- Дронов Олег Владимирович. Во  плоти.  В  клетке  Октябрьского  РОВД
Покровска.
   - И что он там делает?
   - Как все: сидит.
   - За что?
   - Попал под зачистку.
   - М-да... А что еще мы имеем конкретного?  Кроме  домыслов?  -  Филин
зорко взглянул на Панкратова, завершил:
   - Страх. Самое призрачное из всех чувств, но  и  самое  неотвязное  и
угнетающее. Как это формулируют психоаналитики? Эмоция, превращающаяся в
доминанту и блокирующая подсознание.  И  тем  -  блокирующая  осознанные
активные действия. Не так?
   - Мне кажется... - начал  было  Панкратов,  но  сухопарый  снова  его
прервал:
   -  Вот-вот.  Когда  профессионалу  начинает   что-то   казаться   или
мерещиться...
   Подумай сам... - Филин скосил взгляд на  фото.  -  Почему  наличие  в
Покровске этого небритого, явно нетрезвого и порядком избитого  субъекта
заставило тебя, тебя,  старого  паленого  волка,  немедленно  стопорнуть
важнейшую операцию, "заморозить" боевиков, перейти  на  запасные  каналы
связи и мчаться  в  Москву  быстрее  лани  шизокрылой?  Ильич,  ты  что,
постарел? Полагаю, даже если бы сам  Япончик  сейчас  чудом  оказался  в
Покровском домзаке, это не вызвало бы у тебя столь бурной реакции  и  ты
сумел бы со всем разобраться на месте. Не так?
   - Так, но...
   - Это же пацан! Сколько ему? Тридцать с небольшим? Да  когда  он  еще
описывал первые  пеленки,  ты  уже  проводил  блестящие  спецоперации  в
Египте,  Конго  и  Родезии!  Сколько  ты  "негативов"  переправил  к  их
африканской едрене бабушке, а?
   - Россия - не Конго, Филин.
   - Ну да, ну да... Ни умом не понять, ни аршином не измерить...  Разве
что матом покрыть: сначала вдоль, потом поперек.
   - Мне не до шуток. Филин поморщился:
   - Прекрати, Ильич. Мне тоже совсем не весело. Так ты испуган?
   - Нет. Хуже. Я обеспокоен.
   - Что предлагаешь?
   - Я уже отправил к Дронову своего сотрудника: пусть потрется.
   - И?..
   - Хорошо бы прояснить, кто стоит за этой птичкой.
   -  Хм...  Говоришь,   этот   Дронов   может   доставить   нам   массу
неприятностей?
   - Да. Он и те, что стоят за ним.
   - А кто может  стоять  за  ним?  Сейчас  идет  бой  супертяжеловесов:
"Интеррос" с ОНЭКСИМом и группой союзных банков, частный предприниматель
Борис Абрамович со товарищи, "Газпром", мэр Москвы с коалицией...  Ну  а
если сократить "производные", останутся только две фигуры. Вернее,  три.
Третья - теневая, всегда, вечно теневая, сейчас выйдет под свет софитов.
Но останется в тени. Тебе интересно, на чьей стороне играем мы?
   Панкратов закаменел лицом, ответил:
   - Для меня это излишняя информация.
   - Верно. Так ты предлагаешь подержать Дронова на поводке?
   - Это единственный способ нащупать тех, кто  за  ним.  Нам  не  нужны
осложнения по Покровску. Вы полагаете, нам их не смогут устроить?
   - Смогут. - Филин закрыл глаза, устало помассировал  веки.  -  Но  не
успеют.
   - События начнутся так скоро?
   - Завтра.
   - Значит, ликвидация?
   -  Да.  Убери  его.  Постарайся  чисто.  Твой  человечек,  тот,   что
приставлен к Дронову, тяжел на руку? Панкратов кивнул.
   - Лучше, если он сотрет этого супермена сегодня. Нет человека  -  нет
проблемы.
   - Лучше ночью?
   - Да.
   - Есть.
   Филин остался один. Сидел за столом неподвижно, прикрыв веки,  словно
даже неяркий свет зеленой лампы мешал ему. Взял фото  Дронова,  подержал
на весу, разглядывая карточку. Встал, подошел к сейфу,  открыл.  Выложил
на стол несколько десятков фотографий  известных  политиков,  министров,
губернаторов, парламентариев,  банкиров.  Разложил  ведомый  только  ему
пасьянс.  Полюбовался  работой.  Бросил  на  стол  фото  Дронова.  Снова
раскидал карточки, в другом порядке.
   Посмотрел на новый расклад. Усмехнулся. Открыл выдвижной ящик  стола,
достал  оттуда  фотопортреты  премьера,  президента,  четверых   ведущих
российских  политиков;  отдельно  -  фотографии   двоих   могущественных
олигархов, имена которых связывались с  группами  крупнейших  банковских
холдингов и наиболее скандальных правительственных фигурантов. Перемешал
"карты". Разложил снова. Долго рассматривал собственное  "произведение",
благоговейно, чуть склонив голову набок, словно это была картина  работы
старого  мастера.  Улыбка  скривила  губы  Филина,  одним  движением  он
перевернул нескольких улыбающихся политиков лицом вниз, к столу...
   Вот так. Они думают, что  сейчас  они  на  коне,  в  зените  карьеры,
блеска, богатства, славы. Но всем отмерен свой срок. Всем.
   Встал, закурил, походил какое-то время по комнате, вернулся к столу.
   Задумчиво потер подбородок, чуть поколебавшись, перевернул  еще  одно
фото лицом  вниз.  Посмотрел  на  разложенный  пасьянс,  как  на  вполне
законченное произведение.
   Фото Дронова лежало в стороне от этого властно-олигархического Олимпа
и казалось на гладкой черной поверхности стола совершенно  лишним.  Губы
Филина в который раз за вечер  искривились  в  змеистой  усмешке;  одним
щелчком пальца он отправил фотографию Дронова в ящик  стола  и  задвинул
его. Аккуратно сложил остальные, будто колоду карт, и небрежно бросил на
полку сейфа.
   Вернулся к креслу, сел, расслабился. Завтра в этой стране  поменяется
все.
   Даже время.  А  граждане...  Да  какие  к  черту  граждане  -  просто
обезумевшие от страха овцы!  -  будут  метаться  в  поисках  пропитания,
движимые кто - страхом голода и войны, кто - алчностью, кто -  завистью,
кто - отчаянием... Ну что ж...
   Такая у овец доля: быть пищей волков.

Глава 29

   Все же  в  той  подпольной  забегаловке  я  здорово  набрался!  После
детального шмона орлы-омоновцы передали  нас  с  рук  на  руки  дежурным
вертухаям изолятора временного содержания, те  распихали  нас  с  Бедным
Юриком по разным клеткам; философствовать стало не с кем, да и  незачем;
я завалился на нары и заснул.
   Мне снилось небо. Оно было очень высоким  и  блеклым,  как  выцветшие
глаза старца. Солнце повисло где-то посередине и  нещадно  жгло  лицо  и
руки. Я же старался с помощью ножа  и  саперной  лопатки  вгрызться  как
можно глубже в неподатливый каменистый склон. Отступать  было  некуда  -
позади почти отвесный обрыв. Радовало лишь одно: духи  не  могли  обойти
нас.
   Солнце слепило. Я рассматривал склон сквозь вороненую прорезь прицела
пулемета Калашникова и не видел  ничего.  Коричневые  камни,  коричневая
пыль.
   Фигурки врагов копошились где-то далеко внизу, достать их я не мог, и
это вызывало во мне бессильную ярость. Единственное, что ее  сглаживало,
- так это то, что они все же подойдут ближе. Не  смогут  не  подойти.  И
тогда я уйду не один.
   Сумею прихватить с  собой  пару-тройку  духов.  А  если  повезет,  то
больше.
   Коричневые фигурки задвигались по коричневому  склону.  Нервы  у  них
оказались послабее: родные  "калаши"  в  их  руках  затявкали  короткими
неприцельными очередями. Бодрили они себя так, что ли? Я  жалел,  что  у
нас не осталось ни одной снайперской винтовки. Только пулемет  и  четыре
автомата. На четверых. Шестеро  ребят  остались  лежать  там  внизу,  на
склоне, сраженные тяжелыми пулями.
   Мы шли выставлять засаду, когда горы  вдруг  ожили  огнем.  Огрызаясь
короткими очередями, мы ринулись вперед и вверх, используя редкие  камни
как укрытия.
   Сереге  Мазуру  перебило  позвоночник.  Он   выпростал   два   шприца
обезболивающего и остался со снайперской винтовкой лежать под прикрытием
небольшой плотной насыпи.
   Только повернулся к нам и сказал: "Выберетесь -  маме  напишите,  что
сразу. Пулей в голову". Глаза его были белыми  от  боли  и  ярости.  Его
винтовка заработала, прикрывая наш отход огнем.
   Мы сумели оторваться. Духи не спешили. Они знали  про  обрыв.  Серега
сдерживал их, пока мог. Пока сквозь  густые  пулеметные  очереди  мы  не
услышали короткий рявк гранатомета.
   Мы достигли насыпи на окраине обрыва  и  закрепились.  Коля  Михайлов
сумел  связаться  с  базой  и  вызвать  вертушки.  Теперь   нужно   было
продержаться хотя бы полчаса. Или час.
   Мы шли на караван; вместо этого  напоролись  сами.  Вернее,  даже  не
напоролись: ожидали именно нас, выбрав и место, и  время,  зная  маршрут
передвижения группы. А его знали, кроме убитого  первым  выстрелом  Вали
Хроменкова, только командир спецподразделения и здешний штабной особист,
с которым координировалась операция по уничтожению каравана. Выжить было
необходимо хотя бы для того, чтобы выявить  предателя  -  и  тем  спасти
ребят. Через три дня на караваны должны были выйти другие группы.
   Духи окружали широким  полукольцом.  Они  были  профессионалы  войны.
Сейчас они обложат нас, как волков, и откроют перекрестный беглый огонь.
Тогда придется несладко. Вернее, совсем плохо.  Мы  знали,  что  полчаса
реального боя - это очень много. Но ничего другого, кроме как драться  и
ждать, нам не оставалось.  Мы  были  готовы  драться.  Столько,  сколько
нужно.
   Коричневые  фигурки   приближались,   примеривались   к   расстоянию;
автоматные  пули  выбивали  каменные  фонтанчики  все  ближе  от  нашего
хлипкого укрытия. Андрей Кленов посмотрел на меня: пора.
   Я поймал в прорезь прицела небольшой камень, взял упреждение,  замер.
Я ждал, когда пройдет очередь  справа,  дух  вынырнет  из-за  камня  под
прикрытием огня, чтобы перебежать к другому, чуть ближе. Сейчас для меня
не  существовало  ничего,  кроме  расплывающегося  каменного  силуэта  в
прорези прицела. Я взял упреждение в две фигуры  и  замер,  став  частью
оружия. Пули засвистели над головой, я вжал приклад  в  плечо  и  плавно
повел спусковой крючок. Душман выскочил прямо под очередь; его разрубило
пополам, он упал навзничь и замер.
   Я об  этом  уже  не  думал.  Началась  работа.  Хорошему  пулеметчику
необходимо уметь три вещи: отражать  непосредственную  угрозу,  то  есть
успеть поразить того противника, что уже пристрелялся  и  может  сделать
прицельный, точный выстрел.
   Быстро снимать тех, кто зазевался и подставился. И наконец, постоянно
видеть   все   поле   боя,   чтобы   оценить   степень   реальности    и
непосредственности угрозы с той или иной стороны.
   Я вертелся как бешеный, огрызаясь короткими  очередями,  стараясь  не
"заморгаться". Мечта была всего одна: чтобы вместо рожка в пулемет  была
заправлена длинная, нескончаемая лента и я мог  бы  поливать  огнем  все
пространство перед собой. Такая вот несуразная мечта.
   Автоматы друзей работали рядом. Огонь духов становился  все  плотнее:
их было больше, и воевать они умели. Прицельная очередь сразила Магомета
Исаева, чеченца из Гудермеса. Нас осталось трое: я, Андрей Кленов и Дима
Круз. Духи приближались: бой этот обещал закончиться скорее, чем...
   Вертолеты пришли слишком поздно:  духов  и  нас  разделяло  не  более
двадцати пяти метров. Пара вертушек зашла со  стороны  солнца.  Они  шли
низко над землей, духи,  да  и  мы,  заметили  их  только  тогда,  когда
сработали пусковые ракеты.
   Вертолеты сделали разворот и пошли снова, вспахивая пологий склон  из
крупнокалиберных пулеметов. Укрыться на нем было  негде.  С  диким  воем
моджахеды выскочили из укрытий и помчались в нашу сторону; за  нами  был
каменный  навес  -  единственный  шанс  на  спасение.  Мы  встретили  их
кинжальным огнем из автоматов, расходуя последний боезапас. А потом и на
нас, и на них обрушился шквальный огонь с вертолетов:  снова  заработали
ракетные установки и пулеметы, превращая все живое под  собой  в  огонь,
металл и крошево камня.
   Мы тогда выжили чудом. Вертушки, отстрелявшись и повисев для порядка,
не нашли никого, кто подавал бы хоть какие признаки жизни. Оглушенные  и
контуженные,  мы  казались  мертвецами.   Спуститься   вертолетчики   не
решились. Ушли.
   В правилах той игры  огонь  на  уничтожение  был  предусмотрен,  если
сохранялась вероятность плена для группы спецподразделения, а  эвакуация
была связана с риском потери и вертолетов, и экипажей.  Такая  опасность
была: около десятка духов осталось в живых и,  оклемавшись  и  зализывая
раны, стало отходить вниз по склону.
   Мы обнаружили, что Дима серьезно ранен. В ноги. Нового боя  с  духами
нам было не выдержать; путь был только один: вниз, в пропасть.  А  потом
вверх по покатому склону. Нас там никто не стал бы искать. Выжить в  тех
горах было невозможно. Кочевники это знали. Это знали и мы. Но мы хотели
выжить. И другого пути у нас не было.
   Мы спустились. Потом пошли вперед и вверх. Нужно было идти в  хорошем
темпе по крайней мере сутки. После  этого  никакая  погоня  не  была  бы
возможна.
   Мы  шли  трое  суток.  Попеременно  несли  Диму.  У  него  начиналась
гангрена.
   Единственным врагом в этой безжизненной каменной пустыне для нас было
жгучее солнце, от которого  слезились  и  слепли  глаза.  Силы  были  на
исходе. Духи нас не преследовали: это были их горы,  и  они  знали,  что
джинны этих гор беспощадны.
   Мы    спаслись    чудом.    Чужая     вертушка     возвращалась     с
оперативно-агентурного задания. Это было совершенно  против  правил,  но
нас подобрали.
   Офицер-контрразведчик,  приказавший  это   сделать,   получил   потом
строжайшее взыскание. Но...  Война  многое  сделала  против  правил:  по
правилам было не выжить.
   Я смотрел этот сон и был спокоен: я знал,  чем  все  закончится.  Нас
доставят на базу, потом Диму погрузят в броник и повезут в госпиталь. Но
все  стало  происходить   иначе:   вертолет   приземлился   на   хорошей
бетонированной площадке близ красивого дома,  увитого  виноградом.  Дима
вышел из вертолета и, прихрамывая, двинулся к ожидавшему его автомобилю.
Он что-то говорил, глядя на меня, но я  не  слышал  ни  слова  за  шумом
винтов. Тогда он попытался повторить еще раз, делая  мне  знаки  руками,
как при сурдопереводе. Потом весело улыбнулся, махнул рукой  и  пошел  к
машине. Страх охватил меня; я кричал, чтобы он не садился в  салон,  что
это засада, но теперь не слышал он. Шел, улыбался и махал мне рукой.
   Я попытался встать, чтобы выбраться и бежать к нему, но почувствовал,
что связан. Бешено  закрутились  лопасти,  и  вертолет  беззвучно  пошел
вверх; я снова выглянул из дверцы: вокруг  было  лишь  голубое  небо,  и
жгучее солнце слепило глаза так,  что  наворачивались  слезы.  Дима  был
внизу. Он усаживался в машину; я рванулся что было сил и  -  уткнулся  в
серую, полуоблупившуюся стену.
   В камере пахло скверно. Я несколько раз попытался глубоко  вздохнуть,
чтобы унять сердцебиение, и тут услышал смешок:
   - Перед смертью не надышишься.
   Надо мной навис здоровенный молодняк с бычьей шеей и подбитым глазом.
Я  еще  не  вполне  отошел;  мне  хотелось  прикрыть  веки,  постараться
расслабиться и вспомнить: ведь было во сне что-то значимое,  так  нужное
для меня теперь. Если этого не сделать сейчас, то смутное ощущение может
ускользнуть от меня безвозвратно.
   Но подумать мне не дали: вместо  этого  бычок  ухватил  меня  могучей
дланью за отворот куртки и рывком сбросил с нар:
   - Лохам место у параши.
   Набившаяся под завязку камера затихла. Парниша, по здешним  понятиям,
был  обычным  бакланом,  но  если  я  сейчас  не  отвечу  ему  "со  всей
геволюционной суговостью", то у параши и пропишусь, и не исправить этого
потом ничем. Хотя здесь я задерживаться и не собирался, но, как говорят,
от тюрьмы да от сумы...
   Приложился я не сильно, но чувствительно. Парниша лыбился в  тридцать
два здоровых зуба:
   - Че вылупился, доходяга?
   А я размышлял о вечном. Что выросло, то выросло - это я о  поколении.
Страна - это не  только  институты  государства,  это  еще  гордость  ее
великим прошлым и надежда на блестящее будущее.  У  этого  недоросля  не
было ничего, кроме серо-пьяного настоящего.
   - Ну? Че глазенками-то лупаешь? Думаешь, макушку  обрил,  так  уже  и
крутой?
   Или - понравился? Так я тебе прям щас за щеку заправлю - тяжело  вам,
игривым, без сладкого, а?
   На лице дебила было написано полное довольство  собой.  Его  глупость
граничила с безумием. Тишина в камере сделалась мертвой: это была еще не
тюрьма, а потому  многие,  попавшие  сюда  "под  сурдинку",  со  страхом
ожидали развязки.
   Традиция наездов на меня продолжала соблюдаться  свято.  Звезды,  что
ли, так легли? И еще, меня ожидал неприятный сюрприз: у парниши-грубияна
оказались тут дружбанки. Трое. Скаля зубы от  предстоящего  развлечения,
они неровным кольцом расположились у меня за спиной. Скверно.
   Голову поволокло знакомой азартной одурью. Чтобы победить  наверняка,
мне нужно было только одно: знать, что передо мной враг. Долгое время  в
родной стране я не.  ощущал  ни  страха,  ни  ожесточения.  Но  те,  кто
развязал эту нескончаемую войну, не просчитались: ожесточение  разъедает
нас, как ржа. Только страх хуже - он губит наверняка и сразу.
   Я бросил правую вниз,  он  попался  на  финт,  руки  его  пошли  вниз
инстинктивно, а я пробил правой же - кулаком  в  шею.  Без  изысков,  но
надежно. Прыжком повернулся на месте; мне  было  недосуг  смотреть,  как
этот увалень осядет на цементный пол и будет корчиться  там,  задыхаясь.
Один из его дружбанков уже летел на  меня  с  невесть  откуда  взявшейся
заточкой. Дернул рукой, имитируя удар, и разом отмахнул на уровне  лица,
стараясь задеть  глаза.  Я  успел  чуть  отклониться  корпусом  -  остро
отточенное лезвие пронеслось в  миллиметре.  Я  рисковал,  но  теперь  и
противник был открыт: он был моего роста, но худой, как гнилая жердина.
   И такой же хлипкий. Я "перекинул" его с руки  на  руку,  с  удара  на
удар: левой в печень, правой - в селезенку и, уже  не  дожидаясь  нового
нападения, с шипением оскорбленной гюрзы ринулся на третьего.
   Третий оказался деморализован быстрым падением двоих; он вяло пытался
подставить руки и локти под мои удары, но я продолжал молотить его, пока
он не обмяк и не свалился туда же, на холодный пол.
   Четвертый исчез, дематериализовался, испарился между спинами зевак  и
"болельщиков" в переполненной камере; я же, возвращаясь на нары, от души
врезал  привставшему  было  на  колени  дебилу  импровизатору  мыском  в
подбородок, он кувыркнулся назад и затих в отключке минут  на  двадцать.
По всем  понятиям,  мне  бы  надлежало  его  опетушить,  но  сексуальной
ориентации я не менял и делать это на четвертом десятке не собирался.
   Добраться до нар мне  было  не  суждено.  Загрохотала  дверь;  камера
замерла, все покосились на меня: учинять разборки в КПЗ -  дело  гнилое,
отхреначат   образцово-показательно,   чтобы   никому   неповадно.    Но
показавшийся вертухай  даже  не  обратил  внимания  на  лежащих:  камера
притирается, да и денек для  него  выдался  сегодня,  видать,  нелегким.
Окинул всех единым взглядом, процедил:
   -  Натаскали  полудурков,  мля...  -  Вынул  список,  выкрикнул  пять
фамилий, среди которых была и моя? добавил:
   - На выход.
   -  С  вещами,  начальник?  -  задухарился   было   какой-то   здешний
завсегдатай, но охранник посмотрел на него таким тяжелым  взглядом,  что
дядька разом заткнулся.
   Потом всех  нас  провели  в  коридор,  выстроили  у  стены.  Появился
фотограф с "полароидом", щелкнул каждого  по  несколько  раз,  и  -  нас
отправили в камеру, выкликнув следующую пятерку.
   - Теперь пятнадцати суток не  миновать,  -  тяжко  вздохнул  давешний
бывалый дядька.
   - Чего? - осведомился другой.
   - Видал, какой техникой мусарня  обзавелась?  В  вытрезвиловке  такой
завели, щелкают, потом карточки нам же и продают.  Отрабатывать  денюжки
кто-то должен?
   Вот нас и пошлют. Хуже  всего,  если  на  муку  рыбную:  сожрать  там
нечего, а от той муки отхаркиваться потом? месяц будешь...
   Он бубнил себе еще что-то под  нос,  но  тихо  и  по  привычке,  а  я
направился к своим нарам: несмотря на то, что людей было  битком,  место
никто не занял.
   Хорошее дело - авторитет. Я отвернулся к  стене  -  мне  было  о  чем
подумать.
   Из негромкого гула в камере  я  выловил  подтверждение  тому,  о  чем
база