мне. Хотя  в  первую  минуту
мне показалось: проскочил, - не тут-то было...
   Длинная худая рука зацепила меня за ворот, как экскаваторная  лапа  -
щенка, выдернула назад.
   - У тебя че, малый, проблемы? - обдал меня перегаром худой долговязый
детинушка, рассматривая меня в тусклом свете далекого фонаря.
   - Да до встречи с вами не было,  -  соврал  я.  Играть  библиотечного
червя было пошло и недальновидно: оваций я здесь не дождусь. Ребятам  на
этой бессрочной "Комсомольской вахте" было  до  судорог  скучно:  я  мог
составить их развлечение.
   Попинать безнаказанно ногами ближнего - чем  не  времяпрепровождение?
Самое противное, что в их куцых мозгах  даже  мельтешения  раскаяния  не
возникнет, потому как "ничего личного" и "жизнь такая".
   - Ты,  коз-з-зел,  -  начал  "разогрев"  едва  державшийся  на  ногах
крепышок,  которого  и  волокли  двое  крупных.  На  минуту  он  замолк,
по-видимому размышляя, что этакое  сказануть  дальше,  но  не  придумал,
повторил со смаком:
   - Коз-з-зел долбаный.
   Снова замолк, собираясь с силами. Видно,  слова  ему  были  нужны  не
столько для завода, сколько как "руководство к  действию".  Ибо  остатки
мозгов,   атрофированных   еще   в   отроческом   возрасте   неумеренным
потреблением богатой сивушными  маслами  борматени,  фурычили  слабо,  с
перебоями, и действовать он привык вообще не  думая.  Побродив  по  моей
согбенной фигуре мутным взглядом, крепышок выдал, разя перегаром:
   - А в рыльник хочешь, вонючий? В нюхало?
   Не дожидаясь моего согласия, сложил волосатый кулачок и взялся пихать
меня в район этого самого "нюхала". Но не доставал: я  легко  уклонялся.
Двое его приятелей были потрезвее и стали  легохонько  обходить  меня  с
боков.
   Тоска в  груди  застыла  снежным  комом,  а  потом  пришла  холодная,
спокойная, ледяная ярость.  То  самое  ощущение,  что  так  пугало  меня
прежде...
   Прямым ударом левой в голову я опрокинул долговязого, двойным  тычком
правой вырубил пьяного  крепыша:  голова  его  дернулась  дважды,  ножки
подкосились, и он осел на землю пустым пыльным мешком.  Третий,  похожий
на ожиревшего борца-тяжеловеса, не вполне уразумел,  что  произошло:  на
все три удара  ушло  не  больше  секунды.  Но  поступил  очень  разумно:
раскинув руки, ринулся на меня, пытаясь заключить в  полуторацентнеровые
объятия.
   Пробить полуметровый  слой  жира,  под  которым  вполне  мог  таиться
двадцатисантиметровый слой качного мяса, я  бы  не  сумел.  "Возиться  в
партере" с таким громилой? Этак лишишься последнего здоровья, и  даже  в
случае сомнительной победы - никакой славы. Да и что есть мирская слава?
Тлен и суета.
   Съездил здоровому левой вскользь по бороде, остановив  его  искренний
порыв, ушел вниз с уклоном и от  души,  с  разворотом  корпуса,  воткнул
кулак правой в причинное место.  Дыхание  у  парня  перехватило  болевым
шоком; не дожидаясь,  пока  жирдяй  выразит  переполнившие  его  чувства
криком, дважды повторил удар  короче  и  резче.  Откормленный  мальчонка
рухнул обездвиженным слоном; рот его открывался и закрывался  совершенно
беззвучно, растопыренные пятерни бессильно царапали землю а ноги-колонны
сучили по асфальту, протирая его до дыр.
   Пока  я  разбирался  с  толстым,  из  временного  беспамятства  резво
вынырнул долговязый.  Встал,  наклонил  стриженую  голову,  выхватил  из
кармана длинное сапожное шило и ринулся на меня торпедой. И чему  его  в
школе учили? Я даже мудрствовать не  стал:  прыжком  ушел  в  сторону  и
коротко ударил ребром ладони в  основание  черепа.  Парень  пролетел  по
инерции с метр и тупо ткнулся в грязный асфальт. Шильце его  застряло  в
поле моей куртки. Его я аккуратно извлек и забросил в кусты. Пора отсюда
сматываться, пока новые аборигены не выплыли из проулка и не  выкрикнули
друганов,  что  маячат  у  входа  в  заведение.  Ибо,  как  вещует   еще
стройотрядовский опыт, слаще развлечения, чем попинать ногами чужака, да
еще "по делу", у поселковых ребяток нет. А против пяти-шести пар  ног  и
упоминавшейся уже рессоры,  которую  вполне  можно  заменить  и  дрыном,
приемы айкидо бессильны. Даже если бы я знал, что такое айкидо.
   Но упорная до  навязчивости  мысль  заставила  меня  задержаться.  Уж
больно водки хотелось. Я  наклонился  к  крепышу,  продолжающему  ловить
глюки, пошарил во внутреннем кармане кожанки и нащупал бумажник. Открыл.
Ну вот, осуществляются мечты:  в  "лопатнике"  шуршали  три  новехонькие
отечественные  сотни.  И   хотя   мой   аморальный   поступок   тут   же
переквалифицировал  содеянное  накануне  из  злостного   хулиганства   с
нанесением более-менее тяжких телесных в натуральный грабеж, в  глубинах
души ничто не ворохнулось: черствый я стал,  что  ли?  Это  уже  опасно:
неуважение, к Уголовному кодексу чревато дли-и-ительными посиделками.
   Прочитав самому себе краткую мораль и тем убаюкав чувство гражданской
совести, побрел с вырученными рублями искать ночлега и пристанища.
   Но...  Неудачи  продолжали  мне  сопутствовать.  Во-первых,  на  весь
рабочий поселок, как выяснилось, единственной  питейно-разливной  точкой
оказалась вышеупомянутая "Америка" и две палаточки рядом. Судя по всему,
местное тружилое население наливалось тихонечко  по  домам  картофельным
самогоном и прочей брагой.
   Озноб потряхивал уже ощутимо, голова плыла в  простудном  тумане,  но
стучать в первый же попавшийся дом с  предложением  продать  самогона  я
заопасался. Потому как стал бдительный. И пугливый. Кое-как выбрался  на
окраину поселка. Набрел на  подобие  чахлого  скверика,  в  коем  скучал
ободранный до бомжатной  стадии  бюст  вождя.  В  здании  позади  сквера
теплилось окошко: видно, днем здесь располагалось начальство, а на  ночь
соответственно был положен сторож. Хотя руководить тому начальству  было
здесь абсолютно нечем, но, как известно, эта категория служилого  самому
себе населения в России не выводится вовсе, как тараканы из  коммуналок:
даже при полном отсутствии руководимых, они умудряются сидеть в креслах,
собирать активы и получать немаленькие зарплаты.
   В скверике спать было холодно, да и не на чем; решение  напрашивалось
одно: сдаться сторожу на  милость  и  управу.  Ибо  во  всех  заведениях
сторожа  заняты  одним:  пьют  и  спят.  Но  невзирая   на   поднявшуюся
температуру, бдительность не  притупилась.  Пачку  баксов  я  выудил  из
кармана, плотно завернул  в  найденную  здесь  же  газету  и  в  обрывок
полиэтилена, скрутил резинкой. Поискал глазами...
   Вождь мирового пролетариата не годился:  хотя  бюст  был  полый  и  в
сократовском лбе зияла дырка, чтобы извлечь  впоследствии  баксы  назад,
придется монумент сносить к едрене фене или  чувствительно  курочить,  а
это уже буйство шизодемократа и ва-а-аще вандализьм. А вот правленческий
сортир для посетителей (надо полагать, для  начальников  внутри  имеется
теплый), построенный чуть позади здания еще во времена культа личности в
монументальном стиле псевдоампира, привлек. По правде говоря, без  окон,
зато  с  колоннами,  выглядел  он  как  заброшенный  храм  какому-нибудь
местному языческому божеству. Внутри,  усиливая  впечатление  греховного
святилища, горела подслеповатая лампа.
   Вошел.   Творчество   художников-примитивистов   было    представлено
слабенько:  изображение  фаллосов  и   вагин   ни   достоверностью,   ни
изысканностью не отличалось.
   Как обобщил бы Никита Сергеевич Хрущев: субъективизьм, а художники  -
"пидорасы".
   Обозрев добротное помещение, я нашел-таки, что искал: влез на дощатую
кабинку, подтянулся на стропиле и - задвинул баксы в уголок, под крышу.
   Гарантией сохранности  было  то,  что  подобный  акробатический  этюд
никакой начальственный зад не исполнит, да и редким посетителям вряд  ли
придет в голову балансировать на грани без видимой цели, зато с ощутимой
возможностью свалиться, приласкавшись о цементный пол.
   Пристроив капитал надежнее некуда, вернулся к управе. А  если  вместо
сторожа откроет подслеповатая бабка-вахтерша? А, к черту  изыски!  Врать
надо вдохновенно и со вкусом, а значит, будем  импровизировать  по  ходу
пьесы. Вперед!
   Стучусь в окошко не вполне нагло, но  и  не  слишком  настойчиво.  Ни
ответа ни привета. Снова стучусь. А  может,  сторож  спит  сладким  сном
дома, оставив свет для блезиру?
   - Чего рыщешь, пострел? Не спится? - услышал я сзади скрипучий голос.
   Обернулся: шагах в пяти от  меня  стоял  дедок  в  истертом  пиджаке,
военных  галифе  и  яловых  сапогах;  в  руках  его  покоился  тозовский
дробовик.
   Серьезный дядя;  он  если  и  охранял  раньше  чего,  так  это  зону.
Желто-карие глаза смотрят с нехорошим прищуром, как  у  выдрессированной
овчарки: только дернись, и будем считать за побег.
   Нет, у меня явно  сегодня  с  головой  что-то!  Ведь  сразу  мне  эта
"Комсомольская вахта" не глянулась, бежать нужно было  отсюда  в  четыре
лопатки!
   Уюта захотелось!
   - Чего молчишь? Языком подавился или зубы жмут? -  проскрипел  дедок,
получая явное  удовольствие  от  ситуации,  окинул  меня  единым  цепким
взглядом: бит, грязен, небрит.
   - Да вот... Хотел... А теперь... - замямлил я, подыгрывая.
   - Бомжуешь?
   - Путешествую.
   - Ишь ты, Миклухо-Маклай, мля... Из интеллигентов, что ли?
   - Да работы-то нет... И жена, зараза, с тещей...
   - Откудова сам?
   - Из Покровска.
   - Далекохонько тебя занесло. И давно... э-э-э... путешествуешь?
   - С мая.
   - Маесся, значит?
   - Да вроде так.
   - Чтой-то не больно ты износился за лето.
   - Добрые люди выручают.
   - По бабам, что ли, спецуещь? Альфонствуешь?
   - Да как повезет. Дедунь, ты бы гаубицу свою убрал, что ли...
   - Таких внучат я бы еще во щенячьем возрасте в речке топил.
   - Строг.
   - Чего в окно стучал? Переночевать?
   - И водки бы выпить.
   - А что, деньги имеются?
   - Трохи есть.
   - Трохи... Вдову, что ли, какую обобрал?
   - Не, я не такой.
   - Вот и я вижу, что не такой. Замужняя была у тебя  пассия-кормилица.
Вот тебе, хахалю, мужик ейный рыльник и прочистил, так?
   - В корень смотришь, дедуля. Тебе бы в органах работать.
   - Не мельтеши и блатного из себя не строй: я навидался. Фраер ты.
   Пожимаю плечами: фраер так фраер, не велика беда.
   - И сколько ты с той сластявой бабенки снял?
   - Три сотни.
   - Зелеными?
   - Деревянными.
   - Небогато. - Дедок опустил ружьецо.
   - Так что, водки выпьем?
   - Чего ж не выпить, если плотишь... Звать меня Игнатьичем. Пошли.
   В каморе у Игнатьича  было  по-казарменному  благолепно.  Дедок  явно
страдал от бессонницы и чувства долга: узенькая, накрытая серым казенным
одеялом коечка стояла скорее всего для блезиру, спать на нее сторож вряд
ли когда ложился.
   - М-да, не "Метрополь", - хмыкнул я,  обозрев  убранство  сторожеской
комнатухи.
   - Найди лучше.
   - Да чего уж, от добра добра...
   - Вот и я о чем.  Ночлег  с  выпивкой  тебе,  соколик,  в  две  сотни
обойдется.
   - Чего так дорого?
   - За конспирацию, - хмыкнул дедок.  -  Посиди  покуда.  -  Он  вышел,
отсутствовал недолго, минут пять. Вернулся с  замотанной  в  газету  еще
теплой кастрюлькой, тройкой соленых огурцов, чесночной головкой и шматом
сала.  Все  это  было  разложено  на  разрезной  доске.  Тут  только   я
почувствовал, как проголодался.
   Игнатьич вынул из тумбочки два граненых  стакана,  аккуратно  нарезал
сало ломтиками, очистил себе зубок чеснока, следом достал из необъятного
кармана галифе бутылку водки, расплескал поровну. Поднял на меня взгляд:
   - Вздрогнули?
   - Складно у тебя выходит, Игнатьич.
   - Сторожить опыт большой. Оно дело и  нехитрое:  наливай  да  пей.  -
Старик подержал паузу, добавил:
   - если меру знаешь. - Крякнул, произнес немудрящее присловье:
   - Ну, будем, - махом опростал стакан, зажевал  чесноком  и  аппетитно
захрустел огурчиком.
   Бутылку мы прикончили в темпе вальса. Голова моя ощутимо  потяжелела,
комнатуха закрутилась перед глазами...
   - Ты че, старый, водку из опилок гонишь? -  спросил  я  заплетающимся
языком, но ответа не услышал: лицо старика растроилось, потом  заполнило
собою все пространство, потом и вовсе стало пропадать,  я  почувствовал,
будто падаю в глубокую черную яму...  Последнее,  что  я  запомнил,  был
взгляд треугольных рысьих глаз матерого волкодава.

Глава 45

   Очнулся я накрепко скрученным по рукам и ногам  капроновым  шпагатом,
со страшной ломотой в голове. Побаливала и печень. Вокруг  была  темень,
но не непроглядная: сквозь щели деревянного строения сочился свет. Пахло
струганым деревом, смолой и, самую малость, бензином и  бражкой.  Скорее
всего это был  сарай  при  какой-то  дачке.  В  сумерках  различалась  и
обширная столярка,  а  застывший  силуэт  циркулярной  пилы  наводил  на
невеселые мысли. Как в старой детской сказке:
   "Из избушки до короля доносился оч-ч-чень неприятный звук".
   В моем случае звуков как раз никаких не было. Все тихо и  благолепно.
Если не считать того, что тем же самым шпагатом я был еще и прикручен  к
изрядных размеров стулу века эдак восемнадцатого и весом, следовательно,
в тонну. Шнуры были затянуты на совесть, да еще и  переплетены  сложными
мудреными узлами; я не имел никакой возможности не только  освободиться,
но и размять затекшие мышцы мало-мальски качественно.
   Пытался просчитать варианты, но  голова  плыла,  напрочь  отказываясь
работать.
   Печень прибаливала уже явственно; злость накатывала волнами,  но  фиг
ли от нее толку? Никакого. Старый пердун-клофелинщик!  Какого  рожна  он
напотчевал проходящего интеллектуала бомжика вредной химией и  за  каким
лядом  повязал,  аки  троцкистско-бухаринского  шпиона  и   реставратора
капитализма? Бандюган хренов!  Вот  только  нужно  отдать  ему  должное:
повязал профессионально - не дернуться, да и по  разговору  и  поведению
переиграл меня на все сто. Клофелин, или  что  там,  сумел  подсыпать  в
стаканюгу, да так, что я ни сном ни духом: схарчил  водочку  и  даже  не
мяукнул! То, что он был готов к противостоянию, а я нет, - утешение  для
дебилов.
   Остается ждать.  Ибо  всякое  ожидание  когда-нибудь  кончается.  Тем
более, сдается мне, старичок положил меня в этом сарайчике не зазря: вид
циркулярки, тисочки-ножички... Будь клиент с  достаточным  воображением,
дозреет сам собою, безо всяких выкрутасов.
   А может, он и есть тот самый "злыдень писюкастый"?  Одно  утешает:  с
таким фейсом на секс-символ я никак не канаю, ну  да  хрен  поймет  этих
маниаков: душа их потемки, мысли - сумерки, деяния - омут.
   Дедок объявился несуетливо. Вошел, притворил за собою двери,  вкрутил
тусклую лампочку, разместился на чурбачке напротив. Участливо посмотрел,
чуть склонив голову набок, вынул  изо  рта  тряпицу-кляп;  хорошо  хоть,
скотчем не заклеил по-новомодному, сообразил: при бороде и  усах  и  ему
отдирать было бы стремно, ну а о моих ощущениях в таком случае - лучше и
не думать.
   - Что, касатик, затек?
   Я улыбнулся глуповато:
   - Водочки бы...
   - Не допил вчера?
   - А че вчера было-то? Видать, прикорнул с устатку.
   - Ты ваньку-то не валяй. Уж  кто  ты  есть,  гребарь  махинатор  или,
напротив, грабило с большой дороги, это Бог весть.  Одно  ясно:  жена  с
дитями тебя искать не станет, корефанов здеся у тебя тоже нема, а потому
толковать нам с тобою предстоит долго и вдумчиво.
   - Было бы о чем. А я - готовый!
   - Эт точно. Готовый,  как  хвост  котовый.  Чтобы  тебя,  мил  чеээк,
долгохонько не томить... Вопросец у меня один, и ты,  потрох  сучий,  на
него ответишь со всем тщанием...
   - Дедок, ты сказки любишь?
   - Чего?
   - Помнишь про Бабу Ягу? Да Ивана-дурака?
   - Ты мне зубы...
   - Держишь  меня  повязанным,  с  больною  печенкою  и  тупою  башкой.
Не-е-ет, ты меня сперва накорми-напои, да в баньке  попарь,  а  потом  и
вопросы пытай.
   Дедок аж крякнул:
   - А ты парняга не из пужливых. И наглый, как  веник.  Да,  знать,  не
такой шустрый. - Ухмыльнулся недобро:
   - Я тя попарю, потом. Покуда я с  тобой  мирно  беседую,  а  припрет,
по-иному калякать станем. И закалка для того есть, и умение.
   А уж если ко мне вдохновение прикандыбает, так пожалеешь, что на свет
народился.
   - Чего? Опыт имеется? Ты  вроде  как  возрастом  не  вышел,  чтобы  у
Лаврентия практику проходить.
   - Я, парниша, четыре годика, с шестьдесят  четвертого  по  шестьдесят
восьмой, в аккурат во дружественном нам тогда Вьетнаме практиковался,  у
наших  союзников-обезьянок  такие  мудреные  штучки  перенял,  о   каких
костоломы Лаврентия  и  слыхом  не  слыхивали,  зашлись  бы,  падлы,  от
зависти. Наши косоглазые союзнички были мастера допросы чинить. Понятное
дело, антураж не тот, ни тебе змейку  или  рыбицу  кусючую  запустить  в
задницу, ни паучка путного, мохнатенького, чтобы глазик выел... Но тебя,
паря, заломаю искренне и со вкусом, уж исхитрюсь подручными  средствами,
- дедок обозрел вялым взглядом столярку, - не обессудь.
   Так что ты, змеев выползок, круторогого парнишу  из  себя  не  строй,
хером выйдет.
   Дедок замолк, не спеша  вынул  папироску,  размял,  продул  мундштук,
отстучал о тыльную сторону ладони, легонечко скомкал,  чиркнул  спичкой,
присмаливая.
   Потянуло хорошим табачком. Игнатьич  папироски  определенно  мастерил
сам, закупая "Беломор" лишь для гильзочек, а уж наполнял  их  смесью,  в
которой уж определенно и  полузабытая  "Герцеговина  Флор"  чудилась,  и
английский трубочный табачок, и чуть сладковатым "Золотым руном" шибало,
слегонца, для колориту.
   Хм... Дедок Игнатьич не махру убойную пользует, толк в табачке знает,
а ежели так, чего ж он из себя просторечивого увальня-старпера строит, в
речи -  сплошные  "надысь"  да  "вечор"  скачут  хороводом...  По  нашим
скорбным делам объявился волкодав-надомник? Или - проще все?
   Дедок решил тем временем: клиент  дозрел.  Досмолил  сложносочиненную
цигарку, аккуратно положил папиросный окурок в керамическую пепельничку,
произнес тихонько:
   - Я, друг ситный, ночами сплю совсем мало: возраст, воспоминания.  Да
и обида на жизнь нет-нет да и куснет. Мои шестьдесят два и не годы вроде
еще, того хочется, этого...  Женился  я  дважды,  да  чтой-то  мне  бабы
дебелые попадались, оттого ни детишек, ни хором  каменных.  Седины  хоть
отбавляй, а ни красы, ни состояния. А девку  какую  за  попку  подержать
порой ох как потягивает...  Да  и  коньячком  скуку  залить,  не  все  ж
"сучком" пробавляться. С девками ноне оно и просто, если деньги хрустят.
А вот их как раз и нету: всю жизнь на службе Отечеству, и  что?  На  все
про все - пенсион в четыре сотни да полторы - за службу ночным горшком.
   - То-то ты самосад ядреный палишь, болезный...  -  съязвил  я.  -  Аж
слезу шибает.
   - А ты не умничай сильно, не в том ты положении, чтобы умничать.
   Приметливый? Вот и я такой. А потому разглядел, как ты  перво-наперво
в сортир подался да чегой-то там егозил. А чего тебе туда лазить? Верно,
ховал краденое.
   - Дедок хмыкнул:
   - Сторожкий ты хлопчик, ан не устерегся. - Помолчал, глядя в  пол.  -
Вот и давай, соколик, делись, пока я  за  вьетнамские  штучки-дрючки  не
принялся:  те  косоглазые,  как  пленных  заберут,  над  одним  куражат,
остальные смотрят да тихо так под себя писают. А потом выкладывают и то,
что знали, и то, чего не ведали.
   - А потом  всех  во  едину  ямку,  так?  Безо  всяких  там  женевских
конвенций?
   Старче ничего  не  ответил,  а  начал  неспешно  разминать  очередную
духовитую папироску. Держит паузу, задрот-психолог, ходить ему конем!
   Голова  малость  прояснилась"   Старичок   оказался   просто-напросто
гопстопничком, удачливым, нужно признать. И очень похоже, я  у  него  не
первый  на  сем  многотрудном  пути.  Мою  легенду   об   оприходованной
разведенке-вдовушке он принял с поправкой на собственную фантазию да  на
степень испорченности современных нравов: ограбил хахаль тетку  и  казну
заныкал. И решил взять меня в оборот. Разумно. Не блатно