лись перед высокими комиссионерами донага, а те, обряженные  в  белые
халаты, с ученым видом рассматривали каждую по всем статьям, хотя к медицине
имели такое же отношение, как я-к английскому королевскому дому.
   Но - кто поймет эту жизнь?
   Все быстро  оценили  выгоду  "показательных  шоу".  На  детдом  посыпался
водопад гуманитарной помощи, спонсорских пожертвований, денежных вливаний. В
детдоме стало жить действительно сносно: учителям прибавили зарплату,  обеды
и ужины - всегда с  мясом  или  рыбой,  все  одеты  не  просто  опрятно,  но
достаточно дорого по тем временам.  Душевые  облицевали  импортной  плиткой,
закупили телевизоры и даже видики, в кабинете Инессы появился черный деловой
мебельный гарнитур "Президент" и компьютер. Плохо было только одно: аппетиты
Инессы и ее кавалера разрастались. Кураева и Кривицкая совращали мальчишек -
для себя и совсем еще юных девчонок, детей - для  Инессы.  Забурели,  ходили
примадоннами...
   Мы  с  Медвинской  жили  уединенно:  она  раз  в  две  недели  уезжала  с
"родственниками". Я же  усиленно  занималась  спортом:  колотила  оставшиеся
макивары руками и ногами и дни напролет дырявила  мишени.  Петрович,  как  и
все, знал о том, что происходит в  детдоме,  но  помалкивал:  он  был  очень
нездоров, сердце, а остаться на старости лет больным бездомным бомжем - кому
хочется?   Никому.   Инесса   же   считалась   хорошей   хозяйственницей   и
педагогом-новатором. Учителя или приходящие воспитатели, может,  и  судачили
втихомолку, но точно они ничего не знали.
   Короче, жили мы сами по себе, детдом - сам по себе.  Но  Инесса  смотрела
все большим волком... Особенно на Катьку - про нее было доподлинно известно,
что она блудит с каким-то начальником; видать, опасалась: а  вдруг  огласка?
Долго так продолжаться не могло.
   ...А той ночью ко мне завалились все разом: Кураева, Кривицкая и Ванныч -
в полном блеске. Все были в изрядном подпитии.
   - Ну что, центровая, дрыхнешь? - начала Кураева. - Хотя какая  ты  теперь
центровая? Так, бикса вокзальная! Что, не ваша теперь власть?
   - Выметайтесь отсюда, - сказала я. - Выключите свет и выметайтесь!
   - Батюшки  светы,  какие  мы  грозные!  А  никто  не  боится,  поняла?  -
подключилась Кривицкая. - Сладко жрать при Инессе тебе нравится? Нравится. А
жрачку отрабатывать надо. Пошли, я сказала!  И  пижамку  свою  куцую  можешь
здесь оставить, она тебе не понадобится!
   - Я сказала - выметайтесь!
   - Блин,  давно  бы  тебе  морду  располосовала,  если  бы  ты  Инессе  не
глянулась! Иди познакомься с мамулей побли-и-иже!
   - С кем?
   -  Инесса  -  наша  маму-у-у-ля.  Наша  ла-а-а-асковая  мамуля'...   Наша
стро-о-о-гая мамуля... - Взгляд у Кривицкой поплыл, словно  она  наглоталась
таблеток.
   - Да пошли вы вместе с ней, сучки!
   - Кураева, ты слышала? Она нас сучками обозвала!
   - Может, ей морду набить?
   - Да запросто. Это она  в  спортзале  привыкла  мешки  молотить,  а  если
по-нормальному...
   - Так ты что, не пойдешь? - разлепил  наконец  губы-пельмени  Альберт.  -
Инесса велела тебя привести. Я встала: - Попробуй. Приведи.
   А голову поволокло той, знакомой мне дурью... Руки повисли  расслабленно,
тело словно обмякло, готовое в долю секунды взорваться  резкой  отработанной
серией.
   - А я и пробовать не стану, - пьяно вякнул Альберт, вознамерился встать с
продавленной сетки и тут же снова упал на нее задницей.
   - Какой ты ми-и-илый! - Кураева завалилась на Альберта, рукой полезла ему
в штаны. - А давай займемся прямо  здесь,  а?  Пусть  эта  шмакодявка  слюни
пускает...
   - Дура ты, Глебова...  -  подхватила  Кривицкая.  Прищурившись,  закурила
длинную черную сигарету, пыхнула дымом мне в лицо. - Была бы умной, давно  в
югославском бельишке бы щеголяла. А  так  -  пугало  пугалом.  И  Буня  тебе
покровительствовал  из  жалости:  девка  худосочная  и  на  голову   малость
трахнутая, жалеть ее можно, а вот любовью он с нами занимался,  поняла?  Ой,
как занимался... Тебе, подстилке ментовской, не понять!
   Договорить она не успела. А я не успела ничего подумать. Нога  сам  собой
полетела девке в голову, и Кривицкую смело на пол.
   Альберт и Кураева  смотрели  на  меня  осоловело,  не  сразу  поняв,  что
произошло.
   Я стояла в боевой стойке.
   Альберт осклабился пьяно: - Ты ч„,  крутая  сильно?  Щас  я  тебя,  суку,
выпорю! На этот  раз  он  вскочил  легко,  оттолкнувшись  обеими  руками  от
кровати. Я сделала ложный выпад рукой и ногой ткнула в пах, коронным ударом,
дважды. Он согнулся, я хотела добавить,  и  -  словно  что-то  взорвалось  в
мозгу: стерва Кураева  зашла  сбоку  и  двинула  меня  по  голове  цветочным
горшком. Я рухнула в глубокую темную яму.
   Я очнулась, связанная по рукам и ногам.  Альберт  Ванныч  стоял  в  своем
неизменном адидасовском костюме рядом с кроватью. Тут же была и Инесса.
   - Что будем делать с этой сучкой? -  Альберт  смотрел  на  меня,  как  на
бревно, которое предстоит распилить и бросить в печь. - Займешься ею или мне
самому заняться?
   - Кобель ты...  -  Инесса  провела  рукой  по  моей  ноге  вверх,  больно
схватила: - Ну что, хорошо?
   - С-сука... - выдавила я сквозь зубы. Странно, но страха совсем не  было.
Только злость. - Попробуй тронь... Я тебя пристрелю, поняла?
   Инесса поняла. Самое удивительное, что и до меня тоже дошло, что я говорю
абсолютно серьезно и способна пристрелить эту стерву  безо  всякой  жалости.
Вместе с этим накачанным кобельком.
   Пощечина была резкой и звонкой.  Инесса  хлестала  меня  по  щекам,  еще,
еще... Я зажмурилась, чувствуя,  как  рот  наполняет  кровь  от  рассеченных
губ... Голова загудела, словно колокол, а  она  все  лепила  и  лепила  свои
оплеухи... Неожиданно затрещины прекратились. Инесса завизжала,  как  течная
кошка, и кинулась на Альберта,  завалила  его,  уселась  сверху...  И  снова
заорала - теперь ее голос был похож на визг циркулярной  пилы,  под  которую
подставили железный рельс...
   Я плакала. Слезы попадали на разбитые губы, их щипало жутко...
   Инесса затихла, встала,  подошла  ко  мне.  Бесцеремонно  сунула  руку  в
трусики.  Скривилась:  -  Сухая,  как  наждак.  -  Повернулась  к   Ваннычу,
констатировала, пожав плечами: - Больная, наверное.
   - Сама ты - сука бешеная! -  выкрикнула  я,  выплевывая  слова  вместе  с
кровью. В ответ получила тяжеленную затрещину, такую, что голова дернулась и
поплыла куда-то - это "мужественный" Альбертик расстарался...
   - Ну и что будем с ней теперь делать, мамуля?
   - Раз больная - будут лечить. В дурдоме. - От чего?
   - Там найдут.
   - А все же?
   - Отправим ее по наркоте. На месячишко. А та позабочусь: из дурки она уже
не выйдет. Никогда.
   - А эта ее товарка? Соседка по комнате. Вдруг хай подымет?
   - Не подымет. Медвинская та еще стерва, я их на нюх чую!
   - У нее Гордиенко в заступниках.
   - Точно знаешь?
   - А то... - Ничего. Найдем и на нее управу. А Гордиенко тот -  сластолюб,
каких мало. Пригласим-ка его к нам на пикничок, а?
   - По полной программе?
   -  Обязательно.  Медосмотр,   все   такое...   Да   поглядим,   кто   ему
приглянется... С тремя в коечке покувыркаться куда веселее, чем с одной...
   - А если он подставу почует?
   - А мы ему - эфедринчику в винцо... Ты же знаешь, что он с людьми делает,
а? Не мужчинка, а просто один сплошной пенис! - Инесса облизала губки.  -  И
крошкам не  забудь  вколоть,  чтобы  развлекли  Михаил  Семеныча  по  полной
программе... Так что Катьку, как только объявится,  под  белы  руки  -  и  в
дурку, следом за ней...
   - А если Гордиенко после эфедринчика свою Медвинскую потребует?
   - А мы ему -  справочку...  Дескать,  гонорея  у  девочки,  в  диспансере
лечится... Я позвоню Эльзе Геннадьевне, договорюсь...
   - Так мы что ее, в диспансер запирать будем?
   - Кого?
   - Да Катьку.
   - Тупой ты, Альбертик. А может, это и к лучшему. Ну-ну,  не  дуйся.  Зато
красавец - спасу нет. Все девки ревмя ревут. Катьку вслед за этой -  тоже  в
дурдом. Или ты думаешь, Гордиенко в диспансер навещать Медвинскую поедет?
   - Хм... Старперы, они странные... Может, он запал на эту Медвинскую?
   - Плохо ты мужчинок знаешь. Да и откуда тебе? Как скажем тому  Гордиенке,
что его подружка гонорею подхватила, да со скорбью скажем, вроде и не  знаем
об  их  играх  ничего,  дескать,   мы,   глупые,   недоглядели,   как   наша
девушка-подросток на базаре со всяким отребьем якшается,  что  он  подумает?
Во-первых, о своем драгоценном здоровьице подумает... И  не  подарил  ли  он
чего милейшей супружнице Елизавете Карповне... Хотя вряд ли: на эту бочку на
ножках ни у кого уже  не  встанет.  А  потом  что  подумает?  Что  сука  эта
Медвинская... И все они суки... И будет прав. А тут мы его  на  медосмотр  и
потянем: дескать, здесь промашка  вышла,  но  мы  за  здоровьем  воспитанниц
следим как следует... Пусть налюбуется на все девичьи  прелести...  А  ты  с
эфедринчиком подсуетись вовремя, понял? Чтобы этого козла бодучего дрожь уже
колотила, как мы на него наших нимфеточек выпустим... И - пропал мужчинка...
От такого секса не отказываются. Альбертик слушал раскрыв рот: - Ну у тебя и
голова, мамуля...
   - Учись. Хотя... -  Она  оглядела  Альбертика  так,  словно  это  был  не
человек, а некий агрегат. - Ладно. А с этой...
   - На иглу посадить?
   - Не стоит на нее добро переводить.  Покормишь  "колесами",  посечешь  ей
лезвием немножко вены - да  смотри  не  перестарайся!  -  и  можно  сдавать.
Скажем, попытка самоубийства. И поведение агрессивное,  и  все  такое...  На
месяц запрем, а там... - Она наклонилась ко мне: - Что, детка, весело  тебе?
А скоро будет еще веселее... Через пару-тройку месяцев в дурке станешь тихая
и по-слушненькая, а? Вот тогда и поговорим с тобой - в моей спальне...
   Я собралась с силами и плюнула ей в лицо.  Инесса  утерлась  платочком  и
снова хлестнула меня по щеке. Закончила: - Как шелковая будешь... И бельишко
я подберу тебе шелковое... И сечь буду  розгой,  пока  рубашонка  кровью  не
обмокнет... - Глаза ее помутнели,  стали  как  бельма,  в  них  заплескалось
тяжелое черное безумие... Я оцепенела от страха.
   - Пойдем, мамуля... - дернул ее за руку обеспокоенный Альбертик.
   - Что? - Она глянула на него странно. Постояла  несколько  секунд  молча,
словно возвращаясь откуда-то, произнесла уже вполне  нормальным  голосом:  -
Пошли. Сделаешь, как я сказала.
   - Не беспокойся. Сделаю.
   Дальше... Дальше мне стало все равно. Единственное, было  жалко,  что  не
успею предупредить Медвинскую.  Кажется,  Альберт  даже  удивился,  когда  я
безропотно позволила  накормить  себя  таблетками.  Потом  он  взял  лезвие,
предупредил: - Сейчас будет немножко больно...
   Заботливый! И легонько полоснул по руке,  вскрыв  вены  едва-едва,  через
минуту замотал порез и залепил пластырем.
   Машина  из  дурки  приехала  часа  через  два.   Сначала   они,   видимо,
побеседовали с Инессой, потом курчавобородый  коротышка  доктор  сделал  мне
укол, а я, и  так  после  лошадиной  дозы  реланиума  тупая,  как  оловянная
кастрюля, стала и вовсе похожа на выставленное стекло: все отражает,  ничего
не соображает, если щелкнуть ногтем - звенит. Здоровенный санитар сгреб меня
в охапку и отнес в машину.
   Все приемные процедуры тоже прошли как во  сне.  Помню.  как  выдавали  в
приемном покое белье  и  халат,  как  водили  в  душ...  Потом  поместили  в
смотровую палату. Две девки топотали и орали  что-то  всю  ночь.  Полупьяная
санитарка появлялась пару раз, материла их и удалялась. Если я и  спала,  то
это больше походило на бред.
   Часов в пять утра две эти телки доконались и до меня.  Одна  потрясла  за
плечо, спросила: - Эй, новенькая, покурим?
   - Я не курю, - пробурчала я, попыталась накрыться с  головой,  но  та  не
отвязалась.
   - Ты дура или кто?
   - Сама ты дура.
   - Не. Я шировая. А ты шизюшка, - что ли?
   - Нет.
   - Тогда шировая?
   - Нет.
   - Чего ты нам вкручиваешь?!
   - Меня сюда директриса поместила. Детдомовская.
   - А-а-а... Профилактика. Я промолчала.
   - Ты вот чего, девка, сильно тут не  залупайся.  А  то  заколют.  Выйдешь
точно полной дурой, а то вообще не выйдешь, пропишешься. Здесь много  таких.
А раз ты не нужна никому - тут и сгинешь. Поняла?
   Мне стало страшно. Я накрылась с головой одеялом, чувствуя, как на глазах
закипели слезы.
   - Я - Верка. Мазаева. Мы с Машкой тут от тюряги  косим.  Здесь  вообще-то
кайфно, если по уму. И сбежать - легче легкого. Только зачем?  Скоро  осень,
потом - зима. Перезимуем хоть в тепле. А под лето на юга подорвем.  Побежишь
с нами?
   - Я здесь столько не пробуду.
   - Это ты так думаешь. Еще как пробудешь. А если заву понравишься...
   - Кому?
   - Завотделением. Не боись,  он  мужик  для  нас  безопасный,  потому  как
голубой. Гей. И с девками  любит  просто  разговоры  разговаривать  о  наших
женских долях. Умный - сил нет.  Жаль  только,  что  не  мужик...  Трахаться
хочется - как из пушки! А санитары мной брезгуют. Ты молодая, ты  себе  живо
медбратика найдешь... Или он тебя... Ладно, дрыхни. Нам с  Маткой  и  вдвоем
нехило.
   Я повернулась на бок и зажмурила глаза. Мне стало жутко.
   - Ну ч„? - спросила девку ее товарка.
   - Да шизанутая какая-то. Из детдома.
   - Не курит?
   - Не.
   - Ну и хрен с ней. У нас ч„ осталось?
   - Чуточку.
   - Давай.
   Я уже провалилась в тяжелый,  разрывающийся  разноцветными  кругами  сон,
когда снова услышала их слаженную  топотню  по  комнате  и  хриплые  выкрики
Верки: - Лайф из лайф, ля-ля-ля-ля-ля, кайф из кайф, ля-ля-ля-ля-ля, кайф из
кайф!
   Утром меня отвели к завотделением. Очень красивый  мужчинка  лет  сорока,
чисто выбритый, с длинными, по моде семидесятых,  волосами,  выкрашенными  в
ореховый цвет, потрещал длинными,  чисто  промытыми  пальцами  с  ухоженными
ногтями, поглядел на меня долгим взглядом блекло-голубых глаз, улыбнулся:  -
Будем знакомы. Меня зовут Виктор Викторович Ланевский. А вас?
   - Аля. - Очень хорошо, деточка, очень хорошо. "А  что  тут  хорошего?"  -
подумала я, но вслух не сказала.
   - Тебя тяготит жизнь, Аля?
   - Нисколько.
   - Это правильно. Жизнь - приятная штука. Ты еще очень молода, но даже  не
представляешь себе, до чего приятная... Море, солнце, любовь...  -  произнес
он, закатив блеклые глаза к потолку. Надел очки с толстыми линзами и  словно
разом приблизился ко мне. - Ты знаешь, что такое любовь?..
   Глаза у него были внимательные и  очень  грустные.  Мне  даже  жалко  его
стало. А в голове мелькнул Сашка - сильный, добрый, с презрительной ухмылкой
на губах, так его портившей... Это и была любовь?..
   - Знаешь? - Глаза доктора не отпускали. Я выдохнула искренне: - Нет.
   Он удовлетворенно откинулся на спинку мягкого стула:  -  Я  рад,  что  ты
сказала правду. Ни одна женщина не может понять, прочувствовать,  что  такое
любовь к мужчине! Ни одна! Я... Я тебе расскажу, что такое любовь, - добавил
он вкрадчиво. Он достал из  стола  пачку  очень  дорогих  легких  сигарет  с
ментолом. - Куришь?
   - Вообще - то нет... Иногда.
   - Прошу. - Он галантно щелкнул зажигалкой, откинулся в кресле за  столом.
- Женщины... Женщины на самом деле созданы не для любви, а  для  продолжения
рода. Только для этого они и нужны. Любовь к мужчине  для  женщины  -  всего
лишь средство... Средство устроиться в жизни, средство иметь детей, средство
жить безбедно за счет мужа... А к любви женщины не способны: что не дано, то
не дано, - заключил он. Вообще-то он говорил так,  будто  я  была  вовсе  не
девочкой, а геем... Я не понимала почему...
   Он словно услышал эту мою мысль:  -  Ты  ведь  пыталась  покончить  жизнь
самоубийством?
   - Не совсем так... - начала я,  но  он  перебил:  -  Понимаю,  понимаю...
Девяносто процентов самоубийц  -  мнимые  самоубийцы.  Они  вовсе  не  хотят
умирать, они хотят, чтобы их спасли... Но проявили к ним внимание,  которого
им так не хватает... Тебе ведь не хватает внимания?
   Я снова пожала плечами.
   - Не хватает, - продолжил он. - Всем  людям  не  хватает.  Каждый  втайне
считает, что более умен, талантлив, интересен, чем замечают окружающие.  Что
заслуживает больше внимания, больше уважения, может  быть,  больше  любви...
Попытка самоубийства - не что иное, как попытка устроить себе другую, лучшую
жизнь... А некоторые... Это более  тяжелый  случай:  они  ярко  представляют
себе, как окружающие будут жалеть о них после смерти, как будут  переживать,
что были несправедливы к ним, живым... Эти  относятся  к  смерти  не  как  к
состоянию  небытия,  а  словно  к  иной  жизни,  из  которой  они  станут  в
спокойствии  или  беспокойстве  наблюдать   эту   жизнь...   Злорадствовать,
смеяться, получать удовлетворение от мук совести тех, кто  не  оценил  их...
Таких можно легко убедить не повторять своих попыток:  только  доказать  им,
что смерть - ничто...
   - Разве это можно доказать? - неожиданно для себя спросила я.
   Доктор взглянул на меня с новым интересом: - Естественно. И  я  попытаюсь
это сделать. Но позже. - Он задумался, уперев  взгляд  в  потолок.  -  Ну  а
третий тип... Это и есть собственно самоубийцы... Они к нам не попадают. Они
попадают туда, куда хотят, - в небытие. Ибо только они выбирают такой способ
самоубийства,  при  котором  невозможно   спасение:   например,   прыжок   с
небоскреба...
   - Что-то я небоскребов вокруг не много видела, - хмыкнула я.
   -  Иронизируешь?  Это  хорошо.  Это  оч-ч-чень  хорошо,  Аля...  Ты   мне
доверяешь?
   - С чего вдруг?
   - И это хорошо. Но я думаю, между  нами  скоро  установится  доверие.  Не
может не установиться. Я промолчала.
   - Итак, я хочу, чтобы ты поняла одно: я на твоей стороне. - Да?
   - Да. Почему ты решила вскрыть вены? Из-за мальчика?
   - Нет. Я вообще...
   - Не нужно мне  врать.  Мы  же  договорились:  доверие.  Полное  доверие.
Кажется, это Ремарк написал: когда идешь к врачу  или  к  женщине,  сомнения
оставляй за дверью.
   - Это написал Богомил Райнов. Болгарин, - сказала я.
   - Вот как? И где же?
   - "Тайфуны с ласковыми именами". У нас в детдоме эту книжку  зачитали  до
дыр. Интересная. К тому же я к вам не обращалась, меня к вам доставили.  Как
мебель.
   - Но ты же пыталась вскрыть вены? Понимаю, понимаю...
   Я хотела сказать,  но  потом  поняла:  бесполезно.  Этот  доктор,  как  и
большинство людей, умел слушать только себя.
   - Видишь ли, Аля... Фрейд был не так глуп... Как и всякий гений, он сумел
первым заметить очевидное... А очевидное состоит  в  том,  что  все  люди  -
белые, черные, желтые - делятся на девочек и мальчиков,  девушек  и  юношей,
мужчин и женщин, и только  потом  на  шахтеров  и  космонавтов,  учителей  и
банковских клерков, евреев, немцев или зулусов,  политиков  и  коммерсантов,
проституток и сутенеров, бандитов и сыщиков, тупых и умных, добрых и злых...
Сначала - все! - на мальчишек и девчонок. И  выбор  профессии,  и  жизненный
путь во многом диктуются этими обстоятельствами... Так вот, я работаю в этом
отделении, женском, почти двенадцать лет. И сделал массу интересных выводов,
которые совершенно очевидны, но тем не менее никто до меня этого не заметил:
женщины не способны любить! Любить мужчину!
   Виктор Викторович смотрел на меня с видом скромного Колумба,  только  что
осознавшего, что он приплыл не в Индию, а открыл новый материк.
   - Женщины корыстны, завистливы, лживы... И многие психические  отклонения
диктуются, провоцируются этим вот заблуждением: женщина считает, что создана
для любви, будучи при этом к любви неспособной по  определению...  Рождается
конфликт между личностным "я" и "я"  функциональным.  Вот  она,  причина!  И
попыток самоубийств, и многих, очень многих психических  отклонений!  Понять
другого мужчину, в том числе в сексуальном плане, способен полностью  только
мужчина! Женщине нужно посмотреть правде в глаза, согласиться с очевидным  -
своей неспособностью к любви - и жить так,  к