ли  было  возможно
без приказа или хотя бы разрешения тех же самых властей. Впрочем...  Эти
мысли не вызвали у Али никаких эмоций, даже горечи: в наше убогое  время
люди чести стали такой же редкостью,  как  и  снежные  барсы,  а  потому
зеленые  банкноты,  сложенные  пухленькой  стопкой,  перевешивали  любые
погоны. Даже золотые.
   - Не нужно за руль. Погони не будет еще  с  час.  Им  не  до  нее,  -
прошептал  Маэстро,  не  раскрывая  глаз.  -  Тебе  нужно  уходить,  как
рассветет. Машину брось.
   Меня тоже. Уходить будешь через поселок, до него часа полтора пешком,
к свету дойдешь, дождешься рейсового... Деньги...  Не  забудь  деньги...
Оружие не бери...
   Оно станет помехой.
   Маэстро не раскрывал глаз, и Але показалось, что он уже бредит.
   - Ты не волнуйся, миленький... Мы сейчас  поедем...  Я  договорюсь  в
больнице... Мы выходим тебя... Я сумею договориться... Ты не сомневайся,
я так вытащила Гончарова тогда, помнишь?..
   - Погаси свет, я хочу посмотреть на звезды.
   - Свет? Какой свет?
   - В салоне. Захлопни дверцы.
   - Ага. - Аля  энергично  кивнула.  Ей  удалось  вытащить  Маэстро  из
машины; теперь он полулежал, прислонившись спиной к дверце автомобиля.
   Маэстро перевел дух, снова повторил:
   - Не бойся, погони не будет. Им сейчас не до погони.
   - Кто там воевал?
   - Люди Глостера и отряд спецназа морской пехоты.
   - Откуда они взялись?
   Маэстро улыбнулся одними губами:
   - Я нашел в одной из сумок мобильник и позвонил.
   - Позвонил? Куда?
   - Трудно сказать... Я набрал кодовый шифр десятилетней давности...
   Введенный на случай "времени "Ч".
   - Что такое "время "Ч"?
   - Война. Все остальные коды  меняются,  коды  "времени  "Ч"  меняются
тоже, но есть оперативный дежурный, который реагирует на все  вызовы  по
прежним кодам.
   - Оперативный дежурный - где?
   - Вот этого я не знаю. Или в Генштабе, или в Главном штабе  ВМФ,  или
еще где... Я дал примерные  координаты  и  назвал  свой  старый  кодовый
позывной...
   - И - что?
   - Как, видишь, группа прибыла в течение часа. Спецназ морской  пехоты
Черноморского флота... По-видимому запросили Космический центр слежения,
те  подтвердили:  на  побережье   стрельба   и   взрывы...   В   войсках
стратегического назначения не любят полагаться на догадки, слишком велик
риск, тем более, я назвал  и  мой  личный  код  допуска.  Посмотрели  по
компьютеру - и поверили. Мой код, хоть и устаревший, был  кодом  высшего
допуска.
   Маэстро вздохнул, и Аля  увидела  на  его  лице  довольную  улыбку  -
насколько может быть довольной улыбка у человека с несколькими  тяжелыми
пулевыми ранениями.
   - Что ты им сказал?
   - А это уже не важно... Я сумел... Смог... - Маэстро закрыл глаза,  и
Аля решила, что он потерял сознание, но  это  было  не  так:  он  просто
отдыхал от боли.
   Ночь была удивительно теплой и звездной.  Уже  затихли  цикады,  тьма
сгустилась перед рассветом,  и  Млечный  Путь  казался  осколками  Луны,
рассыпавшейся в звездную пыль. Сейчас Маэстро смотрел  на  это  мерцание
мириад звезд, и  казалось,  душа  его  уже  тяготится  телом,  стремится
воспарить туда, в этот ясный,  мерцающий  свет,  но  какие-то  страшные,
черные силы держат и держат его на. земле, пытаясь затянуть еще  глубже:
в бездну...
   - Только не говори мне, что я буду жить, - прошептал Маэстро девушке,
улыбнулся, добавил вымученно:
   - Я устал от жизни. Если то, чем я занимался, можно назвать жизнью...
Но хуже другое: жизнь устала от меня.  Время  теперь  такое.  -  Маэстро
замолчал, сглотнул несколько раз, попросил:
   - Дай воды.
   Он напился из найденной Алей в  салоне  пластиковой  бутылки,  закрыл
глаза, дыхание его сделалось частым и неровным. Аля вздохнула про  себя:
ведь каждому из всех живущих на этой планете людей так немного  нужно  -
чтобы его похвалили и чтобы пожалели. Только и всего. А  Маэстро...  Его
так давно никто не жалел,  что...  Аля  чувствовала,  как  слезы  горячо
закипели на глазах, как слезинки катятся по щекам, ощущала на  губах  их
солоноватую влагу...
 
*** 
 
   Маэстро заговорил. Речь его была хриплой, порой сбивчивой,  несколько
раз зрачки его расширялись так, словно мир  вокруг  меркнул,  становился
черным от боли, и тогда он замолкал, пережидая, пережигая эту  боль  еще
большей, той, которая таилась в его душе  и  которую  он  выдавливал  из
себя, будто застарелый нарыв... А потому он  говорил  и  говорил,  теряя
силы... Аля даже не пыталась  остановить  его:  девушке  показалось,  он
беседует вовсе не с ней и не у нее ищет сочувствия...
   - Время умирать, а мне совсем не страшно... Почти... Я так устал, что
хочу только одного: чтобы не трогали... Жизнь покатилась совсем не туда,
куда хотелось, и вот теперь... Впрочем, это аксиома... Человек, идущий к
цели, не только никогда не достигает того, что хотел, но  теряет  и  то,
что имел. Иллюзии.
   Когда пропадает  последняя,  человек  умирает.  Бывает,  что  иллюзии
остаются, и тогда... тогда человек не умирает...  Он  перестает  быть  с
нами. Он уходит.
   Уходит. Ты никогда не задумывалась над тем, что во всех языках  кроме
слова "смерть" есть слово "уход", обозначающее как бы то же самое, но...
другое?
   ...Когда-то у меня была собака. Нет, щенок, Лаврик. Белый, толстый  и
несуразный  дворняжка...  А  еще  он  был  глупый   и   добрый.   И   по
двору-четырехугольнику из шести хрущевских многоэтажек я с ним  даже  не
гулял: он сам бродил, играя с ребятами... Носился взапуски,  только  лай
слышался из разных концов двора, и уши развевались, как белые платки.  А
потом Лаврик пропал. Я искал  его  по  всем  окрестным  дворам,  улицам,
переулкам, искал до ночи, пока уже мама сама  не  разыскала  меня  и  не
увела домой, уверяя, что это кто-то из ребят взял пса к себе поиграть  и
завтра он непременно найдется.
   ...Ночью я решил не спать. Решил  ждать  утра,  чтобы  не  пропустить
рассвет, когда можно было бы пойти по приятелям и  отыскать  пса.  Я  то
представлял, как он  будет  махать  мне  хвостом,  улыбаться  счастливой
перемазанной мордой - собаки ведь улыбаются, ты  же  знаешь...  А  то  -
видел, его продрогшего., одинокого,  потерянного,  слепо  тыкающегося  в
чужие башмаки и туфли, обнюхивающего прохожих у магазинов с той даже  не
приниженностью, с той виноватой тоской в глазах, какая только и бывает у
брошенных собак и детдомовских детей.
   ...Лаврик нашелся. Его принесли через два дня к нашим дверям убитого,
с мотком железы ой проволоки,  намотанной  вокруг  шеи...  С  перебитыми
лапами...
   Потом., через много лет, я узнал: увел его один алкаш, хотел  продать
каким-то. шорникам-ремеслухам на шапку за бутылку, а то и за стакан,. да
те, видать, выпивоху послали: мала псинка, не выкроить из нее ни  шапки,
ни навара. Вот тот алкаш собаку и придушил... А перед тем  лапы  перебил
зачем-то.,.. - Маэстро замолчал,  невидяще  глядя  в  звездное  небо.  -
Сколько может зла быть в человеке, а?  Не  поленился  принести  потом  и
бросить во дворе, мертвого, там, где полтора десятка детишек  плакали  о
нем в голос... Об алкаше этом я узнал, когда того уже на этой  земле  не
было: укатался... - Маэстро прищурил глаза, прохрипел едва слышно:
   - Скоро, знать, увидимся. В аду. Вот тогда я и расплачусь.
   Аля вздрогнула: так жесток и хрипл был голос Маэстро, так лихорадочен
и сух взгляд его темных глаз, и не было в них ни покаяния, ни раскаяния.
   - Ты спросишь, почему я, убийца, вспоминаю перед  смертью  о  собаке,
погибшей много-много лет  назад?..  Просто...  у  меня  было  счастливое
детство. Отца я помню, но не очень,  он  умер,  когда  я  был  ребенком,
безотцовщина  если  и  тяготила  меня,  то  лишь  иногда  -  завистью  к
сверстникам... Ну да, у нас было абсолютно счастливое  детство  как  раз
потому, что мы этого не понимали и считали, что так и должно быть и  так
будет всегда... Смерть щенка, да еще такая, - словно накрыла наш дружный
двор темной, не для всех заметной сетью-паутинкой... Ну  а  для  меня...
Помнишь слова Йозефа Геббельса? "Чем больше я узнаю  людей,  тем  больше
люблю собак". После смерти Лаврика я был лишен и этой  возможности...  Я
боялся... Я боялся, что существо, которое я полюблю, оставит меня...  не
по моей воле.
   А потом... Я рос, и мир вокруг уже не казался радостным, и  я  помнил
всегда об убитом щенке, и смотрел на людей, и видел, что многих, слишком
многих не волнует ничто в этой  жизни,  кроме  собственного  брюха...  А
потом я нашел другой мир.  Театр.  Там  бушевали  пусть  выдуманные,  но
настоящие страсти, герои были сильны и благородны, дамы  -  прекрасны  и
чисты... В этом мире стоило жить.
   ...Тогда, двадцать пять лет назад, было другое время. Совсем.  И  то,
что теперь норма, тогда... Я поступил в театральное, успешно...  Зеленые
скверы, по утрам, вместо завтрака, - газировка за копейку,  портвейн  из
горлышка, ликер бенедиктин, который  отдавал  неведомыми  химикалиями...
Тогда я влюбился... в девушку изумительной, редкостной красоты...  Я  не
сомневался: если красоте и суждено спасти мир, его спасет  именно  такая
красота!
   ...Мы репетировали "Гамлета". Моя избранница была  Офелией.  Я  любил
ее. Я был в нее влюблен. Я ее боготворил. Но никак не  решался  подойти,
чтобы... Может быть, тебе смешно это слышать, но мне было  восемнадцать,
и тогда было другое время... А тем вечером, после репетиции... Я  видел,
как она пошла в пустую аудиторию, и почему-то решил, что пошла она  туда
намеренно и ждать станет именно меня...
   Маэстро улыбнулся горько, и эта улыбка на  бледном,  будто  усыпанном
тальком лице, казалась приклеенной.
   - Мне ничего от нее не было нужно: просто  видеть  и  любить.  Ничего
больше.
   Это было все, что я хотел ей сказать.  А  может  быть,  я  и.  теперь
лукавлю? Скорее всего, да... Я любил ее, я ее желал, я  был  счастлив  и
хотел быть с ней... Я хотел рассказать, как я ее люблю, и тогда, я знал,
и без того цветной и  солнечный  мир  взорвется  таким  сиянием,  что...
Наверное, у меня тогда было слишком много  счастья,  а  я  хотел,  чтобы
счастьем стал весь мир. Глупо. И очень эгоистично по  отношению  к  тем,
которые... Но разве юность знает слово "глупо"?
   Этот мир принадлежит юным до тех пор, пока...  "Веселись,  юноша,  во
все дни юности твоей, пока не призвали тебя на суд..."  -  Лицо  Маэстро
скривилось в горькой улыбке. - Я ждал сияния. Так могло бы быть. Но  все
вышло по-другому. Как в жизни.
   ...Я  шел  к  аудитории  тихо,  словно  боялся  потревожить  мечту...
Получалось, что я крался. А когда приотворил дверь, сразу  увидел  ее...
Она  стояла  на  коленях  перед  мастером   курса,   нашим   златоустом,
знаменитостью, импозантным,  упитанным  господинчиком,  и  ее  голова  в
короне золотых волос ритмично двигалась...
   Наверное, я сразу понял, что там происходит, но не сразу поверил... А
жирный седовласый сатир  развалившись  сидел  на  стуле,  как  языческий
божок, будто принимая поклонение низшего существа... Должное и  успевшее
наскучить подношение ему, идолу, кумиру... Тяжелые  брыли  на  упитанном
лице плавно тряслись, толстые, чувственные губы были влажны и напоминали
двух красных мокрых улиток... Он поглаживал  старательную  красавицу  по
волосам,  что-то   выговаривая   хорошо   поставленным   баритоном,   от
благородных обертонов которого млели все бальзаковские  дамы  в  тысячах
кинотеатров страны... Губы божка кривились в судороге  наслаждения  и  -
недовольства; он прихватил  девчонку  за  волосы,  повернул  так,  чтобы
видеть ее глаза, что-то сказал ей-и захохотал! Смеялся довольный  собой,
и  хрестоматийный  лик  штатного  благородного  отца  или  оскорбленного
трагика казался мне жуткой, скабрезной лубочной маской... Что еще?.. Это
смешно, но он еще и покуривал. Неспешно  так  себе  слюнявил  дорогущую,
бывшую тогда исключительной редкостью американскую сигарету  "Мальборо",
и ароматный дым другой жизни был слышен в пустом, гулком коридоре, где я
замер  гостиничным  вором,  беспризорной  дворнягой,  никому  не  нужным
паяцем, уже вычеркнутым из этой жизни...
   Я был раздавлен. Уничтожен. Растоптан. Наверное, я хотел убить  этого
человека, ведь я ему верил... Как верил и в то, что искусство... Как  он
говорил?.. "В искусстве нет места фальши и  лжи.  Там  прибежище  гения,
истины и Бога". Наверное, это действительно  так,  вот  только  "гением,
истиной и Богом" наш раскормленный  сибарит  считал  себя.  Наверное,  я
хотел убить его. Но тогда я еще не умел убивать. Я просто  ушел  из  той
жизни. В другую. В ту, из которой возврата уже нет.
   - Ты говоришь о взрослости?
   - Нет. О войне.
 
Глава 66 
 
   Маэстро прикрыл глаза, а когда начал говорить, было  видно,  с  каким
трудом ему даются слова.
   - Война уродлива. Но парадокс в том, что и тогда, и сейчас пропаганда
окружала ее ореолом геройства, удачливости, славы... С таким же  успехом
ореолом  славы  можно  окружить  и  чуму.  Гнойные  язвы,  кровавые,   в
сгустках...  И  кровь  горлом,  и  скорая  смерть  -  только  тем,  кому
повезло...  Война  похожа  на  наркотик:  безумная  эйфория  и   долгая,
пожизненная мука... Когда с тебя словно живьем сдирают кожу,  и  терпишь
это только потому,  что  хочешь  выжить...  А  чтобы  выжить  на  войне,
необходимо одно: поверить, что твоя жизнь значит куда меньше,  чем  твое
назначение. Барс знал это. А я... - Маэстро вздохнул, дыхание  его  было
сиплым и тяжким, кровь запузырилась розово на губах, он закашлялся было,
кое-как, в полвздоха перевел дыхание. -  И  все  же...  Тогда  для  нас,
пацанов семидесятых, война была навсегда канувшим прошлым, прошлым пусть
страшным, но  героическим.  -  Маэстро  пошарил  рукой  вдоль  туловища,
попросил:
   - Аля, прикури мне сигарету.
   Пожалуйста.
   Девушка только кивнула, чиркнула кремнем зажигалки,  затянулась  сама
несколько раз. Маэстро прикусил фильтр зубами, и Аля видела, что зубы  у
него тоже розовые от крови.
   - Сейчас... американцы успели наснимать сотни,  тысячи  фильмов,  где
статисты-супермены  пачками  кладут  статистов-неудачников...  И  тем  -
наплодили целое поколение, для которых убийство - символ удачи,  простое
движение пальца на спусковом крючке, при которым ты не убийца, ты просто
устраняешь препятствие. И реальная война,  погребенная  под  километрами
целлулоидной пленки, уже подрумянена и подкрашена, и  ее  трупный  оскал
публика все чаще принимает за победную ухмылку хозяина жизни...  Как  бы
не  так!  Разлагающийся,  гниющий  труп,  который  жрут   мухи   и   чьи
внутренности выклевывают вонючие, неопрятные птицы с голыми головами,  -
вот лицо войны, настоящее, уродливое  и  паскудное,  какое  и  бывает  у
смерти.
   Маэстро выплюнул сгоревший до фильтра окурок, снова показал на пачку,
попросил Алю взглядом. Девушка при курила, вставила  зажженную  сигарету
ему между губами; Маэстро затянулся раз, другой, третий... Пока  резкий,
как шквал, приступ кашля не заставил его  согнуться  пополам,  сплевывая
кровавую мокроту.
   - Маэстро, пожалуйста, - не выдержала Аля, - тебе  нельзя  курить,  у
тебя пуля в легком...
   - Не беспокойся, девочка. Сейчас уже нет ничего в этой жизни, что мне
было бы нельзя. Странное ощущение, надо тебе признаться.:.  Может  быть,
это и есть полная свобода?.. Тогда я просто везучий, а? -  Он  подмигнул
Але, но она только опустила голову, чтобы Маэстро  не  смог  увидеть  ее
слез.
   - Сначала мне везло. Я отнесся к войне как к сцене. Я  не  принял  ее
всерьез. Да и... Полтора года службы  в  разведбате  спецназа  ВДВ...  Я
желал быть первым - и стал им. Афган был потом.
   Маэстро отдышался, попил воды из бутылки, заговорил снова, теперь уже
не открывая глаз:
   - Говорят, для того, чтобы убить человека, нужно преодолеть барьер...
   Наверное. Но не  на  войне.  И  не  тогда,  когда  тебе  едва  минуло
восемнадцать. Когда  ты  совершенен,  любим  Богом  и  людьми  и  тем  -
бессмертен! Когда единственной твоей серьезной печалью является то,  что
мир пока не разглядел, как ты блестящ и как гениален!
   А барьер... Его нельзя преодолеть  никогда!  Можно  просто  перестать
ощущать каких-то людей равными себе -  вот  и  все  преодоление,  и  вся
премудрость! Не станем же мы сетовать по поводу  того,  что  прихлопнули
комара? Муху? Моль? Тем более, чаще всего другого способа выжить,  кроме
как убить врага, у тебя нет.
   Истина в том, что на войне убийство становится просто работой. Только
и всего.
   Но... беда не в этом. Беда в том, что на войне, как и везде,  убивают
просто так.
   Для удовольствия или по глупости. Потому что кто-то другой  считается
"чужим" и "врагом". Так было и так будет. А жаль.
   ...А потом они приходят в твои сны. Приходят почему-то не  солдатами,
не воинами, приходят  маленькими  беспомощными  детьми...  И  -  молчат.
Ничего не говорят, ни в чем тебя не обвиняют, и ты  начинаешь  думать...
Ну да, ты убил не только тех,  в  стеганых  ватных  халатах,  в  широких
шальварах, в пятнистом камуфляже, ты убил детей...  Неродившихся  детей.
Так сходят с ума. Или просто остаются там, на войне: война, как и  чума,
редко отпускает свои жертвы.
   ...А первого я не видел. Но я знаю, что я его убил.  Я  убил  его  из
засады, когда мы несли боевое охранение. Шел их караван.  Далеко,  очень
далеко, стрелять не имело никакого смысла. Но мой напарник "купил"  меня
на "слабо". У нас была винтовка безо всякой оптики, и все же я  решился:
помню, как вжимал приклад в плечо, как  выравнивал  дыхание,  как  ловил
далекую, едва видимую фигурку на  мушку  в  прорези  прицела,  а  она  -
расплывалась, и я был уверен, что не смогу  попасть,  и  упорствовал,  и
задержал дыхание, и взял упреждение, и повел  спусковой  крючок  плавно,
стараясь  угадать  между  ударами  сердца...  Выстрел  хлестнул  кнутом,
далекая фигурка  словно  запнулась  разом  и  ткнулась  в  землю,  будто
перекинутый на дверце крючок... А я - ничего не  ощущал,  слышал  только
слова напарника, что-то вроде: "А ты, братка,  не  трепло..."  Мне  даже
напиться тогда не удалось. Я пытался перебить, разогнать вязкую  горечь,
засевшую в сердце тупою занозой, но  анаша  не  помогала,  только  башка
кружилась с непривычки, а я продолжал смолить уже третий долбан, пока не
вывернуло наизнанку, пока не превратился в бесчувственное бревно...  Под
утро я уснул, уснул с тяжелой, будто чугунной башкой, ничего не чувствуя
и ничего не желая.
   Вот первого убитого в  рукопашке  я  запомнил  хорошо.  И  его  белые
глаза... И раззявленный рот... Он нарвался на  меня  случайно,  выскочил
из-за дувала, только успел ухватить рукоять ножа,  закричать...  А  я  с
маху вогнал ему штык-нож в сердце, пробив грудину.  Выдернул,  крови  на
лезвии почти не осталось, но я автоматически отер лезвие о его халат - и
побежал дальше. Впереди была работа.
   Много работы. Так много, что я  почти  забыл  о  нем,  помнил  только
побелевшие от ужаса  глаза  и  кулак,  намертво  вцепившийся  в  рукоять
ножа... Я даже орнамент на этой рукояти помню. А вот его самого  -  нет.
И-не хочу вспоминать. Впрочем, с этим,  вторым,  было  много  легче:  мы
вернулись без потерь, с двумя легкоранеными, а вечером было много водки.
Водка нужна, чтобы ты мог справиться с памятью.
   ...Сначала война кажется игрой. Обычной детской игрой в  войнушку.  И
так продолжается долго. И в разведбате под Рязанью.  И  пока  чахнешь  в
лагере в Таджикистане, когда рвота и понос от теплой тухлой воды, мутной
от грязи и розовато-приторной  от  марганцовки,  становятся  привычными,
когда трясешься и деревенеешь от  ночного  холода,  дуреешь  от  дрянной
анаши, пыли, опостылевших дынь, змей и прочего, что еще  несколько  дней
назад казалось экзотикой... И вот  -  первые  двое  заболевших  увезены,
скрюченные желтухой, и ты думаешь про них "не повезло", не понимая  еще,
что им-то как раз повезло, повезло отчаянно, что пацаны эти остались  по
эту сторону границы, по эту сторону