, копошиться  по
хозяйству, из родных и близких иметь мохнатого и ворчливого пса размером
с теленка и в конце концов помру тихим алкоголиком на  мелком  пенсионе.
Это - славный финал большинства бойцов невидимого фронта, выведенных  из
нелегальных резидентур, но ни в фильмах, ни в книжках писать об этом  не
принято. Есть и другой финал, более  удачный:  автомобильная  катастрофа
или сердечный приступ. Нет, не все  так  фатально,  бывают  генеральские
апофеозы по завершении и  такой  карьеры:  это  когда,  лязгая  хорошими
протезами, можно на форуме пообщаться с коллегами  по  профессии  с  той
стороны, пошамкать-погундеть  о  наболевшем,  выпить  чуток,  прощупывая
противника на предмет возможной  вербовки  (привычка  -  вторая  натура,
становящаяся с годами первой), и -  разъехаться  по  тихим,  оберегаемым
особнякам, где хорошо вышколенная прислуга станет бдительно  следить  за
развитием вашего старческого маразма и вовремя пресекать  любые  попытки
написания мемуаров. Таковы реалии, о которых не пишут в  прессе.  Такова
жизнь.
   Первое транспортное средство,  нарушившее  мое  тоскливое  уединение,
оказалось лошадью. Естественно, с телегой на  резиновом  ходу  и  вполне
упитанным розовощеким хлопцем на козлах. Парниша был одет  в  изношенную
куртку, ватные штаны; на круглой голове чудом держалась  давно  вышедшая
из моды шапочка-петушок. Он  лениво  погонял  животину,  которая  и  без
понуканий довольно резво трусила по дороге.
   Я вышел из леска  на  обочину,  окликнул  возницу,  стараясь  сделать
хрипатый голос смиренным:
   - Эй, уважаемый...
   Но парень совершенно не озадачился моим избито-грязным видом,  смешно
вытянул вперед полные губы, промычал "тпру-у-у"; лошадка послушно стала.
   Повернул ко мне добродушное круглое лицо, спросил:
   - Че, доходяга, к Трофимовне бредешь?
   - Да я...
   - Понял. Садись, чего уж. Приживешься - примет. Не особенно  вдаваясь
в долгие размышления, я запрыгнул задницей на телегу: раз везет,  так  и
пусть везет. Уж очень не хотелось больше торчать в сыром лесу. А  дорога
выведет.
   Возница смачно чмокнул губами, тронул поводья,  и  лошадка  потрусила
быстро и скоро.
   - А ты мужик еще не старый,  -  глянул  он  на  меня.  -  Глядишь,  и
приживешься.
   Где мне предстоит прижиться, я спрашивать не стал. - А где морду  так
распоганили?
   - Да по пьянке.
   - А-а-а-а... Это завсегда. По пьянке вся бестолочь  в  этой  жизни  и
происходит. Тока ты смотри: Трофимовна не поглядит,  что  молодый,  коли
зашибаешь крепко, вышибет на зиму глядя и - кукуй!
   Хотя из-за общего состояния и голова у меня  соображала  туго,  вроде
что-то я уразумел: Трофимовна, видать, мужичка себе ищет, а сама бабенка
пиндитная, уважаемая, вот и подходит ей не абы кто.  Словно  подтверждая
мои мысли, возница продолжил:
   - Щас вас, бомжей, к зиме в Ильичевке как грязи соберется,  так  что,
хочешь зазимовать, так смотри.. С этим делом строго. - Парень хмыкнул:
   - У нас щас вроде конкурс, как раньше в  институт:  пять  человек  на
место. Перебор. И в бараке  -  сухой  закон.  Понятно,  Трофимовна  тоже
человек, до трех пьянок или до одной драки: драчунов сразу  вышибает  со
свистом! Чтоб неповадно! Ей работники нужны, а не ухари. А там, глядишь,
и к месту приспособишься. Скажем, на центральной-то усадьбе  у  нас  еще
пяток бабенок непристроенных есть, вот и в аккурат в  хозяйстве  мужчины
надобны. Ты это, не того?
   - В смысле?
   - Ну... По бабам - ходок? А то были  у  нас  двое,  все  промеж  себя
лизались по углам, тьфу... Так их вышибли мигом, да еще  сами  мужики  и
накостыляли! Вот такой вот парадокс получается: правит бал у нас баба, и
все начальство наше  бабы,  как  есть,  потому  и  мужик  в  цене.  Наша
Трофимовна бает, когдась так на земле было - бабы верховодили, - так  ни
войн, ни катаклизмов каких... Потому как баба  знает:  мужика  родить  и
вырастить трудно, а убить - раз плюнуть. Вот и берегут.
   Называлась даже держава та как-то, вроде что и матерщинно...
   - Матриархат.
   - Ну. Оно. Трофимовна говорит, как мужики  власть  забрали,  так  все
враскосяк и пошло.
   - И что, не бунтуют против бабьей власти?
   - Кому  бунтовать-то?  У  нас  ведь  те,  что  натерпелись,  бичи  да
доходяги. А какие работать не хочут или  умные  шибко,  в  смысле  водки
пожрать, - тех, говорю, вышибают в два счета. С  подзаборья  вышел,  под
забор подыхать и пойдешь. Такое дело.
   - А сам ты - тоже пришлый?
   - Не. Я - местный,  игнатьевский,  -  произнес  круглолицый  с  такой
важностью, будто был единственным наследным отпрыском Рюрика. -  Ты  кто
по профессии будешь?
   - Был солдат. А теперь уже и не знаю.
   - Беда. Везде нонче беда. Одно развалили, другое не построили и вроде
как не собираются. На шахрайстве только вахлаки жить  могут  да  жиреть.
Народу на воровстве не прокормиться, детей не поднять.  Как  поймут  это
те, верхние, так и  дело  пойдет.  Власть,  что  с  воровства  кормится,
захиреет; вот они верховодят, как в чужой стране, а пройдет  еще  годков
десять такой вот разрухи, что останется?
   Сиро и зябко им будет где хошь: хоть в Москве той, хоть  в  губернии.
Какие вы цари да бояре, коли по миру с протянутой рукой? То-то. И нам  -
хоть смертью помирай. Беда. - Парень вздохнул:
   - Ниче, солдат. Не пропадем. И тебя к  делу  пристроим.  Токо  ты  не
дерись и старайся.
   Из  дальнейших   рассуждений   возницы,   которого   звали   Федором,
выяснилось: был здесь когда-то колхоз "Победа", потом по  новым  веяниям
его взялись превращать в  фермерские  хозяйства,  да  чуть  не  доконали
вовсе. Собрались бабы  и  избрали  председателем  теперь  уже  АО  Марью
Трофимовну Прохорову;  она  подумала,  да  и  решила:  без  мужских  рук
хозяйства не поднять, а беж мужской  ласки  и  баба  не  работник,  так,
функция одна. И взялась приручать беспутных бобылей, незадачливых мужей,
сорванных с места переселенцев. Бомжей тоже не чуралась; и пусть из  них
оставался один из десяти, а большинство с наступлением тепла  подавались
к югу, за. миражом вольного счастья, но дело  пошло:  кто-то  из  баб  и
замуж повыходил: из истосковавшихся по делу да  домашнему  уюту  шатунов
мужья нежданно получались добрые.
   - Что, и зарплату платит?
   - Ну уж это лишнее. Да и зачем бобылю  зарплата?  Пропить?  Кормежка,
одежка, крыша над головой. Поди лучше, чем  на  помойке  рыться  да  под
теплоцентралью ночевать.
   - Коммунизм.
   - Ну. Коммунизм. А что плохого?
   - И на волю никого не тянет?
   - Кого тянет, тех не держим. Воля, она с голодом да холодом дружится.
А у нас - сыт, одет-обут. Живи.

Глава 49

   За  два  с  лишним  месяца  трудов   на   сельскохозяйственной   ниве
правоверным хунвейбином я не стал, но физически окреп совершенно.
   Приняли меня спокойно. Марья Трофимовна, крепкая статная женщина  лет
пятидесяти, всегда одетая в плотно пригнанную кожаную куртку, напоминала
суровостью комиссара двадцатых, но взгляд светлых глаз на полном русском
лице был добр, строг и мягок одновременно; она не ломала  людей  и  даже
вроде не стремилась подчинить, но требовала, и делала это  так,  что  ее
требования не могли быть не выполнены. По  вверенному  ей  разбросанному
хозяйству она моталась на средних размеров внедорожнике-джипе,  сама  за
рулем, наводя своим появлением даже не трепет, а тоскливое  беспокойство
на всех возможных тунеядцев и хулиганов.
   Отсутствие у меня каких-либо документов хозяйку  колхоза-полигона  не
утягощало совершенно. Еще при знакомстве Трофимовна лишь справилась,  не
убивец ли я беглый, и, получив отрицательный ответ,  сначала  пристально
глянула  мне  в  глаза,  сказала  что-то  вроде  "ну-ну"  и   произнесла
напоследок: "Старайся. А документик мы тебе выправим, коли дело  на  лад
пойдет". С тем и уехала.
   Сначала мне было смутно. Виной тому - дожди.  Они  зависли  липкой  и
нудной паутиной, а я все никак не  мог  отделаться  от  ощущения,  будто
время  сделало  какой-то  жуткий  скачок,  или...  Или  вообще  минувшее
десятилетие нам приснилось? И не было ничего?..  Да  и...  Когда  вторую
неделю идет дождь, кажется, он идет по всей земле, и потоки  воды  давно
затопили и Париж, и пагоды  Поднебесной,  и  тихие  городки  Сицилии,  и
великие американские равнины... И только статуя Свободы продолжает  тупо
сжимать потухший факел торчащей из-под воды пролетарской рукой.
   Дни потащились нудно, как полуживые клячи. Мне вдруг показалось,  что
я не вписываюсь не только во время, но и в  возраст  -  мои  "слегка  за
тридцать" затянулись. В этакие года мужики уже набирают "вес". Юношеский
запал иссякает, а проблемы остаются и множатся.  Теряется  гибкость,  но
приобретается жесткость. А потому мужики после сорока - это  бойцы  даже
не средней весовой категории: полутяжи и тяжеловесы И  проблемы  свои  и
выросших уже детей они решают не мордобоем  и  не  стволами  -  связями,
общественным положением, авторитетом.
   Авторитет,  как  ни  кинь,  вовсе  не  исключительная  принадлежность
преступных сообществ. Как мудро замечал Ильич Первый "Человек  не  может
жить в обществе и быть свободным от общества".
   Меня же болтает как неприкаянный флюгер по просторам социума, похоже,
без руля и ветрил. Кто я? Одинокий волк или служебная собака, оставшаяся
без. хозяина? Или птица, обреченная летать? Когда я  был,  маленьким,  у
меня над столом висела простенькая гравюра: ветви  стелются  над  морем,
заходит  солнце,  и  одинокая  птица  мечется  в   раннем   предвечерий,
расчерчивая своим беспокойством пространство... А может, так лучше? Если
есть еще силы летать?
   От   дурных   мудрствований   отвлекала   работа.   Как   бесхозного,
беспаспортного и побитого бомжа меня определили сначала в поля, затем  -
скотником при молочной ферме: навоз выгребать. Тяжелый  физический  труд
на свежем воздухе при полном отсутствии тяжких мыслей быстро привел меня
в норму: вскоре я забыл, что такое апатия или фрустрация, и, намахавшись
лопатой да потаскав мешки с картошкой, комбикормом, цементом  и  прочими
нужными в хозяйстве вещами часов эдак шестнадцать,  валился  в  койку  и
засыпал сном усталого рабочего коня.
   Впрочем,  не  чужд  я  был  и  спорту:  устраивал   почти   ежедневно
пяти-семикилометровые пробежки по пересеченной местности, понятно, ни  в
каком  не  "адидасе",  а  как  был,  в  сапогах-бахилах,  гимнастерке  и
телогрейке. В тихих лесных чащобах скакал,  аки  макака  перед  случкой,
отрабатывая полузабытые приемы рукопашки; в жизни и гвоздик  пригодится,
а в такой, как моя... Как показала практика, она же -  критерий  истины,
чтобы быть всегда  готовым,  нужно  готовиться  всегда.  После  пробежек
полоскал гимнастерку в ключевом ручейке,  сам  -  обливался  в  саду  за
домом, где нас поселили, двумя-тремя шайками слегка подогретой в  казане
воды... Соседи на мои художества смотрели с  ленивой  укоризной,  но  не
цеплялись: у каждого в голове свои стаи мух, и все хотят в теплые  края,
и не как-нибудь, а клином, и ни когда-нибудь, а ближе к зиме.  Зима  же,
судя по обилию рябины, обещала быть студеной.
   Поселили нашу "великолепную пятеру"  бомжей  и  неприкаянных  в  двух
комнатах деревянного, давешним летом срубленного дома. За  перегородкой,
уже в пяти комнатах, устроилась семья: бывший шатун-бедолага, женившийся
на местной с пригулянным пацанчиком, теперь же они ждали уже своего. Для
живущих на "общежитской половине" сие  должно  было  служить  вроде  как
предметом зависти и примером одновременно. А уж служило или нет - судить
не берусь. Народ у  нас  здесь  собрался  нелюдимый;  каждый  копался  в
погремушках собственной души, угрюмо перебирая  тягостные  воспоминания,
но ревниво пресекая любую попытку влезть  в  эту  самую  душу,  пусть  с
сочувствием  или  состраданием;  к  тому  же  бригадирша  Анна  Ивановна
старалась загрузить нас работой по самую маковку, абы не бедокурили.
   Исключение составлял мужичок лет шестидесяти с  небольшим  -  Владлен
Петрович Буркун. На работы он не привлекался, был в  доме  за  кашевара;
вернее, в его обязанности входила готовка завтрака и ужина, но и  тот  и
другой ни разносолами,  ни  гастрономическими  изысками  не  отличались:
Владлен  Петрович  был   скорее   за   домового.   Зато   чаек   готовил
исключительной крепости, густоты и совершенства.
   Исключительность же его собственного положения  обуславливалась  тем,
что  он  был  настоящий  доктор  наук;  в  Покровске  у  него   осталась
разведенная жена и двое подсевших на наркоту выросших детей. От тоски  и
бессилия он запил было надолго и влютую, пока не прибился в колхоз.  Ему
как-то негласно разрешалось "принимать",  что  он  и  делал  с  завидным
постоянством, находясь почти круглосуточно подшофе; свекольным самогоном
его пользовала тетка Евдокия, что жила в трех домах от нас.
   Для остальных запрет на винопитие был строгий, и никому из бродяг  не
хотелось глядя на лютую зиму вылететь на свободу да и замерзнуть там  до
смерти.
   Был Буркун невысок ростом,  худ,  лыс  и  очень  подвижен;  глаза  за
толстыми линзами очков смотрели  всегда  весело  и  чуть  насмешливо,  и
только очень внимательный человек мог бы заметить за  их  живым  блеском
тяжкую, неизбывную тоску  и  горе,  которого  никто  не  мог  исправить.
Приходя с работ, я часто заставал  Петровича  в  грустной  задумчивости;
увидев меня, он словно оживал: я был хорошим слушателем, а большего  ему
было и не нужно. После ужина мы частенько засиживались за чайком.
   - Знаете, Олег, порой  провинцию  называют  "кладбищем  талантов",  -
раздумчиво произносил он, и тут -  словно  взрывался:  начинал  говорить
быстро, глотая слова, словно опасаясь, что не успеет сказать:
   - Да, это кладбище талантов. Но еще - и прибежище бездари! А  бездарь
- энергична, упряма, злословна,  целеустремленна  и  завистлива!  Именно
бездарь, обвешиваясь чинами и регалиями, превращает ту самую провинцию в
кладбище тех самых талантов! А ведь в этой жизни... В этой  жизни  можно
утвердиться только одним: позитивным, сознательным действием. Но бездарь
не способна на действие созидательное, только на разрушение! Потому  что
по сути своей есть чернь; ту  энергию"  что  тратит  она  на  зависть  и
интриги, кажется, хватило бы на создание живописных полотен, многотомных
научных трудов, великих романов! Как бы не так! Энергию созидания питает
лучистое солнечное тепло, дуновение ветра, рокот  моря,  жизнь;  энергию
разрушения - бездна. А вниз катиться куда легче и  прибыльнее  деньгами,
чем взбираться в гору! Катиться камнем и - увлекать за собой окружающих.
   Он помешивал янтарный напиток, снимал очки,  характерным  жестом  тер
переносицу: . - Так  и  кажется,  что  тебя  обступают  ватные  стены...
Наваливаются, делая пространство уже и меньше, и вот  уже  ты  загнан  в
тупик, и не видишь  выхода,  кроме  как  подчиниться,  смириться,  стать
таким, как все...
   Я  только   плечами   пожимал:   расхожие   домыслы   о   таланте   и
посредственности меня волновали мало; афоризм Льва Николасвича Толстого:
"Делай, что должно, и будь, что будет"  -  слишком  долго  вел  меня  по
жизни. Ну а учение Льва Николасвича Гумилева довольно внятно  разъяснило
всем желающим: из  рожна  конфетку  не  сделаешь.  Обывателя  невозможно
переделать в пассионария и  наоборот:  рожденного  летать  не  заставишь
ползать.  Эти  миры  существовали  всегда,  ограничивая  или   уничтожая
непохожих  на  себя;  при  господстве  пассионариев  фаланги,   легионы,
когорты, орды катились через Ойкумену, подчиняя  себе  все  и  уничтожая
непокорных;  при  господстве  обывателей  пассионариев  жгли  и  вешали,
бросали во рвы и  скармливали  диким  зверям...  Миры  текут,  поколения
сменяют друг друга, вино превращается в уксус, а уже пенится новое  вино
из насаженных виноградников, и бондари стучат  молоточками,  готовя  для
него пряно пахнущие бочки... Ибо, как сказано, не вливают молодого  вина
в мехи ветхие.
   Петрович вздохнул, переводя дух:
   - Самое грустное, Олег, знаете что? От нынешнего времени не останется
ничего, кроме ощущения... Даже не смуты,  а  так,  тягомотной  и  пустой
маеты,  маеты  кровавой,  но  бесцельной.  И   потомки   вспомнят   лишь
карикатурный  образ  нашего  старого  харизматика  и   гаранта   с   его
знаменитым: "Дело в том, понимаешь, шта-а-а..." А скорее всего -  и  это
забудут.
   Раньше  хоть  литература  оставляла  для  нас  живую  прошлую  жизнь.
Теперь... Да и что сетовать? Маетное время не рождает гениев, они никому
не нужны.  Чтобы  появились  великие  литературные  произведения,  нужен
широкий  круг  наследственно  обеспеченных  граждан,  не  зависящих   от
сиюминутного заработка и уверенных в своем  положении;  из  них,  из  их
среды могут выйти писатели, которые  неспешно  и  значимо  задумаются  о
проблемах души человеческой; из  той  же  среды  объявятся  и  читатели,
способные эти проблемы понять и разделить.  Такой  вот  грустный  вывод:
великую культуру может родить только праздность.
   Ну, с этим утверждением я  согласен  не  вполне:  Шекспир  творил  во
времена смутные и алчные, полные крови и лишений; впрочем, для тогдашней
Англии самая горькая, междуусобная кровь уже осталась позади,  но  нужно
было пролить ее еще немало, уже затем, чтобы покорить мир. Одно истинно:
гением  Шекспира  признали  двумя  столетиями  позже  люди,  сделавшиеся
состоятельными и праздными подданными великой Британской империи.
   Петрович помолчал, близоруко глядя вдаль:
   - А впрочем... Я не жалею о своем времени. Жаль только, что молодость
отошла так скоро и так бездарно... Прожить бы еще жизнь, но  не  так,  -
ярко, значимо... У нас так и не научились  понимать  Пушкина...  А  ведь
основное в нем:
   "Береги честь  смолоду".  Береги  свои  мечты,  свою  верность,  свое
достоинство...
   Сам Александр Сергеевич следовал сему немудреному  девизу  неустанно,
вот и остался жив для всех. Да  и...  В  какое  бы  время  мы  ни  жили,
утвердиться в нем,  остаться  можно  только  действием.  Деянием.  Нужно
каждый день что-то подвигать и в этом мире, и  в  себе...  Нужно  каждый
день совершать подвиг.
   Буркун  снова  сник.  Даже  его   эмоциональная   шустрость   куда-то
подевалась, вздохнул, махнул обреченно рукой:
   - А впрочем, и это бесполезно. Даже подвиги. Мы не сумели удержаться,
нас уложили на обе лопатки и связали крепко-накрепко, как  Гулливера.  И
не дадут подняться. Вы бывали  в  Покровске,  Олег?  давно.  Вот  только
изобретали всю жизнь эти ньютоны-галилеи в основном велосипеды и  прочую
домашнюю утварь, давно освоенную промышленным  производством  забугорных
стран. А наши упирались извилинами исключительно по  причине  отсутствия
оной утвари в отечественных магазинах.
   - Вы не согласны? - требовательно вопросил Петрович.
   - Согласен.
   -  Так  вот.  Этот  самый   Кузнецов   Сергей   Степанович,   вернее,
завод-лаборатория под его руководством изобрели... -  Петрович  выдержал
эффектную  паузу,  -  новую  систему  кибернетической  памяти.  Это   не
счетно-вычислительные машины нового поколения, это  принципиально  новое
направление в кибернетике, прорыв, революция, вы понимаете?!
   - Смутно.
   - Если честно, то и я не яснее, - вздохнул Бур-кун. - Но если  верить
рассказу покойного Сергея Степановича...
   - Он умер?
   - Если бы! Убили! Какие-то хулиганы в его  же  собственном  подъезде!
Забрали часы, денег тысяч сто пятьдесят  старыми,  да  ножиком  пырнули.
Насмерть.
   - Может, происки, раз он такой секретный...
   - Вы не иронизируйте! В  той  Америке  на  него  бы  дышали,  как  на
антикварную вазу, пылинки сдували! Да поселили бы в охраняемой вилле, да
девок из "Плейбоя" прямо на дом привозили, лишь бы  головой  работал  да
изобретал свои штуки... А у нас... А...  -  Петрович  махнул  в  сердцах
рукой.
   - И претворять разработку в жизнь тоже, я думаю, не собирались...
   - Какой там! До того ли... А ведь Сергей Степанович сид