получилось, как у ребенка:
"Фубы фатаются".
   - Прирастут.
   Вот это я знаю точно: когда-то давненько, по юношеской  ретивости,  я
очень славно получил по зубам, передний вообще держался на честном слове
шулера; я выправил его пальцем. Мог бы и выдернуть, да зачем? Постепенно
он перестал шататься и действительно прирос, только  потемнел:  нерв  не
выдержал таких экспериментов и приказал долго жить.
   Настя кивнула, спросила только:
   - Нас атаковали?
   Е-мое, откуда у нее такая комбатская фразеология?
   - Скорее - наехали.
   - "КрАЗом"?
   - И им тоже. Мы и кувыркнулись в кювет.  Потом  из  джипа  вышли  два
милых мальчика.
   - Ты их застрелил?
   - Нет. Их застрелила ты.
   - Я?
   - Ну да. Как сотрудник РУБОПа, имеющий  и  оружие,  и  право  на  его
ношение и применение.
   - А иначе было нельзя?
   Хм... Иначе... Конечно можно. Если  бы  я  лет  пятнадцать  прослужил
бойцом грушного или особистского спецназа, эти крутоголовые лежали бы  у
меня  живехонькими  и  здоровехонькими,  аки  младенцы,  в  пеленках  из
подручных пут  и  посасывали  бы  пустышки  из  умело  изготовленных  из
промасленной ветоши кляпов. Но -  рожденный  думать,  вязать  не  может.
Потому что слаб телом и хил духом. Да и очко - оно не железное!
   - Я же не профессионал.  Потому  шмаляю  по  всему,  что  движется  и
угрожает.
   Особенно если под рукой шпалер.
   Девушка насупилась:
   - Я же не виновата, что так приложилась! А кто ее обвиняет-то?!  Живы
- и слава Богу! Я запрыгнул за руль, хлопнул дверцей, кивнул на  лежащий
кверху колесами остов "фольксвагена":
   - Машина твоя, лейтенант Настя?
   - Нет. Казенная.
   - Тогда легче. Будем считать, что РУБОП произвел  натуральный  обмен.
Махнул не глядя. Не без выгоды для себя.
   Повернул ключ зажигания, послушал ровное урчание мощного мотора:
   - Машина - зверь.
   - И далеко едем?
   - До ближайшего поста ГАИ.  Метров  за  сто  я  стопорнусь  и  сойду.
Дорулишь сама?
   - Да.
   - Ну а дальше подымай  кипеж  и  -  как  положено:  опись,  протокол,
сдал-принял, отпечатки пальцев.  Как  любит  говорить  наш  дорогой  шеф
Крутов, больше бумаги - чище попа. Да, не  забудь  со  стволов  пальчики
срисовать: моих там нет, я их аккуратненько  стибрил.  Вполне  возможно,
что пистоли грязнее грязи. Ага?
   - Не ага. Крутову я врать не буду.
   - А ему и не надо. Я с ним свяжусь позже.
   - Олег, Игорь Петрович приказал...
   - Отставить. Картина битвы  изменилась.  Теперь  командовать  парадом
буду я.
   - Но...
   - Я же сказал: отставить. Я старше тебя по званию, лейтенант Настя.
   - Да? - Похоже, это оказалось для девушки новостью. - И какое  у  вас
звание?
   - Боюсь, что уже никакого. Меня разжаловали.
   - За что?
   - Не "за что", а "почему".
   - Ну и почему?
   - За ненадобностью, -  пожал  я  плечами.  Ну  да,  с  тех  пор,  как
капитан-лейтенантом неведомого мне флота я вышел в боевой  запас  родной
конторы,  и  контору,  и  страну  так  перетряхнули,  что,  боюсь,  даже
табельные сведения обо мне закатились за самый дальний  сейф,  а  скорее
вообще опалились  в  огне  охвативших  страну  пожаров.  Вот  такой  вот
парадокс: когда Отечество в огне, дым его для тех,  кто  успел  слинять,
куда как слаще!
   А люди, оставшиеся в боевом запасе, оказались  предоставленными  сами
себе; вот только запас такой хоть и не тянет карман, но очень  беспокоит
имущих власть своей непредсказуемостью и  умением  применять  полученные
навыки. И хотя у меня всего  лишь  один  навык,  по  нашим  временам  не
очень-то и котируемый, - думать, кто-то же вспомнил о нем?! И  -  впилил
легкомысленного лоха в чужую разборку.
   Или,  говоря  по-ученому,  ввел   индивида   втемную   в   непонятную
оперативную разработку с неясными Целями, зато  с  полным  разнообразием
средств.
   Стоп! Что-то здесь не вяжется. Давай-ка по пунктам.
   Девчонка,  убитая  в  квартире,  -  чистая  подстава.  Зачем?  Убрать
Дронова, который может начать свое расследование устранения Димы  Круза?
Нет. Проще застрелить. Или они  не  хотят  ненужной  огласки?  Глупость.
Какая на хрен огласка может  быть  от  ординарного  убийства  маргинала,
пусть и бывшего работника непонятной конторы? Их,  бывших,  сейчас  пруд
пруди, и стреляют их так же: пачками. Значит...
   Значит, меня решили поставить  в  определенные  условия  и  заставить
действовать. В соответствии с умениями,  навыками  и  тяжким  комплексом
неуравновешенной психики маргинала.
   Я и начал действовать. Привлек Крутова. Сунулся в ГУБОП. Где  меня  и
срисовали влегкую вместе с милым лейтенантом Настей и едва не  угробили.
То, что хотели  угробить,  -  это  без  дураков:  просчитать  траекторию
падения машины в кювет и будущие увечья пассажиров не может никто.
   Выводы.
   Первое. Меня, так или иначе, хотят нейтрализовать, но  "естественным"
путем:  посадка  в  каталажку  по  обвинению  в  маньячестве  со   всеми
вытекающими или автомобильная катастрофа - не суть важно. В средствах не
стесняются, вспомогательные или случайные убийства их не пугают, будь то
удушение чулком малолетки на  моей  постели  или  устранение  лейтенанта
могущественного РУБОПа. Что отсюда вытекает? Что враг жесток, коварен  и
беспринципен? Любой враг жесток, коварен и  беспринципен,  потому  он  и
враг, а не спарринг-партнер на ринге.
   Но тут важно одно: никакие криминалы  так  не  работают.  Это  почерк
спецов.
   Хотя... Времечко такое,  что  и  спецы  могут  пастись  на  службе  у
бандитов, и наоборот. Так что единственный бесспорный вывод из ситуации:
завязаны большие, вернее - громадные деньги, раз уж неведомые  фигуранты
не боятся возможных разборок с органами правопорядка, причем не с  РОВД,
а с РУБОПом. Хм... А кто сейчас кого боится? Не успевают:  или  уже  вне
зоны досягаемости, где-нибудь при деньгах  и  власти,  или  -  в  местах
оченно отдаленных. За бугром, а скорее  -  под  бугром.  Времечко  очень
стремительное.
   Спиноза доморощенный... То, что денюжки аховые, ты знал априори,  еще
из разговора с Крузом.
   Второе. А кто сказал, что против меня работает одна банда? структура?
спецслужба? - не важно. Скажем, у одних, сильно  умных  и  образованных,
трепетное желание разыграть меня  втемную,  этаким  лишним  джокером  из
рукава, раз уж с убийством Круза так удачно "фишка легла"  и  индивид  с
несбалансированной психикой стал на тропу войны. Игроком  может  быть  и
сам  господин  Шекало,  и  "Континенталь",  и  любой  и  каждый  из  его
конкурентов-олигархов; ну а разработать и провести красивую операцию для
службы  безопасности  любого  из   китов   российского   сырьевого   или
финансового рынка - как два пальца обмочить: их службы  по  квалификации
сотрудников, опыту и технической оснащенности вряд ли  уступают  службам
безопасности некоторых весьма даже развитых стран, а  по  численности  -
столичному Управлению ФСБ. Итак,  одни  мечтают  сыграть  меня  втемную,
другие, с не меньшими возможностями, - сшибить с доски в "ящик",  причем
не в почтовый. И - до свиданьица, фраер, в твоем доме соберутся гости  и
будет играть музыка, но ты ее не услышишь!
   Третье. Возможно, тот, кто все  это  затеял,  планировал  именно  мое
устранение, никакой игры в кошки-мышки нет, но есть  тот  самый  элемент
"маниакальной глупости": этому теневику не  интересен  простой  вариант,
такой, как банальное убийство; ему хочется  оттянуться  по  полной:  это
когда банкира взрывают на глазах жены и детей; это когда Дронова бросают
в каталажку за  убийство  несовершеннолетней,  связанное  с  сексуальным
насилием, и бакланы оттягиваются на упомянутом Дронове от всей души и по
понятиям; это когда он гибнет в дорожно-транспортном, но не  один,  а  в
компании милой  девушки-лейтенанта  с  усыпанным  веснушками  носиком  и
глубокими зелеными глазами. При этом, третьем варианте деньги могут быть
делом десятым или вообще ни при чем: теневик есть неясная пока фигура из
нашего с Димой не вполне безмятежного прошлого,  появившаяся,  как  тень
отца  Гамлета,  с  решительным  желанием  мстить  и  получить  от  этого
максимальное удовольствие.
   Вздыхаю: невзирая на весомые умственные построения, картина битвы мне
неясна совершенно и инициативой владеет противник. И вместо  того  чтобы
подумать, как поломать чужую игру, я реагирую на ситуацию;  свою  же  не
могу навязать хотя бы потому, что не знаю, на чьем поле играю и в  какие
кегли. Но и это не главное... Больше всего мне хочется сейчас забрести в
лес, в самую чащу, выпить литр горячительного и всласть повыть по поводу
жестокости и несправедливости...
   Чего? Мира, людей,  ситуации?  Не  знаю.  Перед  глазами  по-прежнему
оранжевый всполох взрыва; в голове, как  эхо  в  пустой  комнате,  слова
Томы:
   "Я никому не нужна".
   Суки! Я их достану! Мозги набекрень выверну, но достану! Один в  поле
не воин? Чушь! То, чего не понять  теоретикам,  хорошо  понимают  воины:
"Наши мертвые нас не оставят в  беде,  наши  павшие  -  как  часовые..."
Тамара не одна. И я не один.
   Мы выехали на шоссе. Я повернулся к Насте:
   - Все. Дальше - сама.
   - Олег...
   - Да?
   - Ты... Ты не пропадешь?
   - Не пропаду, - пообещал я, спрыгнул с подножки, махнул рукой.
   Автомобиль ушел. А я остался на дороге один. Не  считая  проносящихся
время от времени мимо дорогих игрушек на колесах.  А  что  мне  до  них?
"Какое мне дело до вас до всех, а вам -  до  меня..."  Плохо.  Дела  нет
никому и ни до кого. Кроме друзей Но их почему-то становится все меньше.
Как на войне. Или... Или мы все - и я, и Крутов. и Крузенштерн -  так  и
не выздоровели от нее? И время никого ни от чего не лечит?
   И человек уже не может выздороветь от войны, которой его  отравили  в
юности?
   Как бы там ни было, прав был хемингуэевский Старик: каждый  раз  счет
начинается сызнова. И всегда нужно доказывать, чего ты стоить, и  стоишь
ли ты чего-то вообще.
   Я брел через лес. От дороги к дороге. Только теперь к железной.  Мной
овладела какая-то странная апатия,  состояние  полусна,  когда  бредешь,
словно сквозь толщу воды, и мир вокруг зыбок,  тягуч  и  тяжел,  и  тебе
нужно пробрести сквозь него куда-то в  свет,  отбиться  от  волков,  уже
готовых окрасить желтые клыки твоей кровью, и - выйти, выдюжить, выжить.
Вот только - как у Высоцкого?
   "Укажите мне край, где светло от лампад..."
   Вместо  этого  -  темень.  От  злости,  от  зависти,  от   лицемерия,
отражающего тьму, как зеркала свет...  И  потому  мы  бредем  и  бредем,
задыхаясь от удушливого равнодушия "ближних" и плутая в пустоте полной и
никчемной свободы. Никому не нужные и никого  и  ничто  не  жалеющие.  А
потому - жалкие.
   Впрочем, понятие "свободы" для России  так  же  чуждо,  как  и  слово
"эволюция".
   У нас другое и называется по-другому: воля.  Своя  ли,  царская,  или
просто - вольница вольная... Свобода, как выразился старик  Маркс,  есть
осознанная необходимость. А воля - это отсутствие любой необходимости.
   Блуждания  по  лесу,  как  и  бредятина  в   мозгах,   утомили   меня
основательно.
   Когда минут через сорок я выбрался к небольшой  станции,  взгляд  мой
искал только одно место. А кто ищет, тот всегда найдет. Особенно в нашей
великой  и  некогда  неделимой.   Под   любым   подходящим,   желательно
адекватным, названием: "Голубой Дунай", "Зеленый остров", "Встреча",  не
говоря уже о пельменных, блинных, чебуречных и прочих  рюмочных.  Блинов
или чебуреков там вполне  может  и  не  быть,  а  вот  основной  продукт
королевства... Причем это не нефть.
   Спиртному нужно доставить  памятник,  монумент,  увековечивающий  его
значение в истории человечества в целом и в России -  в  частности.  Это
предохранитель от взрывов и революций, это прокладка, исключающая всякое
несанкционированное протекание мозгов, это зелье,  делающее  собеседника
психоаналитиком и позволяющее махом решать не только свои  проблемы,  но
вопросы мира и войны во всех отдельно взятых регионах и целом свете, это
амортизатор, смягчающий жесткость  и  жестокость  жизни,  делающий  углы
мягкими,  женщин  соблазнительными  и  доступными,  людей  значимыми   и
беспомощными.  Это  безжалостный  зверь,  подкрадывающийся   на   мягких
бархатных лапках, уводящий в феерию самовозвеличивания и  самолюбования,
превращающий жалость к себе в сладкий непереносимый недуг... Беспощадный
зверь, разящий нищетой и  немощью  всякого,  кто  посмел  подумать,  что
сильнее его.
   Он мне и нужен теперь. Ибо зверь, засевший во мне, куда страшнее:  он
сожрет меня  изнутри,  сожжет,  испепелит  душу  ненавистью...  А  пожар
смертной тоски на Руси испокон заливают водкой.

Глава 21

   Пристанционная забегаловка называлась без претензий: "Закусочная".
   Страждущим остограммиться водочку разливали  по  старинке:  в  чистые
пузатые лафитнички. Естественно, с недоливом, зато -  в  традициях.  Ибо
водочку положено кушать из  прозрачной  посуды;  мнущийся  пластмассовый
стаканчик, такой же "одноразовый", как проститутка с  Курского  вокзала,
даже процесс опохмелки превращает в сущее мучение.
   У прилавка  оказался  лишь  трясущийся  старик  в  латаных  брюках  и
мышиного    цвета    пиджачке,    похожем    на    форменный    школьный
тридцати-сорокалетней давности.
   Аккуратно, двумя  ладонями,  он  подхватил  лафитничек  под  донышко,
пошептал что-то губами, будто заговор творил над клятым зельем, чтобы не
пошло обратно и "прижилось", чуть ссутулился, выдохнул,  решился,  махом
влил водку в  рот,  проглотил,  замер,  боясь  пошевелиться,  облегченно
выдохнул, зажевал чем-то и, отяжелевший, опустился  на  ближний  стул  у
грязного  стола.  Глаза  его  подернуло  слезливой  поволокой,  и  алкан
закемарил тихо, привычно превратившись  в  то,  чем  стал:  вешалку  для
школьной униформы своего фэзэушно-голубятнического детства.
   Тетка за прилавком разом угадала во мне птицу нездешнюю и залетную.
   Оглядела мельком мою профессорскую наружность, отметила  и  помятость
дорогого пиджака, и грязные пятна, спросила:
   - С женой, что ли, полаялся?
   - Вроде того.
   - Тогда тебе соточкой не обойтись после вчерашнего.
   - И это правда.
   - Я тебе хрущевский налью; только ты здесь не зависай,  махнул,  и  -
айда домой. Через пятнадцать минут и электричка московская.
   Она подвинула мне полный стакан. Его я маханул и  три  глотка,  запил
соком.
   - Лихо ты его. Ну что? Двинешь? Жена-то еще нальет?
   - Вряд ли.
   - Это беда. Я тут двадцать пять  годков  наливаю,  насмотрелась.  Вот
кабы бабы не были дурами, мужик бы что? Принял сотку и  домой  заспешил,
там бы принял еще, да под борщик или картошечку с  селедочкою...  И  все
обиды бы прошли, улеглись...
   Я вот со своим тридцать лет скоро живу, всякое бывало, а чтобы он где
на стороне глаза налил да домой на рогах - такого не  было.  Потому  как
знает, дома в холодильнике всегда есть, да закусочка, да щи суточные.  И
выпьет ежели с товарищами, ко  мне  своими  ногами  идет.  Вот  как  оно
правильно.
   - Вам бы передачи на радио вести, - сказал я безо всякой иронии.
   - А то... Потому  как  все  беды  на  этой  земле  от  несуразицы,  а
несуразица - от разлада промеж мужиками и бабами,  а  разлад  тот  -  от
непонимания. И вянут тетки  на  старости  в  одинокой  бабьей  тоске,  а
мужички, те вообще делается горькими, вроде Семеныча. - Она  кивнула  на
дремлющего алканчика. -  А  ведь  я  его  еще  парнем  помню,  сама  еще
девкой-недолеткой была, так на  него  заглядывалась.  И  все  у  нас  на
поселке заглядывались. Гулевал он тогдась весело, беззаботно. А  ныне  -
что?
   Женщина глянула на меня внимательно, произнесла:
   - Чтой-то не берет тебя водка. Видать, наврал ты мне: не по  бабе  ты
тоскуешь, а по жизни.  -  Она  задумалась,  снова  оглядела  сработанный
лейтенантом Настей прикид под  названием  "имидж".  -  Будто  живешь  ты
другие жизни, да не свои, а до своей все никак  не  доберешься.  Ты  вот
чего, парень. Советовать тут на жизнь не насоветуешь, а коли уж так тебя
крутануло... Ну, возьми пузырь, спрячься от людей, оттоскуй свое  да  за
дело берись. Я вижу - ты умеешь. Не из тех ты,  которые  только  языками
молоть горазды. Ну что, давать бутылку-то?
   - Две.
   - Хозяин барин. Тогда дай-кось я тебе и закусить соображу. Видать, на
стол тебе собрать некому. Да ты не сомневайся в продуктах-то, у меня тут
никто и не кушает, для себя да  для  девчат,  что  на  станции  торгуют,
готовлю.  Котлетки  домашние,  огурчики  малосольные  свои,   сальца   с
прожилкой кус отрежу. Лады?
   - Давайте.
   Она управилась скоро. За  пару  минут.  Я  положил  на  прилавок  две
купюры, решительно  отказавшись  от  сдачи,  принял  увесистый  сверток,
упакованный в полиэтилен, поблагодарил.
   - Это тебе спасибо, - ответила  женщина.  -  Хоть  деньги  у  тебя  и
шальные, сам ты на шалого-фартового никак не тянешь. Трудяга, видать.  А
ктой-то тебя с твоей жизни сталкивает да в свои возы запрягает. Плюнь на
них. Сам живи. А как наладится, меня вспомни.  Тетя  Клава  меня  зовут.
Меня здесь, на станции, да и на поселке все знают.
   - Вспомню, тетя Клава.
   Я вышел на  перрон.  Электричка,  о  которой  упоминала  тетя  Клава,
помахала мне зеленым хвостом. Да и что мне искать в Москве? Пулю?
   Прошел полупустой товарняк, отгрохотав на стыках.  Как  там  называют
блатные?
   Порожняк. По-рож-няк. Или права тетя Клава? И  я  вместо  своей  живу
чьи-то чужие жизни... Хм... Но в одном она не права точно: что водка  на
меня не действует.
   Тело стало расслабленно-послушным и захотелось вдруг в  края,  где  я
никогда не был, но где  есть  солнце,  море,  красивые  девушки,  теплый
вечерний бриз и все, что нужно для счастья. Если бы знать, что для  него
нужно!
   Я  медленно  двигался  вдоль  перрона,  пока  не  обошел  малюсенький
вокзальчик и  не  оказался  снова  на  той  же  привокзальной  площадке,
обрамленной упомянутой  кафешкой  с  одной  стороны,  чахлым  рахитичным
сквериком и подобием рынка - с другой.
   Всякая торговля давно закончилась. Последняя  палаточница  несуетливо
паковала в полосатые  сумки  немудреное  барахло.  Жажда  общения  после
выпитого оказалась стойкой.
   - А курточки моего размера не найдется? - спросил я продавщицу.
   - Чего? - Тетя подняла  осоловевшие  глазки.  Видно,  она  перегорела
сегодня на работе и, чтобы окончательно не  опалиться,  залила  пожар  в
груди тем же, чем и я.
   - Куртку хочу. Кожаную.
   Она глянула на меня мельком, оценивая:
   - На тебя-то?
   - Ну.
   - Неходовой у тебя размер. В плечах  пятьдесят  шесть  или  пятьдесят
восемь, а брюха - нету. Щас моднявее наоборот: у  кого  плечи  пятьдесят
шестой, пузо - весь шестидесятый.
   - Значит, нету?
   Тетка прищурилась, почмокала сальными губами, оценивая  на  этот  раз
прикид и индивида в нем.
   - А тебе зачем? Кожанки щас даже пацаны не носют: мода прошла.  Да  и
клифт на тебе знатный. Чего-то ты мутишь, парень, а?
   - А что носят?
   - Тебе помолодежнее?
   - Ну.
   - Ветровки. Тока  не  китайские,  те  -  дерьмо.  Надо  пакистанскую,
джутовую. - Она снова прищурилась:
   - А че, тебе пойдет. Суперменистый выйдешь мужчинка.
   Просто настоящий полковник. Погодишь чуток? Я здесь недалеко,  слетаю
к Настьке Головановой, у нее один такой  вот  большой  неходовой  должен
заваляться. Погодишь?
   - Я не спешу.
   - Ну так я мигом.
   Тетка замкнула палаточку вместе с  сумками  и  проворно  заспешила  в
сторону группки панельных двухэтажек, стоявших чуть поодаль. Я опустился
на бордюр и закурил.
   Неожиданно словно увидел себя со стороны: неприкаянный, уже немолодой
субъект, крашенный в седого лоха, в пиджачке с чужого  плеча,  сидит  на
какой-то раздолбайской станции и курит. Не желая ни  о  чем  думать,  не
желая ничего просчитывать, и вообще ничего не желая.
   Скрип тормозов даже насторожиться не заставил. Лениво поднял голову и
увидел колеса ношеной иномарки.
   - Мужик, ты чего здесь расселс