкими окнами и стальными  каркасами.  Они  похожи  на  фургоны
большого  бродячего  цирка,  расположившегося  на  площади,  на  временные
выставочные павильоны; они явно построены на слом.
   Фрейлейн секретарша принимает ванну. Вода журчит в  трубах  за  стеной.
Фрейлейн секретарша моется  основательно,  она  намылилась,  ополоснулась,
служебная грязь растворилась, стекает по  груди,  к  сожалению,  обвисшей,
течет по телу, по бедрам, вливается в канализационные  трубы,  попадает  в
преисподнюю, сочетается браком с водой сточных канав, с Рейном, с морем. С
грохотом  смываются  нечистоты  в  уборных.  Грязь  расстается  с  людьми.
Громкоговоритель хрипит: "И-и раз, два, три, наклон  влево,  и  раз,  два,
три, наклон вправо". Какой-то идиот занимается гимнастикой. Слышно, как он
делает прыжки, похлопывает себя по массивному голому телу,  шлепая  ногами
по паркету. Настоящий Седезаум, человек-лягушка. Из  другого  репродуктора
пищит детский хор: "Давайте же петь, танцевать и  играть".  Голоса  звучат
чисто, видно, что дети отлично вымуштрованы, хотя им явно скучно от  такой
глупой песни. Фрау депутат Пирхельм прислушивается  к  пению  детей.  Фрау
Пирхельм живет на одних  консервах.  Она  готовит  себе  быстрорастворимый
кофе, добавляет в него консервированного  молока  и  ждет  передачи:  "МЫ,
ДОМАШНИЕ ХОЗЯЙКИ, И ДОГОВОР О БЕЗОПАСНОСТИ". Две недели назад в Кельне это
выступление фрау Пирхельм было записано на пленку.
   Кетенхейве  лежал  на  узкой  откидной   кровати.   Он   сосредоточенно
разглядывал заставленную книгами полку над кроватью,  потом  стал  так  же
сосредоточенно разглядывать низкий потолок, на котором трещинки в  еще  не
засохшей побелке сплетались в паутину, напоминающую спутанную  сеть  дорог
на карте  генштаба  какого-то  неизвестного  государства.  "По  радио  уже
слышался голос фрау Пирхельм: "Мы, домашние хозяйки, не имеем права... мы,
домашние хозяйки, должны... мы, домашние  хозяйки,  доверяем..."  Чего  не
имела права фрау  Пирхельм,  что  она  была  должна  и  кому  доверяла?  С
генштабовской карты что-то,  посыпалось.  Открылась  новая  траншея.  Фрау
Пирхельм кричала из Кельна: "Я  верю!  Я  верю!"  Фрау  Пирхельм  в  эфире
верила. Кетенхейве на своей откидной кровати не верил. Фрау Пирхельм,  его
соседка по гетто, фрау Пирхельм, перед которой  стоит  чашка  растворимого
кофе со сгущенным молоком  и  пепельница  с  утренней  сигаретой,  депутат
бундестага фрау Пирхельм, страус, спрятавший голову в платяной  шкаф,  где
она ищет свежее белье - разве есть время стирать рубашки,  если  трудишься
на благо народа, - фрау Пирхельм, политический деятель, с  удовлетворением
слушала оратора. Фрау Пирхельм пришла к  заключению,  что  пакт  обеспечит
немецким женщинам уверенность  и  безопасность,  этот  лозунг  -  поистине
находка для рекламы, только  уж  слишком  смахивает  на  проспект  фабрики
противозачаточных средств.
   Было еще рано. Кетенхейве привык всегда вставать рано, и  почти  все  в
Бонне были ранние пташки. Канцлер, овеянный  ароматом  роз  и  взбодренный
рейнским воздухом, который парализовывал его противников, уже готовился  к
заседанию, а Фрост-Форестье, механизм, требующий высокого напряжения,  был
давно уже пущен в ход. Кетенхейве подумал: "Будет ли он снова  зондировать
почву и что он предложит мне сегодня? Капштадт, Токио?" Но он хорошо знал,
что Фрост-Форестье больше не предложит ему никакой  миссии,  а  когда  они
почуют, что он выбился из сил, его затравят.
   Кетенхейве был спокоен. Его сердце билось спокойно.  Ему  было  немного
жаль, что он отказался от Гватемалы и теперь она от него ускользнула. Он с
сожалением   подумал,   что   ему   уже    не    придется    умереть    на
испанско-колониальной  веранде.  Гватемала   была   для   него   подлинным
искушением. Он ему не поддался. Он  принял  решение.  Он  будет  бороться.
Приемники замолчали. Была слышна только  утренняя  песня  летней  столицы:
косилки, трещавшие, точно старые швейные машины, сновали по газонам.
   Седезаум, человек-лягушка, вприпрыжку спускался по  лестнице.  Шлепанье
его ног по ступенькам сотрясало непрочную постройку. Седезаум, прости  его
бог, был профессиональным христианином, но, поскольку поблизости  не  было
ни одной церкви, он каждое утро вприпрыжку бегал в молочную и в  булочную,
исполняя  долг  смирения  и  саморекламы;  иллюстрированные  журналы   уже
напечатали фото этого столь близкого народу народного представителя, _ваши
заботы - мои заботы_, с молочной бутылкой и булочками в руках. Кроме того,
его покупки свидетельствовали также и о его терпимости; добрый самаритянин
оказывал поддержку своему оступившемуся брату, и  на  том  свете  это  ему
зачтется.  Седезаум  покупал  себе  завтрак  у  Дерфлиха,  Дерфлих  владел
единственной лавкой во всей округе и  был,  таким  образом,  монополистом,
волей-неволей приходилось покупать у него, но, к сожалению,  Дерфлих  имел
дурную славу, вроде отпавшего от  церкви  священника,  он  был  депутатом,
изгнанным из собственной фракции, хотя еще и не потерявшим  парламентского
сана. Дерфлих был замешан  в  одной  сомнительной  и  поначалу  прибыльной
афере, которой, к несчастью, заинтересовались журналисты и  которая  потом
благодаря опровержениям и официальным заверениям  получила  такую  широкую
огласку, что ее нельзя было больше ни замять, ни извлечь  из  нее  выгоду;
Дерфлиха, как козла отпущения, сослали в пустыню бесфракционности, где он,
к ужасу  всех  своих  коллег  по  парламентскому  гетто,  открыл  молочную
лавочку. Хотел ли Дерфлих смыть с себя вину коровьим  молоком,  спекулируя
на том, что клиенты будут считать его достойным человеком,  или  он  хотел
лишь извлечь доход из своей сомнительной репутации - как бы  то  ни  было,
non olet [(деньги) не пахнут (лат.)], у Дерфлиха заметно пахнул лишь  сыр,
хотя Кетенхейве казалось, что  вблизи  Дерфлиха  он  чувствует  тлетворный
запах,  исходивший  вовсе  не  от  сыра,  накрытого  прозрачным  колпаком.
Впрочем, Кетенхейве считал весьма  благоразумным,  что  Дерфлих  обеспечил
свое  существование  молочной  лавкой  и  может   не   страшиться   теперь
результатов новых выборов. Он не разделял возмущения  своих  парламентских
коллег и даже думал:  "Каждому  из  нас  стоило  бы  обзавестись  молочной
лавкой, чтобы хранить верность своим отжившим идеям не ради куска  хлеба".
Поэтому, бывая в гетто, Кетенхейве с удовольствием наблюдал из  окна,  как
Дерфлих выгружает товары из  своего  депутатского  автомобиля;  Кетенхейве
терпимо относился к тому, что этот нелегальный,  не  входящий  пока  ни  в
какую фракцию народный представитель перевозит свои  товары,  по-видимому,
за  счет  федерального  бюджета.  Если  отвлечься  от   этого,   возможно,
аморального развлечения, Кетенхейве  не  любил  Дерфлиха,  а  тот  в  свою
очередь  ненавидел  _Кетенхейве,  гнилого  интеллигента_.  Когда   однажды
Кетенхейве  пил  у  Дерфлиха  молоко,  ему  нарочно  подали  прокисшее,  и
Кетенхейве подумал: "Кто знает, кто знает, может, мы с ним еще  встретимся
в четвертом рейхе, министерское кресло Дерфлиха уже спрятано за  молочными
бидонами, а мой смертный приговор уже заготовлен".
   Кетенхейве выглянул из окна и увидел, словно на  фотоснимке,  словно  в
интересно решенном ракурсе, всю ближайшую окрестность; в снимок был врезан
клочок газона, и на его ярко-зеленом ковре стояла, опершись  на  трещавшую
косилку, горничная в белом переднике и белой форменной наколке (горничная,
каких уже вообще больше не существует, но какие вдруг появляются  в  Бонне
подобно призракам), а дом  на  противоположной  стороне  гетто  наклонился
своим холодным  фасадом  из  бетона,  стали  и  стекла  к  молочной  лавке
Дерфлиха, откуда из-под тени сине-белой полосатой маркизы вдруг  выпрыгнул
маленький Седезаум, держа в пухлых  ручках  бутылку  молока  и  пакетик  с
булочками, маленький, тщеславный и смиренный, маленький,  благочестивый  и
изворотливый, и точно так же с молоком и булочками,  но  уже  попавшими  в
круглое   брюшко,   маленький,   тщеславный   и   смиренный,    маленький,
благочестивый и изворотливый, он  поскачет  в  зал  заседаний  бундестага,
потворщик, певец господа, а бог  его  необязательно  живет  в  надзвездной
вышине, как бог Саваоф, Седезаум всегда  умел  гармонично  сочетать  перед
своей совестью и перед миром правила земного и  небесного  служения  богу.
Следом за Седезаумом, прыгающим по площади -  правой  ногой  тщеславно,  а
левой смиренно, - из-под тени маркизы вышел Дерфлих.  Он  оставил  сегодня
свою молочную лавочку на попечение законной супруги, а сам в синем костюме
и    накрахмаленной    манишке,    подчеркивающей    его    патриархальную
благопристойность, сел в свой освобожденный от молочных бидонов и  хлебных
корзин депутатский автомобиль, чтобы ехать в  парламент  и  исполнить  там
свои  депутатский  долг.  Это  зрелище  вызвало  у  Кетенхейве  неприятное
чувство. Нельзя было предугадать, как будет голосовать сегодня Дерфлих. Он
любил идти в ногу с более сильными батальонами, но  с  тех  пор,  как  его
исключили из фракции, предпочитал  говорить  на  ветер,  разглагольствовал
вовсю, чтобы приобрести приверженцев, апеллируя к  недовольным  в  стране,
ловил рыбку в мутной воде, поэтому можно было опасаться, что на сей раз он
будет  голосовать  вместе  с  оппозицией,  пусть   даже   из   неясных   и
своекорыстных  соображений.  Кетенхейве  стыдился  такого   союзника,   от
которого пахло старым нацизмом и который стремился к нацизму новому  (этот
ветер пока еще не набрал полную силу), и вообще его злили, беспокоили и, в
конце концов, заставляли усомниться  в  своем  деле  случайно  возникающие
союзы, объединения с тупицами, ворчунами, диктатурщиками, в лучшем  случае
с посредственностями, которых бес сектантства толкал то на  оппозицию,  то
на покорность. В окно Кетенхейве увидел выходящих из подъезда рука об руку
фрау Пирхельм и Седезаума - он  по  обыкновению  подпрыгивал,  а  она  шла
решительным шагом, с  высоко  поднятой  головой,  -  этих  бедных  рыцарей
старого Союза твердой руки, этих жалких приверженцев бравых  охранительных
традиций и ревнителей своекорыстной клики горнопромышленников (хотя у этих
бедняг депутатов и не было пая в деле, они знали,  где  раки  зимуют,  где
покрупнее рыбка ловится и где в  избирательные  урны  сыплется  дождик  из
монет, нет, они не продавали себя, упаси бог, просто эти Традиции были  им
по душе,  они  усвоили  их  еще  в  школе  и  на  этом  застряли,  наивные
политические приготовишки, гордые тем, что с ними здоровается сам господин
учитель). И тут он снова почувствовал  себя  призванным  выступать  против
них, пообломать рога этим баранам-вожакам, готовым снова увлечь  за  собой
стадо на бойню. Но баран-вожак, на то он и баран, непоколебимо идет  своим
путем,  а  стадо,  на  то  оно  и  стадо,  все  больше   пугаясь   каждого
предостерегающего окрика, боязливо следует  за  своим  вожаком  на  верную
гибель. У пастуха же свои взгляды  на  предназначение  овец.  Он  покидает
бойню живым и невредимым и вдали от кровавой трагедии пишет  "Воспоминания
овчара" на пользу и в назидание другим пастухам.
   В этот день здание бундестага было  оцеплено  полицией,  и  полицейские
демонстрировали    истеричную    боеготовность,    свойственную     всякой
вымуштрованной команде, которую еще на полигоне научили  видеть  призраки;
полицейские с оружием, водометами и переносными заградительными  барьерами
окружили и захватили Дом народа, как будто столица и вся страна собиралась
пойти на штурм бундестага  и  тогда  бы  его  распустили).  У  Кетенхейве,
которому  то  и  дело  приходилось  предъявлять  свой  мандат,   создалось
впечатление, что, кроме немногих любопытных  да  охотников  до  зрелищ,  в
демонстрации участвовали и кричали лишь  несколько  задешево  привезенных,
нанятых за недорогую плату бедных клакеров, а те приобрели  значительность
только  благодаря  внушительному  виду  брошенных   на   борьбу   с   ними
полицейских.  Демонстранты  кричали,  что   хотят   говорить   со   своими
депутатами, и Кетенхейве подумал: "Но ведь это их право; почему им не дают
поговорить с депутатами?" Он бы сам охотно поговорил с  крикунами,  только
сомнительно, имеют  ли  они  в  виду  его,  захотят  ли  говорить  с  ним.
_Кетенхейве - представитель народа, не представитель народа_.  Жалкая  эта
демонстрация наводила на грустные мысли, давая некоторое  представление  о
тупой покорности народа своей судьбе; народ считал,  чему  быть,  того  не
миновать, все равно ничего не поделаешь, и он не только не  препятствовал,
но даже не пытался препятствовать принятию законов и  решений,  которые  с
полным правом отвергал; и он готов был отвечать  за  все  их  последствия;
жребий на этот раз снова был брошен. Перед парламентом разыгралась  сцена,
точно перед кинотеатром в день премьеры: не слишком большая толпа глупых и
жадных до зрелищ людей от нечего делать собралась у кинотеатра, непременно
желая увидеть всем известные лица кинозвезд.  Слышится  шепот:  "Вот  идет
Альберс", а какой-то критик, уже посмотревший фильм, согласен  с  уличными
мальчишками, которые свистят, но мальчишки свистят вовсе не потому, что им
тоже не нравится фильм, а потому, что им просто нравится громко  свистеть,
оценка строгого критика показалась бы им непонятной, и они с ней наверняка
бы не согласились. Подходя к зданию бундестага, Кетенхейве понимал,  сколь
запутанной  и  сомнительной  была  его  задача.  Но  какая  система  лучше
парламентарной? Кетенхейве не видел  другого  пути,  и  крикуны,  хотевшие
вообще упразднить всякий  парламент,  были  также  его  врагами.  _Закрыть
лавочку. Достаточно одного лейтенанта с десятью солдатами. И  капитана  из
Кепеника_. Именно поэтому Кетенхейве было стыдно за  увиденную  им  сцену.
Председатель бундестага приказал полицейским охранять свой дом, в то время
как всякий истинный парламент должен  стремиться  к  тому,  чтобы  держать
вооруженные органы  исполнительной  власти  как  можно  дальше  от  своего
местожительства.  В  добрые  старые   времена   парламентаризма   депутаты
отказались бы заседать под полицейской охраной, ибо парламент, из кого  бы
он ни состоял, был в ту пору враждебен полиции,  он  сам  был  оппозицией,
оппозицией   короне,   оппозицией   произволу   властителей,    оппозицией
правительству, оппозицией  исполнительной  власти  и  ее  саблям.  Поэтому
народное представительство извращает свою сущность и ослабляет себя, когда
большинство  из  его  среды  становится   правительством   и   захватывает
исполнительную власть. Что это при неудачном составе  парламента,  как  не
диктатура на определенный срок? "Большинство" не прибегает к казням  своих
противников,  но  все  же  является  маленьким   тираном,   и   пока   оно
господствует, меньшинство всегда терпит поражение,  обречено  играть  роль
бессмысленной оппозиций. Фронты стоят незыблемо  и,  к  сожалению,  нельзя
даже вообразить, что оратор из  рядов  оппозиционного  меньшинства  сможет
переубедить в своей речи правящее большинство, что он  хоть  раз  окажется
правым, а оно нет. Изменить правительственный курс, находясь в  оппозиции,
в Бонне не удалось бы и Демосфену, даже ангельское пение никого  бы  здесь
не тронуло, и Кетенхейве, минуя последний  пост  оцепления,  понимал,  что
приходить ему сюда  и  выступать  на  пленарном  заседании  бундестага,  в
сущности говоря, совершенно бессмысленно. Он ничего не сможет изменить.  С
таким же успехом он мог  бы  продолжать  валяться  в  кровати,  предаваясь
мечтам. Вот в таком,  вовсе  не  радостном,  а  в  подавленном  настроении
депутат приближался к комнате своей фракции: _Наполеон в  утро  битвы  под
Ватерлоо, знающий, чем она кончится_.
   В комнате фракции его уже ждали; Хейневег, Бирбом и другие  комитетские
ловкачи, стреляные воробьи процедурных вопросов,  киты  регламента  уже  с
упреком поглядывали на Кетенхейве. Кнурреван произвел смотр своему войску,
и, заметьте, без уважительных  причин  не  отсутствовала  ни  одна  ценная
личность. Они приехали на заседание из провинции, дух  провинции  пропитал
их одежды, они внесли его в зал,  тяжкий  дух  тесных  каморок,  где  они,
вероятно,  сиднем   сидели,   ибо   они   тоже   не   представляли   собой
непосредственно народа и уже не мыслили,  как  народ,  а  были  -  хоть  и
маленькими, очень  маленькими  -  гувернерами  народа  (а  не  учителями),
персонами,  к  которым  испытывали  (или  не  испытывали)  почтение  и   в
присутствии которых простой люд держал язык за зубами. А сами они, воители
народные,  держали  язык  за  зубами  в  присутствии  Кнурревана,  который
чувствовал порой, что здесь что-то неладно. Он разглядывал свою молчаливую
гвардию, круглые головы и продолговатые черепа бравых ребят, на которых он
мог  положиться,  которые   сохраняли   ему   верность   еще   со   времен
преследований, но все они были только  исполнителями  приказов,  рядовыми,
стоящими навытяжку перед фельдфебелем, а Кнурреван, который сидел наверху,
разумеется, как представитель народа, но все же наверху, в сонме верховных
богов,  близкий  к  правительству  и  влиятельный,  -  Кнурреван  напрасно
старался уловить хоть одно страстное слово снизу,  хоть  один-единственный
вопль  о  свободе,  биение  хоть  одного-единственного  сердца,  увы,   не
объявлялся никто, чью нерастраченную силу нельзя было бы удержать в тисках
дисциплины, не заметно было никого с решительной  волей  к  обновлению,  с
мужеством для ниспровержения старых мертвых  ценностей.  Его  посланцы  не
несли с собой эхо улиц и площадей, фабрик и заводов, наоборот, они  только
ждали распоряжений и руководящих указаний  свыше,  приказов  Кнурревана  и
поощряли тем самым партийную бюрократию и власть центра -  они  были  лишь
передовыми постами этой бюрократии, в том-то и заключался весь корень зла.
Вернувшись в свои провинциальные городишки, они объявят там, что Кнурреван
ждет от них  тех  или  иных  действий,  что  Кнурреван  и  партия  желают,
Кнурреван и партия приказывают, вместо того чтобы все было наоборот, чтобы
посланцы провинции говорили Кнурревану: "Народ  желает,  народ  не  хочет,
народ поручает тебе, Кнурреван, народ ждет  от  тебя,  Кнурреван".  Ничего
подобного! Может быть, народ и знал, что ему нужно. Но  его  представители
этого не знали и делали вид, будто  существует  по  крайней  мере  твердая
партийная воля. Но откуда она взялась? Из кабинетов. Она была импотентной.
Силу народа партийная воля не оплодотворяла - потоки этой силы терялись  в
неизвестности, и вполне возможно, что однажды на  ложе  народа  произойдет
какое-нибудь нежелательное зачатие.  Партийное  руководство  знало  членов
своей партии лишь как плательщиков взносов и реже  как  людей,  получающих
приказы. В этих вопросах машина работа