в  погост.  В   смиренное
кладбище. В выгребную яму. Ха-ха-ха. Смешно.
   - Аля...
   - "В поле трактор дыр-дыр-дыр, мы за працю, мы за мир!"
   - Это стихи? - попытался улыбнуться Маэстро.
   - Это - стихи. А "праця" - это труд. Мир,  труд,  май.  Вспомнил,  из
комсомольской юности?
   - Аля, пожалуйста... - Маэстро попытался было взять девушку за  руку,
но она сначала  не  заметила  этого,  как  не  замечала  ничего  вокруг,
сосредоточившись на видимой ей точке... Потом  выдернула  руку,  провела
ладонью по волосам, заговорила снова, но так тихо, что Маэстро едва  мог
ее расслышать:
   - Я недавно в поезде ехала. Там на каком-то больном полустанке лозунг
по крыше, вдоль всего дома...  Когда-то  на  совесть  сработали,  теперь
убрать - деньги нужны, да и часть пейзажа опять же... Так вот, лозунг...
в духе времени...
   Раньше было "Слава труду" начертано. А нижняя  перекладинка  в  букве
"д" сгнила и отвалилась. И вот представь, что мы теперь читаем... Крупно
так, аршинно: "Слава трупу"! Трупу,  ты  понял?  Тому,  что  всеми  нами
управляет н тащит .ваше упирающееся стадо из разоренного телятника прямо
на живодерню!
   - Аля...
   - Что - Аля?! Знаешь, как мне страшно, когда ты сереешь на  глазах  и
зрачки у тебя становятся пустыми и мертвыми?.. Что ты видишь в той тьме,
которая тебя окружает, я не знаю, но я боюсь... Еще немного такой  жизни
- и та самая тьма настигнет и меня!
   Девушка, сидя на корточках, прислонилась  к  каменной  стене,  словно
хотела с нею слиться, закрыла лицо ладонями; плечи, предплечья, запястья
напряглись,  словно  она  пыталась  справиться  с  навалившейся  на  нее
непомерной тяжестью...
   Кисти рук побелели от напряжения.
   Маэстро наклонился, коснулся ее плеча... Теперь он просто  ждал.  Так
прошла минута, другая... Постепенно напряжение  ослабло,  плечи  девушки
обмякли. С усилием  и  опаской  Аля  отняла  от  лица  ладони  и  теперь
рассматривала их так, будто это были не ее  собственные  руки,  а  ветви
деревьев... Наконец вздохнула облегченно, подняла на Маэстро взгляд:
   - Кажется, я содеем разучилась плакать. - Аля попыталась  улыбнуться,
но  улыбка  вышла  у  нее  совсем  невеселой,  вымученной,  а  в  глазах
плескалась  обида,  горючая  и  горькая,  как  полынь,  как   те   самые
невыплаканные еще в детстве слезы. И еще - она словно просила у  Маэстро
за что-то прощения... То ли за то, что она его почти не любила, то ли за
то, что нe за что любить ее саму... - Я  сoвсем  разучилась  плакать.  -
повторяла Аля.
   - Не бойся. Способность плакать - это как любовь, только кажется, что
исчезла навсегда... Потом это вернется. Тогда, когда ты будешь готова.
   - Я и сейчас готова... Но не могу; Ты же ви-ди-шь.
   - Просто сейчас не время.
   - Маэстро... ты думаешь... этому будет время?! И я смогу?
   - Да.
   - Правда?
   - Правда.
   Ночь легла ровно, как бывает на юге, и только кровавое зарево  заката
светилось, затухая, над ставшей черной водой мерцающими угольями, да луч
беспокойного света желтым бесом плясал в фиолетовом небе  свой  безумный
танец,  словно,  предвещая  кому-то  или  скорое   помешательство,   или
мучительную кончину.
 
Глава 56 
 
   Бывает, что человек  уже  сдался.  Внешне  он  еще  кажется  сильным,
отважным, а порой и могущественным, и не только окружающим, но и  самому
себе. А на самом деле таящаяся и таимая глубоко в душе червоточинка  уже
разъела пустошь, в которой, как  в  брошенной  избе,  поселились  чумная
нежить и стылая, смертная тоска... Но ни злосчастье, ни лихо не успевают
сожрать такого человека: он пропадает,  как  падает:  ровно  и  красиво,
словно подточенный ясень, разом, накрывая зелеными еще ветвями громадное
пространство вокруг, и падение величавого  исполина  кажется  окружающим
необъяснимым и странным, пока не вскроется пустое, голое  чрево,  полное
гнили и нечистоты.. Так бывает.
   А бывает - наоборот. И сил уже больше  нет  ни  на  что,  и  отчаяние
кажется безмерным, как неизбывная усталость; как серые  сумерки  будней,
сутолочным своим чередованием? способные  похоронить  не  только  благие
помыслы и святые порывы,  но  и  самого  человека  превратить  в  пустую
оболочку...  Но  силы  находятся  вдруг,  без  окаянного  отчаяния,  без
надрыва: человек словно собирается внутри себя, и вот он уже  стремится,
идет вперед и вверх, идет шибко и бойко, будто всегда  так  хаживал,  да
что там идет - летит, беззащитный  и  беспечный  в  стремительном  своем
полете!.. И - побеждает.
   А вот что творилось теперь с  нею,  Аля  понять  не  могла.  Странная
оглушенность томила ее. Уже не нужно было ни переживать несбывшиеся сны,
ни мудрствовать посреди безлунной  ночи  -  нужно  было  действовать.  А
девушка смотрела на вороненый  пистолет,  зажатый  в  кисти,  и  впервые
оружие не давало привычного ощущения защиты, наоборот, ей казалось,  как
только кусочек этого смертоносного металла снова оказался у нее в руках,
она стала особенно уязвимой, и не только для пули, но и... На  мгновение
ей вдруг показалось, что она стоит у края  отвесного  обрыва,  пропасти,
срывающейся прямо у ее ног в бездну;  внизу  клубится  туман,  холодный,
вязкий и липкий; пряди тумана касались ног девушки, и ей  казалось,  что
это вовсе не туман, а набухшие ядом раздвоенные языки ползучих рептилий;
девушка почувствовала, как такая же холодная и  скользкая  тварь  обвила
горло... Судорога брезгливости и страха сотрясла все  ее  тело,  девушка
рванулась, вскрикнула...
   Маэстро одним  движением  прикрыл  ей  рот  ладонью,  свалил  наземь,
притиснул, прошептал в самое ухо:
   - Тс-с-с-с-с-с-с... -  Распрямился,  замер,  прислушиваясь,  и  стоял
какое-то время  неподвижно,  словно  живое  изваяние...  Мерно-ритмичные
выхлопы вахлакских динамиков стереосистемы автомобиля продолжали  питать
ночной   воздух   невнятной,   томной   и   пыльной   мелодией   далеких
латиноамериканских бурбудос и компаньерос...
   Рокот вертолетов тоже не изменился: машины шли на заданной высоте, их
действительно было две, одна - над  морем,  другая  -  где-то  метрах  в
трехстах вдоль и  по-над  берегом.  Хм...  Если  не  включают  "фонарь",
значит, и без того зрячие, ночная оптика хорошая...  Маэстро  сплюнул  в
сердцах, но вслух произнес:
   - Обошлось. - Снова наклонился к девушке, спросил:
   - Ты как?
   - Уже лучше.
   - Не слышу оптимизма в голосе.
   - Ха-ха-ха. Теперь слышишь?
   - Да, теперь слышу. Что с тобой было?
   - Так. Ничего.
   - "Ничего" - это смерть. Что с тобой было, Аля?
   -  Не  знаю.  Наверное,  галлюцинация.  Нервы  расстроены.  Или  сама
расклеилась.
   Прости.
   - Соберись,  девочка.  Нам  нужно  выбираться.  Времени  не  осталось
совсем.
   - Я понимаю...
   - Мало понимать! Нужно желать! И - действовать!
   -  Прости  меня,  Маэстро.  -  Девушка  поежилась,  глянула  на  него
беспомощно и очень растерянно. - Прости. Я боюсь. Ты понимаешь?  Мне  не
просто беспокойно, мне очень-очень страшно! Кажется, мне никогда в жизни
не было так страшно! Словно все  происходит  во  сне  или  в  сказке,  и
никакой возможности убежать... Никакой!
   - С этим нужно справиться, девочка. Это просто нервы.
   - Да? А я думала - я просто боюсь боли и смерти. Оказывается - нервы.
   - Аля...
   - Что - Аля? Никакие это не нервы, ты понял, Влад? Это интуиция.
   Предчувствие. Я... Мне... мне нехорошо...
   Девушка попробовала  вздохнуть  -  и  закашлялась,  согнулась  в  три
погибели, сжав руками рот и горло; судорога колотила ее  худенькое  тело
так, будто кто-то свирепый  и  неумолимый  беспощадно  хлестал  девчонку
тяжелым, с  вплетенной  проволокой,  ременным  кнутом,  выбивая  остатки
жизни... Маэстро наклонился к ней, обхватил  поперек  живота  и  держал,
пока девушку не вывернуло... Она подняла на  него  глаза,  полные  слез,
дыша часто, по-собачьи, но  мужчина  видел,  как  страх  уступает  место
тупой, безразлично-тупой усталости... Девушка глянула наверх, где застыл
автомобиль, по-козьи глазеющий в ночь буркалами противотуманных фар.
   - Ты прав, Маэстро, - произнесла Аля сипло,  словно  жестокая  ангина
разом обметала горло. - Это  ловушка.  Тебе  нельзя  туда  ходить.  Тебя
убьют. А следом убьют и меня. - Потом  улыбнулась  неуверенно,  а  глаза
снова  налились  слезами,  только  теперь   это   были   другие   слезы:
беспомощно-горючие, как у ребенка. Губы девушки задрожали так,  что  она
подняла руку и обхватила тонкими пальцами нижнюю губу, пытаясь унять  ее
дрожь, снова улыбнулась сквозь слезы, сказала, будто жалуясь  и  как  бы
пытаясь пошутить над собственной слабостью, уверенная притом, что  шутки
не получилось:
   - Ты представляешь, как я испугалась? До блевотины!  Я  раньше  такое
только в кино видела... Прости.
   - Я же говорил, это нервы,  -  довольно  спокойно  произнес  Маэстро,
оценив состояние девушки. - Ты подыши, только неглубоко, а  поверхностно
и часто - и все пройдет.
   - Пройдет?
   - Да. А как только начнем действовать... Умереть все еще боишься?
   - Ты знаешь... - Девушка подняла па  него  глаза,  и  в  них  Маэстро
прочел искреннее удивление. - Странно, но уже - нет.
   Маэстро кивнул, будто доктор, дежуривший всю ночь у постели  пациента
и  убедившийся  в  том,  что  кризис  действительно  миновал;  еще   раз
внимательно посмотрел на девушку, произнес спокойно и буднично, как само
собой разумеющееся:
   - Война рассеивает беспокойство по поводу смерти.  И  делает  желание
жить вожделенным, как любовь, и непереносимым, как счастье.
   Аля подняла на Маэстро глаза, долго  всматривалась  в  лицо  мужчины,
наверное, хотела что-то сказать, но вдруг поняла, что  слова,  способные
это выразить, напрочь отсутствуют в русском языке. Их  нет  ни  в  одном
языке, и, значит, объяснить это никак нельзя, можно только почувствовать
и передать другому, и она пыталась это сделать, вернее... И - ничего  не
вышло, или юна не смогла, или он не понял... Наверное, поэтому человек и
беззащитен, как новорожденный жеребенок,  и  столь  же  несуразен  -  на
подрагивающих, подгибающихся длинных ногах, пахнущий молоком и  сеном...
Все эти ощущения пронеслись даже не вихрем,  а  словно  влекомые  ветром
обрывки утреннего тумана, пронеслись и исчезли,  истаяли  на  полуденном
солнце,  рассеялись,  растворились,  оставив  по  себе   мягкую   дымку,
колеблющуюся и мнимую, как несостоявшиеся слезы.
   Мертвенно-белый свет рухнул с неба разом,  как  снежная  лавина,  как
всполох луны, вспыхнувшей, и сгоревшей  в  невесомый  серебристый  прах.
Море сделалось  аспидно-черным,  оно,  переливалось  под  белым  неживым
светом, словно маслянисто-млечная  ртуть,  и  даже  пена,  высвечиваемая
люминесцентом на редких волнах у самого берега,  казалась  сплетенной  в
беспорядке из жесткой и тонкой проволоки, - Это было у моря, где ажурная
пена, где встречается редко городской экипаж..,. -  неожиданно  чисто  и
красиво пропел Маэстро, при этом лицо его стало положим... Да, наверное,
именно  так  выглядели  бродяги-солдаты,  берсерки,  вечные  воины  всех
времен: запавшие щеки, обтянутые кожей скулы, а презренный и презираемый
покой уже дотлевает в расширенных зрачках то  ли  насмешкой  над  миром,
толп искрой грядущего вселенского разрушения... - Королева  играла  -  в
башне замка - Шопена, и,  внимая  Шопену,  полюбил  ее  паж.  -  Маэстро
обернулся" к Але:
   - А что, девочка, чувствуешь сопричастность к гибели  мира  и  смерти
богов? Похоже,  в  серебряных  паутинках  прошлого  века  мнилось  нечто
похожее на  рождество.  века  нынешнего?..  И  не  смотри  на  меня  так
растерянно и жутко: я нормален! И ты - тоже! Разве ты не видишь? Это мир
сходит с ума!
   Вертолет, из-под брюха которого удал  бледный  свет,  приближался  со
стороны моря, гоня по воде под собою мелкую чешуйчатую  рябь.  В  проеме
снятой дверцы можно было разглядеть пулеметную турель, на ней -  длинный
хобот  грозного   крупнокалиберного   пулемета,   снабженный   раструбом
пламегасителя.
   - Маэстро, мы сейчас умрем:, да? - тихо спросила девочка.
   - Мы победим!
   - Я в это не верю...
   - Заставить победить нельзя, как и заставить жить. Но  вот  заставить
врагов почувствовать вкус собственной крови и набившейся в рот земли  мы
можем. -Улыбка осветила лицо Маэстро. - То, что они  делают,  напоминает
не спецоперацию, а светопреставление!
   - Маэстро, прекрати разговаривать сам с собой!
   - А это значит, что нас они не обнаружили. И включили иллюминацию.  -
Маэстро рассмеялся кашляющим и совсем невеселым смехом. - Очень полезная
затея.
   Во-первых, нервирует. Во-вторых, деморализует. И в-третьих, что самое
противное, светит, но не греет. -  Повернулся  к  девушке,  скомандовал,
едва шевельнув губами:
   - К бою!
   Но Аля расслышала.  Спокойно  и  привычно  передернула  затворы  двух
длинноствольных "стечкиных", примерила  в  руках,  чуть  поморщилась  от
непомерной для ее узеньких ладошек тяжести пистолетов... Странно, сейчас
реальный мир для нее словно перестал существовать; вертолет она  видела,
вернее даже, ощущала,  как  некое  грохочущее  чудовище,  сделавшее  мир
бледно-черным;  именно  оно  преследовало  девушку,  желало   умертвить,
превратить в подобие этих вот безмолвных камней...
   Нет, хуже - в разлагающийся мусор, воняющий, как панцири  догнивающих
крабов,  занесенных  шальной  волной  за  гряду  камней  и  не  сумевших
вернуться... Вот так и их сейчас гонят  -  шальной  волной,  разрезающей
мрак мертвенно-белым лучом, словно скальпелем - подопытного покойника на
столе препаратора, злобострастного лаборанта.
   Спокойствие девушки сделалось тяжелым, земным, как отливающая ртутью,
но живая вода моря, как остывающие теплые камни, как  напоенный  запахом
водорослей воздух. И еще Аля знала: она очень хочет жить.
 
Глава 57 
 
   Вертолет был уже рядом, висел низко, метрах в десяти от воды,  егозил
слепящим лучом  по  нагромождениям  камней,  проходил  чуть  верхом  над
застывшими, скрючившимися фигурками людей, грозя вот-вот  обнаружить  их
присутствие  и  пригвоздить,  беспомощных,  мертвенно-блеклым  лучом   к
громаде обрыва,  словно  бабочек-однодневок  -  к  растрескавшейся  коре
тысячелетнего дерева.
   Маэстро  вскинул  автомат,  привычно  вжал  приклад  в  плечо,  нежно
придержал подбородком,  словно  скрипач-виртуоз  любимую  скрипку,  и  -
плавно  повел  спусковой  крючок.  Из  хоботка  глушителя,   словно   из
газосварочного аппарата, вырвалось махонькое  и  ровное  голубое  пламя;
гильзы дробно и латунно зазвенели о гальку, да затвор чавкающе  залязгал
вдоль рамки...
   Фигура человечка, стоявшая в проеме растворенной дверцы у  станкового
пулемета, неловко ткнулась головой в косяк и осела тяжело и  вяло;  сама
машина вдруг задергалась странно  -  будто  большое  животное  задрожало
кожей от укусов десятков слепней, дернулось  всем  телом,  заметалось...
Вертолет  взмыл  вверх  метров  на  десять  -  и  закрутился  на  месте.
Приглядевшись, можно  было  заметить  фигуру  пилота,  сгорбившуюся  над
приборами, и штурмана, пытающегося добраться до рычагов, чтобы...  Но  -
поздно: вертолет был слишком близко от каменистого склона, и сейчас его,
лишенного управления, крутило на месте и несло прямо на скалу... Маэстро
в последнее мгновение опустил автомат,  схватил  девушку  за  руку  -  и
прыгнул вниз со взгорка, с десятиметровой  высоты  на  щебенчатую  осыпь
гальки... Тяжелое и горячее тело машины  пронеслось  над  ними  в  парах
бензина и перегоревшего масла... Аля успела зажмуриться -  и  невероятно
оранжевый клуб огня, слепящий даже сквозь сомкнутые ресницы,  опалил  ее
всю, и она не чувствовала уже ничего  рядом,  кроме  этого  жара,  кроме
грохота и скрежета раздираемых железных деталей, шелеста летящих во  все
стороны смертоносных  осколков,  кроме  визга  режущих  гранит  стальных
плоскостей...
   Маэстро не стал дожидаться окончания всей этой какофонии.  Он  рванул
по склону вперед и вверх, Аля бежала за ним полуоглушенная, перепрыгивая
наобум мелкие окатыши и крупные валуны, опасаясь вовсе не встречной  или
догонной пули, а - неудачно скользкого  камня,  который  рассечет  кожу,
расколет  коленную  чашечку,  разобьет  пальцы  и  тем  обречет  ее   на
беспомощную сиротливость здесь, на чужом  берегу,  никому  не  нужную  и
всеми забытую...
   Фигуры  выскочивших  из  автомобиля   на   взгорке   молодцев   мигом
нарисовались на краю обрыва в позе поясных мишеней,  подсвеченные  сзади
фарами собственного  автомобиля,  а  спереди  -  затухающими  всполохами
пламени на месте падения поверженного  вертолета.  Та  самая  блуждающая
фара, что еще пять минут назад, до появления геликоптера, мутно  рыскала
в просторах акватории, скакнула в трясущихся от волнения  руках,  желтый
луч уперся в искореженные обломки на месте аварии, а следом... Грохот не
менее чем: четырех автоматных  очередей  разрубил  воздух;  трассы  пуль
чертили тьму в направлении к берегу и  в  диком,  паническом  беспорядке
долбали разбитое  железо,  камень,  рикошетировали  от  голых  окатышей,
зарывались в мелкую гальку, выбивая из нее высокие, секущие  все  и  вся
фонтаны.
   Маэстро даже не бежал, он скакал по камням широким махом, в  каком-то
непостижимом рваном  ритме,  выпустив  давно  руку  девушки;  она  же  -
поскользнулась-таки и растянулась плашмя на камнях, пребольно ударившись
лицом и раскровянив щеку... Подняла голову: чудом  никем  не  замеченный
Маэстро уже был в мертвой зоне,  скрытый  небольшим  каменным  козырьком
плато, того самого, на  котором  стоял  автомобиль.  Боевики  же,  давно
оправившись  от  шока  и  придя  к  осознанию  собственной   смертности,
скрылись,  залегли  за  камнями  и  оттуда  уже  потявкивали  экономными
короткими очередями в белый свет, а вернее, в темную  ночь,  контролируя
черное и пустое пространство.
   Маэстро поднял вверх левую руку. Как ни удивительно, Але  показалось,
что жест она поняла;  перехватила  один  из  пистолетов  обеими  руками,
уперла тяжелую рукоять в землю, прикинула  расстояние...  Маэстро  вновь
подал знак. Аля кивнула, словно он спиной мог  ее  видеть;  нет,  он  не
видел, но девушке почему-то казалось, что чувствовал, точно  чувствовал,
и знал, что она не струсит, не зароется с голо&ой среди обломков камней,
не смалодушничает, не предаст.
   Маэстро  обернулся,  замер,  высматривая  ее  в  кромешной   темноте,
нарушаемой  лишь  всполохами  редкого  огня,   заметил,   улыбнулся   ей
ободряюще, снова сделал жест рукой, сжав. несколько пальцев  в  кулак  и
проведя полукругом над готовой. Аля кивнула, а мужчина, не медля уже  ни
секунды, кошкой, горным барсом  начал,  карабкаться  по  склону:  мягко,
легко, бесшумно. Девушка давно засекла  места,  где  загорались  огоньки
выстрелов и откуда неслись смертоносные трассы...  Как  только  Маэстро,
готовый к броску, замер за последним козырьком, нависавшим  в  полуметре
от той площадки, на которой стоял автомобиль, она прицелилась  и  трижды
выстрелила по ближайшему камню,  из-под  которого  велся  беглый  огонь.
Пистолет послушно подпрыгнул в руке, девушка перекатилась  в  сторону  и
снова трижды спустила курок, но уже по другой цели... Пауза  -  и  снова
огонь, по третьей!
   Маэстро в одно мгновение оказался наверху, перед машиной. Голубоватое
пламя заплясало на раструбах глушителей двух короткоствольных автоматов,
что  он  держал  в  руках;  по  нему  тоже  стреляли,  но   он   казался
заговоренным. Маэстро передвигался, словно смерч, с виду  -  медленно  и
вяло; даже если он и оставался на месте, тело его, словно  состоящее  из
шарниров и гуттаперчи, продолжало плавно перемешаться в  пространстве...
Маэстро на мгновение даже показался Але куклой театра марионеток  -  так
неожиданны и странны  были  его  движения.  Они  походили  бы  на  танец
фламенко, вот только... Когда-то это был танец любви, сейчас... сейчас -
это был танец смерти.
   Здоровенный, похожий на броневичок мощный "лендровер"