отом
они замахали на меня руками - и я очнулась... Какой-то сук больно расцарапал
живот, я совсем не понимала, где нахожусь...  Услышала  только  удаляющийся,
натужный рев мотора...
   Попыталась встать - и упала сразу, меня так  и  швырнуло  на  землю.  Мне
казалось, что лежу я на  дне  какой-то  холодной  ледяной  ямы,  круглой,  с
отвесными краями... Края эти переливались и искрились, словно была не  ночь,
а яркий день... Посмотрела вверх - действительно, в  вышине  сияло  огромное
белое солнце, вернее, не солнце - звезда; и она тоже была ледяная, и от  нее
веяло стужей, и было  невозможно  пошевелить  ни  одной  мышцей,  оставалось
только замерзать, но это  было  не  страшно,  а  скорее  приятно...  Ледяное
дыхание студеной звезды сковало меня всю, и я приготовилась пропасть в  этом
безмерном холоде, но снова увидела папу и маму, они что-то кричали мне, и  я
поняла, что  должна  подняться  и  идти...  Куда,  зачем,  я  не  знала,  но
обязательно должна была подняться и идти...
   Идти...
   Боль пронизала все тело, словно  тысячи  изморозевых  иголочек  вонзились
сразу... А в голове была вялость... Будто я брела теперь  среди  зеленоватых
глыб подсвеченного изнутри льда...
   И тут - снова падение и боль, и  мир  снова  стал  черным,  ночным,  и  я
почувствовала запах прелых листьев и увидела  звезды  в  небе  надо  мной...
Нормальные ночные звезды...
   Огляделась... Я лежала на дне оврага; метрах в пяти от меня журчал черный
ручеек... Я приподнялась и поползла к нему...  Медленно,  очень  медленно...
Уронила лицо прямо в воду и начала пить.
   Ледяная вода.обожгла горло... Но  это  был  уже  не  тот  холод,  что  от
студеной белой звезды... Я пила, пока не засаднило горло и не свело  зубы...
Я передохнула и стала пить снова...
   Потом поползла прочь от ручья... Руки тряслись  от  слабости,  но  я  все
ползла... Я знаю, почему я все  это  делала...  Просто  очень  хотела  жить.
Очень.
   Нашла наконец твердую кочку, приподнялась и с маху упала на нее  животом.
Меня замутило... Мне кажется, я даже физически чувствовала, как  сонный  яд,
яд небытия, уходит из меня...
   Снова поползла к ручью... И снова - на кочку... Так - несколько раз.
   Устала жутко. Глаза слипались, но я боялась уснуть. От  земли  веяло  той
страшной  ледяной  ямой.  Ее  я  боялась.  Вообще  мысли  были  прямые,  как
деревянный метр. Первая -  найти  колготки.  Я  помнила,  что  они  толстые,
теплые, шерстяные. И я их нашла! Они висели серым комом на  каком-то  чахлом
кустике. Кое-как натянула. Запахнула куртку. Наверное, у меня  был  жар,  но
вот об этом я как раз и не думала...
   Сил не было вообще. Но я поняла:  не  буду  двигаться  -  замерзну.  И  я
побрела. Вернее, полезла: этот писарь действительно забросил меня в овражек.
Был он неглубок, но трава уже вся пожухла, к ночи ее прихватило инеем,  и  я
раз за разом скатывалась вниз. Дико колотилось сердце, я промокла  насквозь,
но начинала все снова и снова...
   Наверное, мое упорное беспамятство меня и спасло: я не падала  духом,  не
было и отчаяния от  бесконечно  повторяющихся  неудачных  попыток...  Все  я
делала  совершенно  механически,  с  каждым  разом  стараясь   приноровиться
ловчее...
   Уж сколько я так кувыркалась - час, два или  все  пять,  -  не  знаю.  Но
жалеть я себя не хотела, понимала: как только опрокинусь на  спину  и  стану
смотреть на звезды, то пропаду, как жук. Поэтому все, что я  видела,  -  это
жухлая трава и холодная мягкая земля, в которую я вцеплялась  пальцами,  как
коготками...
   Из оврага я вылезла. И сама  удивилась  открывшемуся  простору.  Со  всех
сторон было поле, покрытое колючей стерней; метрах в ста темнел  лес.  А  на
окраине леса - стожок. Он возвышался теплой мохнатой шапкой.  Я  поползла  к
нему на четвереньках, кололась о стерню, чувствовала, как саднит ладони... И
когда зарылась в его пахучую мякоть, в самую середину,  почувствовала  дикую
усталость. Настоящую усталость. Закрыла  глаза,  свернувшись  клубком,  и  -
уснула. Сквозь сон я слышала писк мышей, шум  леса,  но  спала  спокойно:  я
знала, что мыши неопасные звери для меня, маленькой рыси. Ну да, я  казалась
себе рысенком и еще... Еще я вспомнила: я однажды уже была  рысенком,  диким
зверенышем, но где и когда - не могу вспомнить...
   Что обиднее всего, я больше не смогла вспомнить и лица родителей,  только
руки - теплые, добрые...
   ...Аля повернулась на живот, посмотрела на Гончарова: - Олег,  ты  понял,
почему я просила сделать  мне  больно?  Ну,  когда...  Мне...  Мне  хотелось
подарить свою первую боль тому, кого я буду любить... Ты веришь мне?
   Он нежно погладил ее волосы, прошептал: - Верю.
   Глава 32
   - Три дня прожила в лесу. Погода стояла великолепная, теплая, и  лес  мне
вовсе не казался чужим или  опасным.  Целые  дни  я  бродила  по  светящейся
солнышком березовой роще, сидела у ручья... Когда сильно хотелось есть,  шла
к деревне. Деревня была заброшенная, всего несколько домов. Там жили  бабки,
старушки совсем старенькие; они угощали меня  выпеченным  в  печках  пахучим
хлебом, картошкой с постным маслом...  Наверное,  я  была  странная,  и  они
принимали меня за слабоумную или за блаженную.
   То, что со мной произошло, я почему-то не вспоминала. Вернее, вспоминала,
но без особой тоски, сожаления или страха. Единственно, я тогда думала,  что
Сашка выжил. Он не мог не выжить. Я верила, что это так. Не то что мне  было
совсем не до себя, но... Просто эти несколько дней я жила как травинка,  как
пронизанный солнцем листок.
   А потом вернулась в детдом. А куда еще мне было возвращаться? К  тому  же
три ночевки в стогу меня доконали: стала кашлять,  как  ненормальная,  горло
заложило... Я даже не боялась, что там меня могут найти подручные  Палыча...
Мне было все равно.
   А вот как пришла туда, я не помню. Как  мне  потом  сказали,  температура
была за сорок: воспаление легких. Я-то думаю, началась и нервная горячка:  я
бредила, звала маму и папу...
   Оклемалась еще недели через две. Открываю глаза, смотрю  -  рядом  Катька
Медвинская. Сидит у постели. Уже без бинтов, только пластырь на носу.
   - Ну ты, Глебова, и страхов  наговорила  в  бреду...  -  произнесла  она,
явственно шепелявя: от передних зубов остались одни сколы. - Все в  какую-то
яму падала ледяную! Сидеть с тобой рядом - и то замерзнешь.
   - Что с Сашкой Буней? - спросила я, разлепив спекшиеся губы.
   Медвинская помрачнела: - Убили Сашку. А ты что, ничего не помнишь? Ты  же
там была...
   - Я думала... Я думала, он... - Отвернулась к стене и заплакала.
   - Булдак его убил, - произнесла Медвинская, глядя в  одну  точку.  И  что
творилось в потемках ее души - я не знаю...
   - А сам Булдак? - решилась-таки спросить я.
   - Сидит. Светка Артюх один глаз ему таки выцарапала... Но это, считай, за
меня. А за Буню... За Буню он еще ответит.
   - Светка, она...
   - Не знаю, - пожала плечами Катя. -  Куда  делась,  когда...  Исчезла.  И
правильно сделала.
   - Кать... - решилась я. -  А  ведь  это...  Ведь  это  твой  Груздев  все
устроил... Поняла?
   - А тут и понимать нечего. Соски мы все рядом с ним. Вот только...
   - Что - только?
   - Он волк, А волков отстреливают. Рано или поздно, но отстреливают.
   - Кто?
   - Охотники.
   Медвинская помолчала. Усмехнулась невесело: - Ну как тебе моя физия?..
   - Нормально, - пожала я плечами, опустив глаза и надеясь,  что  вышло  не
слишком фальшиво.
   - Во-во. Что нормально, то нормально. Ладно, я  уже  отплакала  по  этому
поводу и отстрадала. Кстати, я уже все продумала. В Питере есть один хирург,
носы делает - закачаешься. И зубы себе сделаю как у кинодивы, мои  мелковаты
были. Так что все действительно нормально.
   - А деньги?
   - Деньги - дело наживное. Это у меня  физиономия  не  в  порядке,  а  все
остальное - в полном. Ну ладно, я пошла. Это - тебе.
   Катька достала из сумки невероятные по тем временем продукты:  нарезанный
ломтями балык, сливочный шоколад, хлеб бородинский...
   - Это от щедрот Груздева? - не сдержалась я.
   - Дура ты. Это от души. А Груздева я с тех пор не видела. И не собираюсь.
   - Извини.
   - Да ладно...
   Вообще-то... Катька Медвинская на самом деле была куда добрее, чем хотела
казаться... Жизнь у нее была совсем скверная, другую бы так изломало, что...
А она... Да и не особо разбираюсь я в людях. Решишь: плохой  или  плохая,  и
ведь  правда,  хорошего  мало,  а  вдруг  человек  к  тебе  другой  стороной
повернется, и думаешь, словно не  он,  а  брат-близнец,  причем  воспитанный
совсем другими родителями...
   Пока я болела, в детдоме многое поменялось. То, что произошло на  базаре,
случилось как раз второго октября. Шел девяносто третий  год.  На  следующий
день в Москве какая-то заваруха началась, и кто с кем  там  поцапался,  я  и
сейчас не знаю, да это мне  и  не  нужно.  А  вот  Кабана  сняли.  И  не  за
воровство, и не за то, что его воспитуемые оказались в поножовщину замешаны,
- он тогда на чью-то не ту сторону стал.
   Почти три месяца, всю зиму, детдом был  бесхозным,  престарелая  завучиха
стала "исполняющей обязанности", и забота у нее была лишь одна:  как  бы  во
что-нибудь не вляпаться  ненароком.  А  потому  она  просто  не  подписывала
никаких бумаг. Есть стало нечего совсем. Пустые щи, сухарики.  И  плохо  еще
то, что за  территорию  интерната  выходить  было  себе  дороже:  мы  просто
боялись. В Зареченске началась натуральная война, за что  -  и  понять  было
нельзя. Стреляли друг дружку как бешеные. Кстати, узнала я и про Палыча:  по
слухам, он получил инвалидность, но о том, что я жива и здорова, не знал.  А
всех его пятерых подручных расстреляли. Прямо в машине, уж куда  они  ехали,
никто не знает; одеты были по гражданке, и их помесили  из  автоматов.  Я-то
думаю, груздевских это  работа,  а  может,  и  сами  менты  для  своих  этак
расстарались: Палычевы придурки и так отвязанные сильно были,  а  как  он  в
больницу залег, и вовсе распоясались. Зачем такие кому нужны?
   Вообще-то зима была очень трудной. Одна радость: это когда мы  бегали  на
станцию и смотрели на проходящие поезда... Ведь должна же была плохая  жизнь
хоть когда-нибудь кончиться?
   Мы там стояли, замерзшие, голодные, в одинаковых  малиновых  пальтецах  и
дурацких шапочках с помпончиками, - и мечтали... Придумывали  себе  жизнь...
Будущую? Или - вообще... Ты знаешь, мне порой кажется, что живем мы вовсе не
одну  жизнь.  Не  только  я,  все...  Как-то  существуем,  а  в  мечтах,   в
представлениях, в снах - идет другая жизнь,  лучше,  красивее,  справедливее
этой... А мы... Мы ее желаем и... боимся. Или просто не находим ни  сил,  ни
отваги  действительно  ее  прожить...  Боимся  жить...   Быть   деятельными,
обаятельными, бесстрашными,  гордыми,  красивыми...  Боимся  любить,  любить
беззаветно. А те, кто отваживается, горько платят  разочарованием...  Почему
так?
   Одно  разочарование,  другое,  третье...  И  вот   люди   уже   перестают
пытаться... И живут просто так.  Тихо,  размеренно,  сыто  или  не  очень...
Словно переживают собственную жизнь...
   Ты знаешь, я себе решила: будь что будет, а я не хочу  пытаться.  Я  хочу
жить. И - буду.
   ...А в феврале в детдоме появился беженец то ли из  Киргизии,  то  ли  из
Узбекистана  -   Константин   Петрович   Фадеев.   Он   устроился   работать
сторожем-дворником. Прихрамывал, и только через две недели мы узнали, что он
одноногий, второй ноги нет - протез. Несколько пацанов и девчонок стали  ему
помогать. Я - тоже.
   Константин Петрович был уже совсем старик. Он  был  очень  неразговорчив,
возиться с детьми ему нравилось.  А  однажды  я  увидела  у  него  пистолет.
Настоящий! Ты не представляешь, что я  испытала!  Я  гладила  никелированную
поверхность - это был малокалиберный призовой "марголин", я любовалась им...
Перебирала  патроны...  Потом  попросила  Петровича  научить  ухаживать   за
пистолетом... Я не знаю  почему,  но  оружие  ассоциировалось  у  меня...  с
детством. Когда все было хорошо, когда я с папой  и  мамой  жила  в  большой
светлой квартире...
   Собирать и разбирать пистолет я научилась быстро.  А  через  пару  недель
Петрович пробил в районном ДОСААФе разрешение открыть стрелковый кружок:  он
был мастером спорта и тренером там, где он раньше жил.  Достал  пару  совсем
списанных мелкашек, сам починил. Ему помогала я и еще один  пацан  -  Васька
Яковлев.
   Тир мы оборудовали в бывшей теплице. Она была давно развалена: ни стекол,
ни растительности. Я помню,  как  в  первый  раз  взяла  в  руки  заряженное
оружие... Петрович уже до этого поставил мне руку и сразу  предупредил,  что
при ведении огня я сама изменю эту постановку и  выберу  для  себя  наиболее
удобную.
   Все пули я выпустила в  полминуты.  Меня  охватил  какой-то  необъяснимый
азарт! Думала - все в "молоко", а  оказалось...  Нет,  никакого  мастерского
норматива я не выбила, но... Пули легли в "пятерочку" густо, чуть не одна  в
одну! Петрович даже присвистнул: - А у тебя, девочка, талант. Никогда раньше
стрельбой не занималась?
   Я только плечами пожала: не знаю я, чем занималась в той жизни!
   Из тира я не вылезала месяца три. Петрович где-то доставал патроны,  и  я
всаживала пулю в пулю!
   Медвинская еще пошутила: - Быть  тебе  охотницей,  Глебова!  На  крупного
зверя! А Петрович усмехнулся: - В каждой шутке есть доля шутки...
   Как ни странно, за эти месяцы я сдружилась с Катькой  Медвинской.  Словно
вместе с зубами Булдак выбил из нее всю злость. Но она ничего и  не  забыла.
Просто... По жизни стала тем, кем была  от  природы:  нормальной,  незлобной
девкой... Время от времени ее забирали на машине, приезжавшей из области,  -
на пикничок. Встречалась она с одним и  тем  же  мужчиной,  очень  в  годах,
косила для завучихи, что это ее родственник.  Появлялась  через  пару-тройку
дней с мешком еды и оделяла всех, особенно маленьких. Как-то сказала мне:  -
Ты не подумай, Глебова, что я стерва... Я трахаюсь не  за  деньги  и  не  за
жрачку: просто у меня организм такой, природа свое требует. Без  этого  даже
спать не могу.
   Она  и  внешне   изменилась.   Вытянулась,   стала   статной,   красивой.
Повзрослела. Зубы она вставила в области, а нос  зажил  сам  собой.  На  нем
появилась лишь едва заметная  горбинка,  придававшая  облику  Катьки  что-то
патрицианское. Она и называть себя стала по-другому: не Катя,  а  Екатерина.
Повторяла часто: - Екатерина Медвинская, звучит? - и сама  прислушивалась  к
звукам собственного имени, словно к музыке.
   Весной стало вообще хорошо. Казалось, что-то меняется тихо, незаметно,  и
эти перемены - к счастью...
   Как бы не так!
   В марте прислали Инессу. На место директора. Инессу Генриховну  Куликову.
Это была ее фамилия по  бывшему  мужу.  Естественно,  ее  и  прозвали  сразу
Товарищ Инесса.
   Представь себе худую, злобную тетку; длинные волосы крашены  гидроперитом
и забраны в пучок, какой в  народе  называют  "кукишем  старой  девы".  Лицо
блеклое, губы тонкие, одевалась во все черное. Если ей чего не хватало,  так
это немецкой овчарки и стека в руке. Все остальное - при ней.
   Вместо собаки она привезла с собой  Альберта,  культуриста  лет  двадцати
пяти.  Устроила   его   физруком-воспитателем.   А   он   оказался   еще   и
сексинструктором - по совместительству.
   Наши холопки - Кураева, Симонова,  Кривицкая  -  воспряли  ото  сна,  как
Россия в  семнадцатом,  как  только  Альберт  Иванович  Гулько  объявился  в
спортзале и заиграл мышцей. Посмотреть  было  на  что  -  девки  только  что
кипятком не писали. Им вообще до появления  Инессы  было  тускло:  тихо,  по
привычке, они наушничали престарелой  завучихе,  сплетничали  обо  мне  и  о
Медвинской, но чем занять себя по делу - не знали. А тут такое...
   Инесса мигом начала построение. Первым делом за две недели поувольняла из
детдома двоих учителей и воспитательницу. Не из вражды к ним,  а  с  той  же
воспитательной целью. Уволенные попытались качать права, да поутихли: видно,
у Инессы оказалась "рука" везде,  где  нужно,  зато  оставшиеся  все  поняли
правильно и стали как ручные белки, только что у Инессы с руки не кушали,  а
на все ее завороты и художества смотрели вполглаза и только как на  элементы
учебно-воспитательного процесса.
   Потом Инесса начала строить воспитуемых. В прямом смысле. Завела  тетради
нарушений, выбрала среди  завзятых  стукачей  и  наушников  дежурных,  ввела
режим: подъем, отбой и все такое.
   Потом  учинила  медосмотр.  Из  райбольницы  приехали  врачи;  девочек  и
мальчиков собирали, понятно, отдельно.
   Медосмотр так медосмотр. С появлением Инессы мы  с  Медвинской  держались
настороженно: эта сорокалетняя тетка, сухая, как выбеленный солнцем  ковыль,
совершенно менялась, заходя с вечерней проверкой в девичьи  спальни:  глазки
ее масленели, щечки розовели румянцем,  и  при  всяком  удобном  случае  она
норовила похлопать  по  попке  понравившуюся  ей  девочку.  Катька  сразу  и
заявила, что она - упертая лесбиянка, а вовсе не пчелка-бисексуалка; в таком
случае зачем ей был нужен красавец Альберт Ванныч?
   Всех девочек собрали в большой комнате и велели раздеться до  трусов.  По
очереди мы подходили к врачам, те записывали в листочки то, что им нужно.  К
женщине-хирургу  нужно  было  подходить  уже  нагишом,  потом,  в  последнюю
очередь, к гинекологу: у  окна  поставили  специальное  кресло,  за  ширмой.
Инесса самолично удалилась туда вместе с  теткой-гинекологом  и  осматривала
девочек.
   - Говорю тебе, она - лесбиянка. И маньячка. Я за ширму  не  пойду  ни  за
что! - шепчет мне Медвинская.
   И тут дверь распахнулась, заявился ее Альбертик. Девчонки завизжали было,
но скорее для порядку, а он как ни в чем  не  бывало  вошел  и  плюхнулся  в
кресло.
   - А ну -  цыц!  -  выступила  Инесса.  -  Альберту  Ивановичу  необходимо
присутствовать. Он  должен  посоветоваться  с  хирургом.  У  многих  из  вас
искривление позвоночника, плохая осанка. Всем, кому это нужно,  он  назначит
индивидуальный комплекс лечебных упражнений.
   - Ага, лежа на спине... - хмыкнула мне на ухо Катька.
   А Альберт Иванович развалился, как сытый кот.
   - Ну что застыли? Продолжаем... - рявкнула Инесса. Перед  столом  хирурга
девочки  должны  были  наклоняться  в  стороны,   вперед,   назад...   Когда
младшенькие прошли и подошел черед Кураевой и Кривицкой, те чуть  не  змеями
вились перед этим Альбертиком. Инесса смотрела на их кривляния благосклонно,
бархатистым масленым взглядом... Ждала, когда те окажутся в креслице...
   - Говорю тебе точно, она извращенка...  -  тихо  произносит  мне  на  ухо
Медвинская.
   - Пошли отсюда, - шепчу ей в ответ.
   Мы разом набросили платьица и направилась к двери.
   - А вы куда? - вякнула Инесса.
   - Мы девушки скромные и к стриптизу не приученные, - с улыбочкой ответила
Катька.
   - Глебова! Медвинская! - неслось нам вслед. - Вернуться!
   Катька хлопнула дверью так, что остальные слева, должно быть, застряли  у
Инессы в глотке, Сначала мы думали, Инесса на нас взъестся,  но  та  сделала
вид, что нас вообще не существует.
   Альбертик же стал оставаться в  нашем  корпусе  за  ночного  воспитателя;
после отбоя холопки сбегались к нему "за выправлением осанки", потом втихаря
подтягивалась и Инесса. Не  знаю,  чем  они  там  занимались  таким  большим
коллективом, но сама Инесса визжала, как циркулярная пила.
   Утром вышагивала по коридору, как швабра в юбке, а  под  глазами  темнели
круги. Альбертик - тот жрал за семерых, сиротка...
   Так все и пошло, прямо тишь да гладь: Альберт Ванныч обучал старших девок
"шейпингу и массажу", самолично обмывал их в душе,  за  что,  собственно,  и
стал Ваннычем.
   Примерно раз в полтора месяца стало наезжать  областное  начальство:  под
предлогом медосмотра Инесса устраивала для них "показательные  выступления",
дармовой стриптиз, загодя  отбирая  самых  хорошеньких  малолеток.  Девчонки
раздева