стояли, образовав неровную шеренгу. И виной тому был  ,
вовсе не приказ Краса. От этого холеного красавца Маэстро,  больше  похожего
на актера в дешевом бродвейском мюзикле, чем на  офицера  спецслужбы,  веяло
холодной,  уничтожающей,  уверенной  силой.  Эту  силу  почувствовали   все.
Противиться ей? Это казалось странным до  неестественности.  Словно  Маэстро
обладал гипнотическим влиянием на людей: отпетые негодяи, наркоманы и убийцы
подчинились ему мгновенно и беспрекословно, им и в  голову  не  пришло,  что
можно не подчиниться:  взгляд  блестящих  расширенных  зрачков  был  пуст  и
безразличен, а если эти люди еще чего-то и боялись  в  этом  мире,  так  это
пустоты. Пустоты небытия.
   - Здесь все? - осведомился Маэстро.
   - Да, - откликнулся Крас.
   - Вот и славно.
   Как в руках Маэстро оказались пистолеты, не заметил никто. Они грохотали,
бесновались,  зажатые  в  узких  кистях,  пока  затворные  крышки  обоих  не
оказались в крайнем положении.
   Маэстро  стоял,  чуть  откинувшись  назад,  разглядывая  убитых,   словно
художник,  любующийся  только  что  сотворенным  полотном,  шедевром,  место
которому уже приготовлено в самом роскошном зале  Лувра.  Отщелкнул  обоймы,
спокойно повернул голову к Красу, поинтересовался вежливо: - Ну  и  как  вам
это нравится?
   А в глазах Маэстро зияла все та же пустота.
   Крас несколько раз дернул кадыком, пытаясь  сглотнуть  разом  сделавшуюся
вязкой и клейкой слюну, и все никак не мог.
   - Молчишь, Красавчик? Налажал и молчишь? - Четким,  выверенным  движением
Маэстро  забил  в  рукояти  полные  обоймы,  и  пистолеты  исчезли,  как  по
волшебству.
   Крас стоял неподвижно. Он вдруг вспомнил, что магазин его пистолета пуст.
И теперь он совершенно беззащитен. Все из-за девки.
   Маэстро словно угадал еге мысли:  -  Да,  Красавчик!  Барс  действительно
приказал долго жить? Вместе с семейством?
   Крас встретил устало безразличный взгляд Маэстро и понял, что если соврет
сейчас, то ляжет рядом с этими бессловесными мешками, бывшими  минуту  назад
людьми.
   - Да. Барса больше нет.
   - Вот как? А кто же остался?
   - Девчонка... Она убежала в лес.
   - Девчонка.
   - Она не выживет. Она сошла с ума.
   - Сошла с ума? - как эхо повторил Маэстро. - А кто сейчас  нормален?  Вы?
Или я? В этом ненормальном мире, чтобы выжить, нужно быть сумасшедшим.
   Маэстро вставил в рот сигарету, чиркнул кремнем.
   - Вы... Вы убьете меня? - решился спросить Крас.
   -  Обязательно.  Если  будешь  себя  плохо  вести.  Но  ведь  впредь   ты
собираешься себя хорошо вести, а, Красавчик? То-то. Бензин есть?
   - Что?
   - Бензин.
   - Есть.
   - Нужно кремировать этих по-быстрому. - Маэстро  поморщился.  -  Конечно,
все это оч-ч-чень непрофессионально, но вы так налажали, что... Чего застыл,
Красавчик, действуй, живо! Минут через пять здесь будут  парни  из  воинской
части!
   - Соседи? Мотопехота?
   -  Десантура.  В  этом  Сосновом  Поле  отыскался  телефон,  и   какой-то
бдительный пенсионер оповестил всех, кого можно и кого  нельзя...  Двигайся,
Красавчик! - Повернулся к вертолету, крикнул: - Запускай!
   Через пять минут все: автомобили, трупы, оружие - исчезло в желтом жарком
пламени. ...Под напором воздушной струи язычки пламени  прибились  к  земле.
Вертолет медленно поднялся, развернулся и быстро пошел на  запад  низко  над
лесом.
   - А что, братец, - обратился Маэстро к сидящему за  штурвалом  "вертушки"
напарнику, - как тебе нравится это?
   - М-да... "Тихая операция", нечего сказать... -  выдал  пилот  непривычно
длинную для себя фразу.
   - Когда в противниках Барс... - попытался оправдаться  пришедший  в  себя
Крас.
   - Да хоть стадо мамонтов! -  перебил  Маэстро.  -  Распустил  вас  Мазин,
донельзя распустил... Гора горелых трупов, что может быть  мерзопакостнее...
Вы что, и в Таджикистане, и в Туркмении позволяли себе так работать?
   - Война все спишет, - пожал плечами Крас.
   - А вот в этом ты прав. Война все спишет. И - всех.
   21 августа 1991 года, 18 часов 12 минут
   Девочка открыла глаза. Кругом стеной стоял лес. Она лежала,  свернувшись,
клубочком,  в  дупле  старого  дерева;  пахло  прелой  древесиной,  грибами,
сыростью.
   Память ее спала. Она жила  теперь  просто  как  часть  этого  леса:  было
голодно - ела найденные ягоды, щавель, пробовала есть и растущие  на  опушке
маслята, но желудок словно  обжигало  чем-то...  Ни  дня,  ни  ночи  она  не
ощущала, и главное, совершенно ничего не  боялась.  Ночами  настораживалась,
словно котенок барса, при  малейшем  шуме,  слушала  ночь...  Она  научилась
различать лесные шорохи, чувствовать опасность, словно она и родилась здесь.
   Поздними  вечерами  выбиралась  в  деревню,  но   люди   пугали   ее.   В
полузаброшенных садах она набирала яблок, тут же ела, уносила с собой.  Пару
раз ей удалось стащить кусок хлеба и несколько яиц, которые она  съела,  как
яблоки, вместе со скорлупой.
   Временами ей становилось страшно, совсем страшно. Но пугали ее не  лес  и
не ночь... В темноте ей виделось безобразное лицо, будто состоящее  из  двух
половинок... Оно было и человечьим и волчьим одновременно, но черт  его  она
различить не могла; безобразный шрам, оскаленные  желтые  клыки,  с  которых
падала вязкая, вонючая слюна... Девочка знала, что это ее враг. Смертельный.
И когда видение приходило к ней, она забивалась  в  глубь  дупла  и  рычала,
оскалив маленькие зубы. . Временами ей становилось тоскливо, но причин своей
тоски она не знала, не помнила... И тогда просто подвывала жалобно,  изливая
в этом своем плаче всю тоску, всю обиду на несправедливый, темный,  жестокий
мир...
   Единственным ее другом здесь был маленький плюшевый  медвежонок.  Девочка
ласкалась щекой к его мягкой шерстке, гладила, рассматривала бусинки глаз...
Ей казалось, медведик понимает ее без слов. Да  и  не  помнила  она  никаких
слов.
   На третий день муки голода стали невыносимы. Они гнали ее  к  людям.  Как
она оказалась  на  маленьком  полустанке,  она  не  знала.  Подошел  тяжелый
товарный состав. Ноздри девочки раздулись: она почувствовала вкусный, сытный
запах. Не колеблясь забралась в вагон товарняка.
   Сопровождающие состав люди, одетые в зеленую  форму,  ехали  в  отдельном
вагоне. На маленькой плитке они  варили  суп  из  тушенки.  Вечером  девочка
сумела прокрасться и  увидеть,  как  один  из  людей  длинным  ножом  открыл
жестяную банку и вывалил из нее на тарелку сочные куски мяса...
   Но не подошла. Людей она боялась еще больше, чем голода.
   И все-таки ей повезло!
   На станции началась суматоха, люди бегали вдоль состава,  что-то  кричали
друг другу... Она проскользнула в дверь теплушки, схватила открытую банку  и
нож. Нож ей был необходим: в соседнем вагоне она увидела ящики с  такими  же
банками; они стояли и тускло отливали машинным  маслом...  Мимо  прогрохотал
тяжелый состав. На каждой платформе она увидела громадные железные чудовища,
длинные хоботы их были опушены, рядом с каждым стоял человек с палкой... Аля
забилась в самый  угол  вагона:  ей  казалось,  что  рядом  грохочет  что-то
опасное, то, от чего нет спасения...
   Состав исчез.
   Она выскребла, вылизала банку; напилась воды из нее же,  зачерпнув  прямо
из лужицы, снова забилась в вагон и уснула.
   Сквозь сон она  услышала  людские  голоса,  усиленные  громкоговорителем:
"...попытка   государственного   переворота...",   "...демократия   победила
заговорщиков, и теперь...", "...заколотить в крышку гроба  коммунистического
режима крепкий осиновый кол...".
   Девочка не понимала смысла этих слов и решила, что это  просто  шум.  Для
нее не опасный. И снова крепко  заснула.  Проспала  она  и  то,  как  состав
тронулся.  Когда  проснулась,  была  уже  ночь.  Дверь  вагона  с   грохотом
приотворилась.
   - Колян, да бери весь ящик! Стоять будем часа четыре, не меньше!  Петруха
успеет в деревню с.мотаться, самогону будет - залейся!
   - А если отстанет?
   - Нич„ с ним не сделается. Молодой, он и есть молодой. Трусцой добежит!
   - И то правда...
   Солдат подхватил тяжелый  ящик.  Аля  почувствовала  запах  пота,  кирзы,
сивухи... Дверь на засов не закрыли, только задвинули слегка.
   Девочка выглянула наружу. Вдоль состава шли трое и распевали нестройными,
охрипшими голосами. Потом стало тихо.
   Аля стала вынимать из ящика одну за другой промасленные банки  и  бросать
их под насыпь. Она уже попробовала: если стукнуть несколько раз  ножом,  там
получалась дырка, и можно  было  сделать  ее  пошире  и  вытягивать  кусочки
сочного мяса...
   Потом выпрыгнула сама. Поежилась  от  ночного  холодка:  она  была  почти
нагишом, в сандаликах на босу ногу.  И  платьице,  и  трусики  изорвались  в
клочья, еще когда она бежала через лес; на станции девочка нашла на какой-то
веревке полосатый  половичок  и  спала,  завернувшись  в  него.  Теперь  она
завернула в половичок нож и несколько банок; остальные - закопала, вырыв под
насыпью в мягкой влажной земле ямку.
   Услышав снова голоса, метнулась в кусты, притаилась.
   Тело сотрясала дрожь; ей было холодно, и еще она боялась, что ее заметят.
   - Где этот козел?
   - Так в деревню же подался!
   - Вы что, под трибунал захотели?!
   - Так сказали же, часа три стоим, а то и четыре...
   - Сказали... Ну пусть только появится! Почему вагон не заперт?!
   - Так, товарищ лейтенант...
   - Я уже два года как лейтенант! Козлы! Где Стеценко?
   - Так спит.
   - Пьяный?
   - Как можно...
   - Ладно, я с вами на месте разберусь... И если...
   - Так, товарищ лейтенант, пока в Уличевке стояли, там  местное  население
шустрое, они не то что пломбы посрывать, они...
   - Разговорчики! А вы на что поставлены?!
   - Так, товарищ...
   Поезд мягко тронулся, звякнув на стыках...
   - По вагонам, живо! В части я с вами по-другому поговорю! А этот  молодой
у меня на всю катушку получит! Пусть только заявится! По ваго-о-онам...
   Поезд тронулся, застучали колеса, и вскоре красные глазки, светящиеся  на
площадке последнего вагона, уменьшились, растворились во  тьме.  Рельсы  еще
подрыгивали мерно, но вскоре наступила полная тишина.
   Девочка вылезла из ненадежного укрытия и пошла в темневший  в  нескольких
километрах от дороги лес.
   Она бродила туда и обратно всю ночь, перенося в найденное в километре  от
опушки сухое дупло жестяные банки. К утру так вымоталась,  что,  как  только
добрела до своего нового жилища, сразу  завернулась  в  половичок  и  уснула
прямо под громадной елью, на мягком игольчатом настиле, обняв обеими  руками
плюшевого мишку. В лесу ей было хорошо и спокойно. Конечно,  здесь  водились
звери, она это чувствовала, но она хорошо знала и другое: люди куда  опаснее
зверей.
   22 августа 1991 года, 15 часов 23 минуты
   - Маэстро, какими судьбами!  -  Замначальника  технического  сектора  Лев
Михайлович Силин был в изрядном подпитии. - Примешь коньячку, - он хэкнул, -
в честь безвременной победы демократии и плюрализма?
   - Не рано празднуешь, Промокашкин? - беззлобно хмыкнул Маэстро.
   - Главное, чтобы не поздно. Торжественное шествие, и  все  как  всегда  в
этой стране: шумиха,  неразбериха,  поиск  виновных,  наказание  невиновных,
награждение непричастных. Ты телик сегодня смотрел?
   - Некогда было.
   - Прямо как в кино... "Тот самый Мюнхгаузен".
   - В смысле?
   - Помнишь, когда арестованного барона ведут к Герцогу? И тот  спрашивает:
"Почему под оркестр?"  А  главнокомандующий  отвечает:  "Сначала  намечались
торжества. Потом - аресты. Потом решили совместить". Сильно, а, Маэстро?
   - Сильно, - равнодушно согласился тот.
   - Включить "ящик"?
   - Не стоит.
   - Не жалуешь ты демократию, Маэстро, ой не жалуешь...  -  Раскрасневшееся
лицо Силина пылало смехом и здоровьем; на секунду он попытался посерьезнеть,
сузил  глаза  за  толстыми  линзами  очков.  -  А  где  ты  был  в  ночь   с
девятнадцатого на двадцатое,  нехороший  человек?!  Увидишь,  старина,  смех
смехом, а дебильство в нашем мире неистребимо! И все, как один, будем писать
докладные на эту тему! Спорим на коньяк?
   - Бессмысленно. Лева, ты когда-нибудь коньяк проигрывал?
   - Чего не припомню,  того  не  было.  От  папашкиных  кровей  унаследовал
неистребимую тягу получать прибыль. От мамашкиных -  немедля  ее  пропивать.
Она из Костромской губернии, деревенька  Пьянищево...  Потом  ее  в  поселок
Красный  Завод  переименовали.  Результат  плачевный:  если  в   стародавнем
Пьянищеве  крестьяне  потребляли  преимущественно  водочку,  то,  сделавшись
пролетариями, стали пить  все,  что  горит.  Я  же,  как  последний  отпрыск
черносошного крестьянства, лакаю коньячок. Да и папины кровя пить  борматень
не позволяют: бунтуют и кипят почище возмущенного разума... Тут и  до  греха
недалеко... Так тебе плеснуть пятьдесят грамм? За компанию?
   - Потом. Мне еще на ковер. - Маэстро показал глазами вверх.
   - Ну как знаешь. - Лева ловко опрокинул в рот рюмочку, почмокал губами. -
Ты по делу, как я понимаю...
   - По нему.
   - Чего изволите? Бомбочку? Ядик? Помнишь, в "Интервенции"? "Аптекарь, дай
мне яду..."
   - Пленочку мне запиши.
   - Низкочастотную? - Ну.
   - Насмерть или как?
   - Первое.
   - Маэстро, это же не твой стиль...
   Тот помолчал. Посмотрел пристально на Силина: - И еще вот о чем  попрошу.
Лева. В журнал не заноси.
   - Никак не можно, - откликнулся Лева. - Да и что тебе за  беда.  Маэстро?
Ты же у нас свободный художник...
   - Лева... Ты помнишь семьдесят пятый год?..
   - Давно это было...
   - Но ты не забыл? - Такое разве забудешь? Этот козел Свиридов мне  чистый
"пятнарик" шил. Вышечную статью... Понятно, "вышку" бы не записали, но... Ты
знаешь, как я тебе признателен, но...
   - Нет Свиридова. Шестнадцать лет, как нет.
   - Смерть за смерть?
   - Именно. Как раз по твоей специальности..
   - Извини, Маэстро. Думать я привык, как  привык.  Скажи  честно  старику:
сейчас ты свое какое-то дельце провернешь, потом... Потом меня, грешного,  в
мир иной отправишь?
   - Нет, - ответил Маэстро спокойно, глядя прямо в глаза Силину.
   - Позволь спросить - почему? Это опять же не твой стиль...
   - Ты мне нужен. Полезен. И сейчас, и в будущем. Это тебя убеждает?
   - Чистый бизнес? - Лев Михайлович поднял глаза к потолку. - Убеждает.  Да
и... Все под Богом ходим.
   - Не все, Лева, ой не все. Одни под Богом, другие...
   - Тьфу, не к ночи будет помянут, - сплюнул Лева, перекрестился.
   - Лева, ты же не крещеный.
   - А я и не обрезанный. Из семьи правоверных атеистов.
   - Чего ж нечистого боишься? Лев Михайлович глянул на  Маэстро  совершенно
спокойным, трезвым взглядом: - Забоишься тут с вами.
   - С кем поведешься.
   - Ну да, ну да... Что записать сверху?
   - Моцарта. Сороковую симфонию.
   - Хозяин барин.
   Вернулся из  внутренней  лаборатории  Силин  ровно  через  час.  Протянул
Маэстро обычную магнитофонную кассету.
   - Держи. - Вместе с кассетой подал два крохотных  комочка  из  материала,
похожего на поролон. - В уши вставь загодя. А то  вместо  одного  трупа  или
сколько ты там наметил...
   - Поберегусь.
   - Во-во. Шутить с инфразвуком... Слышал про "Летучих голландцев"?
   - А кто не слышал...
   - Мы писали шум волн. В шторм. Ни разу точную частоту поймать не удалось,
но  существует  мотивированное  мнение,  что  моряки  покидали   безопасный,
исправный корабль именно из-за этого... Инфразвук при колебаниях  пять-шесть
герц вызывает у человека панику, жуткую тревогу... Они просто  выбрасывались
за борт  и  гибли...  Впрочем,  пять-шесть  герц  могут  вызвать  и  тяжелое
поражение внутренних органов, семь герц - остановку сердца.
   - Я  знаю...  -  усмехнулся  Маэстро.  -  Так  ты  записал  семичастотные
колебания?
   - Да.
   - Счастливое число.
   - Кому как.
   22 августа 1991 года, 19 часов 43 минуты
   Лир сидел  в  кресле  расслабленно.  Рассеянно  внимал  происходящему  на
экране. Маэстро вошел, аккуратно прикрыл за собой дверь.
   - Любуетесь действом?
   - Да нет. Маэстро. Просто устал. Возраст, знаешь ли...
   - Вам грех жаловаться на возраст, Лир. Сухощавый  засмеялся  скрипуче:  -
Грехов на моей совести столько,  что  еще  одним  больше...  Я  прочел  твою
докладную. Ты решил, что Крас может нам быть полезен?
   - Да.
   - Почему?
   - Псих.
   -  Интересное  наблюдение...  Выключи  этот  цирк.  У  меня  уже   голова
разламывается. Когда смотришь на скандирующее стадо...  Самое  смешное,  эти
овцы думают, что победили именно они. Забавно.
   Маэстро подошел к телеприемнику, щелкнул тумблером.
   - Выпьешь коньяку? - спросил Лир.
   - С удовольствием.
   - Налей сам. Да, и музыку поставь какую-нибудь...
   - Баха? Моцарта? - спросил Маэстро. Он знал, что ответит Лир.
   - Моцарта.
   Маэстро подошел к магнитофону, вставил кассету, нажал воспроизведение.
   Налил себе коньяка, подошел к столу, опустился в кресло. Зазвучали первые
аккорды Сороковой  симфонии.  Лир  сидел  чуть  прикрыв  глаза,  наслаждаясь
музыкой.
   Маэстро приподнял бокал: - Ваше здоровье...
   Сухощавый задышал вдруг часто, глаза налились кровью.  Взгляд  беспомощно
заметался по столу, встретился со взглядом Маэстро.
   Одной рукой Лир потянулся к шее,  другой  -  схватил  телефонную  трубку.
Привстал, хрип вырвался из горла, и он застыл в кресле,  глядя  прямо  перед
собой стекленеющими глазами.
   Маэстро аккуратно поднял трубку и  положил  на  рычаг.  Подошел  к  Лиру,
приложил палец к аорте. Потом выключил магнитофон. Вернулся  к  столу,  взял
трубку телефона, набрал семизначный номер. Услышав щелчок и длинный  зуммер,
набрал еще пять цифр. Снова щелчок.
   - Вас слушают, - раздался в трубке измененный механический голос.
   - Король умер, - произнес Маэстро тихо и внятно.
   - Да здравствует король! - ответили ему.
   Маэстро встал, поставил "убойную" кассету на  запись.  В  воспроизведение
вложил другую.
   Нажал клавишу, опустился в кресло, прикрыв глаза.  Он  вспомнил,  что  не
спал уже почти пятеро суток. "Только три ночи...".  Если  бы...  Это  только
первые три ночи... Король умер. Да здравствует король!
   Маэстро  сидел,  а  в  комнате  звучала  немудреная   мелодия...   Тихий,
выразительный голос пел  стихи:  Пока  земля  еще  вертится,  Господи,  твоя
власть, Дай  рвущемуся  к  власти  навластвоваться  всласть,  Дай  передышку
щедрому хоть до исхода дня... Каину дай раскаянье, и не забудь про меня...
   Часть пятая
   ВСЕ СЧЕТЫ
   Глава 51
   К утру снег пошел крупными хлопьями. Он  засыпал  и  двор,  и  неопрятную
землю, укрывая своей белизной грязь, оставленную людьми.  Казалось,  ему  не
будет конца. Снежинки рождались где-то там, в невыразимой вышине темного еще
неба, и несли на землю свежесть и очищение...
   Аля отошла от окна. На глазах  ее  были  слезы.  Полумрак  комнаты  после
светлой чистоты снега показался ей мрачным  и  неуютным.  Ночь  закончилась.
Может быть, с нею закончилась и сказка? Она видела, как в одиноких  высотках
напротив зажигаются окна-соты. Люди сейчас будут  сидеть  за  столом,  потом
разойдутся по своим делам, чтобы вечером вновь возвратиться к теплым очагам,
к семьям.  Они  будут  рассказывать  домашним  о  неурядицах  на  работе,  о
транспортной сутолоке, сетовать на безденежье, переругиваться и -  засыпать,
чтобы завтра прожить еще один день... Следом еще один...  И  еще...  Прожить
счастливо, даже не подозревая об этом.
   А ей... Ей по-прежнему некуда возвращаться. Теперь  еще  и  воспоминания.
Они навалились как-то сразу. К ним еще нужно привыкнуть. С  ними  еще  нужно
научиться жить.
   С тех пор как умерла бабушка Вера,  Аля  старалась  приходить  домой  как
можно  позже.  Чтобы  сразу  завалиться  в  постель  и  забыться  сном.  Без
сновидений. Жизнь ее больше напоминала гонку с  непонятным  финалом.  Бежать
только затем, чтобы не оставаться одной дома? Не так плохо. Теперь у нее  не
было и дома. Который год."
   Который год идет, и снова Все те же роли, те ж