й  на
белый палас сочилась сукровица. Жоржик не давал ему упасть.  Схватив  за
волосы, он приблизил  лицо  водителя  к  своему,  втолковывая  свистящим
полушепотом:
   - Гнида, башку твою собакам скормлю, понял?!
   - И велики ли собаки?  -  невинно  приподняв  брови,  поинтересовался
Глостер, материализовавшись в комнате.
   Жоржик оскалился и тут же перестал походить  на  рекламную  картинку.
Сейчас он напоминал удачливого хищника, которому помешали забавляться  с
законной добычей.
   Один из подручных Жоржика ринулся  на  Глостера,  но  тот  ускользнул
артистично, шагнув в сторону и поднырнув под несущуюся на него руку. Его
же рука  с  ножом  молнией  метнулась  к  шее  противника.  В  следующее
мгновение  Глостер  был  уже  за   спиной   нападавшего,   спокойный   и
улыбающийся... Нож был забит в горло  по  самую  рукоятку,  лужица  алой
крови быстро набухала на паласе рядом  и  впитывалась,  окрашивая  белое
черным. Атлет рухнул на колени, как остановленный кувалдой бык, и следом
- тяжко завалился на  спину,  уставясь  стекленеющими  глазами  в  белый
потолок.
   - "Давай вечером умрем весело", - пропел Глостер,  безучастно  моргая
длинными, почти девичьими ресницами. Смотрел он прямо в  глаза  красавцу
Жоржику.
   Тот отпустил Мишаню, потянулся было за лежащим на  столе  пистолетом,
но Глостер шагнул вперед,  выставив  руку  с  ножом.  Жоржик  понял:  не
успеет.  Одним  движением  схватил  лежавший  здесь  же  Мишанин  тесак,
сработанный из рессоры, и - ринулся на Глостера.
   Такой прыти от противника Глостер не ожидал. Жоржик  легко  перекинул
нож в другую руку, схватил обратным хватом, и только виртуозная легкость
позволила Глостеру уйти от разящего удара.  Бодрящая,  прохладная  струя
ударила в мозг, Глостер крутнулся на месте, качнувшись, словно  маятник,
в сторону противника; его рука с ножом плавно пронеслась  полудугой,  он
почувствовал, как лезвие рассекает не только ткань футболки и кожу, но и
слой мышц... В голове Глостера играла баркарола. Он легко ускользнул  от
другого выпада: боль  и  ранение  лишили  Жоржика  былой  координации  и
быстроты.
   - Ну что? Пора заканчивать наши танцы?
   Глостер смотрел прямо в глаза противнику, стараясь навязать  ему  то,
что превращало любого бойца в кусок  говядины:  покорность  своей  воле.
Глостер приблизился, подставляя противнику незащищенное туловище, сделал
ложный выпад, как бы "провалился"... Жожик соблазна не выдержал: ринулся
на врага, как бык на тореадора, выставив вперед клинок тесака.
   Одним  движением,  так  похожим  на  танцевальное,  Глостер  запустил
собственное тело волчком,  неприметно  перехватил  руку  с  ножом,  и...
клинок вошел в живот легко, как в масло; что было силы,  Глостер  дернул
его вверх, чуть расслабив руку, с оттягом; специально заточенное  лезвие
прошло до  грудины,  распластав  мышцы  живота  и  внутренние  органы...
Глостер выдернул лезвие, прыжком  ушел,  успел  полюбоваться  содеянным:
разрез походил на тонкую красную полоску, противник еще не  догадался  о
степени   нанесенных   ему   повреждений,   боль   анестезировалась    в
разгоряченном теле выброшенными в кровь стимуляторами.
   Жоржик замер посередине комнаты, покачнулся,  встретился  взглядом  с
Глостером, и тот увидел, как глаза Жоржика помутнели, словно подернулись
бельмовой пленкой, тесак выйал из разом ослабевшей руки  и  ударился  об
пол с глухим стуком. Следом медленно сползло и  мертвое  тело  -  словно
опал проколотый целлулоидный пакет.
   - "Давай вечером умрем весело..." -  пропел  снова  Глостер,  опустил
руку, разжал кисть: нож с негромким стуком воткнулся в пол рядом с самой
кромкой Паласа. Глостер вернулся к двери, заблокировал ее замком, прошел
к столу, увидев пульт управления, секунд пять просто рассматривал кнопки
и тумблеры, а затем быстро  и  уверенно  переключил  их  в  ведомом  ему
порядке.
   На экране  высветилась  схема  пансионата  "Мирный"  с  расположением
постов охраны и такая же схема дома-особняка. Он  был  выстроен  в  виде
буквы "п", причем  внутренняя  часть  представляла  тот  самый  двор,  в
который въехала "воль-во"  и  который  пересек  Глостер.  Он  рассмотрел
расположение внутренних постов. Владлена, тоги атлета, которого  Глостер
завалил первым, могли не найти еще с пару часов.
   Удачно.
   - "Давай вечером умрем весело..."
   Глостер прошел вдоль периметра всего просторного кабинета, выглядывая
в окна и пытаясь обнаружить не указанные на плане, но возможные двери.
   Передвигался Глостер с природной грацией, совершенно бесшумно и очень
легко. Он словно подчинялся какой-то музыке, какому-то ритму,  звучащему
для него и внутри него... Застыл, прикрыл  глаза  и,  постукивая  рукой,
повторил полюбившуюся ему музыкальную фразу... Прошел к  окну,  выглянул
во двор... Там был все тот же знойный день, ни ветерка, но  из  прохлады
кондиционированного кабинета  все  бывшее  за  окном  казалось  неживой,
застывшей декорацией.
   Глостер сел прямо на пол, по-турецки, выудил мобильник, набрал номер,
с увлечением вслушиваясь в  короткие  звуки...  В  душе  его  продолжала
звучать совсем другая музыка...
   - Это Глостер.
   - Лаэрт слушает Глостера.
   - Жоржик мертв. Я в его кабинете. Жду вас.
   - Мы будем через  семь-восемь  минут.  У  вас...  что-то  с  голосом,
Глостер?
   - Нет.
   - Вы словно поете?
   - О! Это - песнь ангелов!
   - Ангелов? - В голосе Лаэрта послышалась тревога.
   - Да. Этаких зудливых молодцев с крылышками как у  шмелей.  Или  -  у
валькирий. Помните Вагнера?
   - Вам ничто не угрожает?
   - Нет. Все здешние куда-то подевались. По щелям. А что вы  хотите  от
химер, Лаэрт? Впрочем... мы все химеры. Призраки. Нетопыри. Нелюдь.
   - Глостер, мы выезжаем.
   - А вот это правильно! - радостно подтвердил Глостер. - Как нас  учит
пиво "Золотая фикса": "Нужно чаще встречаться". Особенно со смертью.
   - Не понял?
   - Рассуждаю вслух. Хулиганю в эфире. Это никому не нужно.  -  Глостер
помолчал, лицо его было напряжено, на нем читалось  незаурядное  волевое
усилие, словно он... словно он желал стряхнуть, сбросить  с  души  нечто
липкое и вязкое, как паутина, и не мог... Наконец, кое-как справившись с
охватившим его - страхом? отвращением? - свел жестко  губы,  произнес  в
трубку, с видимым усилием разжимая будто сведенные судорогой скулы:
   - Не обращайте внимания, Лаэрт. Все прошло успешно. Иногда хочется  и
расслабиться. Пошутить.
   Фразы давались Глостеру ценой невероятного напряжения; все лицо залил
липкий пот. Глостер повторил, словно  граммофонная  игла  проскочила  на
испорченной пластинке:
   - Пошутить.
   - Я понимаю... - эхом отозвался Лаэрт. По его  тону,  напротив,  было
ясно, что Лаэрт озадачен. Но... объяснить хоть  что-то  Глостер  не  мог
даже самому себе.
   Да и как можно объяснить вечность? Вот  эта,  последняя  мысль,  была
замечательной: прохладной,  как  предрассветный  туман,  и  легкой,  как
солнечный свет! Вот только... Глостер снова сделал титаническое  усилие,
сглотнул странный комок в горле, произнес:
   - Все штатно. Конец связи.
   - Есть.
   Глостер перевел  дух.  Ну  наконец-то...  Наконец-то  он  может  хоть
немного отдохнуть... Глостер обессиленно  приник  спиной  к  столешнице.
Черт возьми! Что с ним происходит? Что?! И  началось  это...  Да  дьявол
знает, когда это началось, вот и все! Но в такой форме... Ну  да,  после
поединка с Диком там, в подвале московского  особняка...  Так  что  это?
Усталость? Депрессия?  Безумие?  Откуда?  Или  -  сумасшествие  заразно?
Глостер вспомнил тусклые, водянистые глаза  Лира,  и  ему  стало  жутко.
Неужели и с ним теперь происходит та же страшная метаморфоза?..
   Музыка снова возникла в  самой  глубине  его  существа,  заклубилась,
превращаясь в великолепный, сиренево-фиолетовых  оттенков  туман,  потом
туман  стал  совсем  приятного,  радостного  цвета,  определить  который
Глостер не смог... Или - это снова была музыка?.. И  она  заполнила  все
пространство внутри него и вовне и стелилась вокруг облачными прядями, .
пока не поглотила совсем и его самого, и все сущее...
   Глостер словно принял сильнейший, неведомый стимулятор... И  вот  уже
анестезирующая жидкость помчалась  с  током  крови,  превращая  нервы  в
тонкие, вибрирующие струны,  превращая  мозг  в  подобие  симфонического
оркестра, в коем теперь рождались чудесные, золотистые, почти  осязаемые
звуки... В душе, словно в заброшенном замке, ожили вдруг тени - страшные
призраки упырей и вурдалаков, вялой нежити,  когтистых  нетопырей  -  и,
едва показавшись, исчезли; их  место  заступили  одетые  в  шелка  дамы,
кавалеры в бархатных кафтанах... Вокруг сияли люстры, блестел  позумент,
тускло  мерцали  драгоценные  каменья  в  фамильных  диадемах  стареющих
виконтесс, легкомысленно блистали бриллианты  в  ушах  и  на  шеях  юных
прелестниц, опекаемых внимательными дуэньями и  развратными  дядьями  из
камергеров, послов и лордов-хранителей...
   Глостер не знал, откуда вдруг накатывало это наваждение, но странное,
ни с чем не сравнимое счастье,  испытываемое  им,  захватывало  целиком,
походило на приближающийся приступ... Приступ чего? Сумасшествия или той
самой "жизни вечной", жизни вне времени, вне судеб этого мира, только по
произволу собственной фантазии и собственного вдохновения?.. Бог знает.
 
Глава 51 
 
   Возвращаться в мир было мучительно... Но он  услышал,  как  заработал
мотор автобуса, слаженно, привычно...  Глостер  дышал  тяжело  и  часто,
глядел на застывшее за окном знойное марево, и оно казалось ему  блеклым
и тусклым, каким и бывал для него свет солнца по сравнению  с  яркими  и
ясными красками бреда.
   Глостер встал, подошел к окну. Из подъехавшего  автобуса  спокойно  и
деловито выпрыгивали собранные  ребятки  лет  чуть  больше  двадцати,  с
крепкими подбородками и безразличными взглядами пустых  глаз,  а  потому
похожие, как близнецы одного замеса. Внезапно Глостеру даже слово пришло
на ум то самое: порода. Вот именно: время всеобщей  убогости,  нищеты  и
безвластия  вывело  особую  породу  людей:  они  не  были   ни   слишком
эмоциональными, ни даже слишком алчными: настоящая алчность покоится  на
эмоциях, а вовсе не на расчете! Нет, эти были размеренны,  бесполетны  и
точны, как тайваньские калькуляторы или малазийские  часы,  и  столь  же
одноразовы; впрочем,  то,  что  они  были  маловыразительны  и  отдавали
откровенной дешевкой, никого не  пугало:  у  нас  научились  многократно
использовать и шприцы, и презервативы, и киллеров. В убийстве для них не
было ни ярости, ни ненависти, ни даже безумия: ничего  личного,  работа.
Тупая, серая, порой - скучная до одури, но даже сама  одурь  -  глуха  и
привычна, как легкое гипертоническое недомогание.
   Острая  тоска  охватила  Глостера...  И  вовсе  не  потому,  что  эти
"арифмометры для окончательных расчетов" не смогут загнать и  уничтожить
Маэстро; ему было жаль... искренне жаль, что Маэстро затравят не матерые
волкодавы, а непонятно кто... Даже не злодеи: так,  полулюди.  И  вторая
половина их странного естества - вовсе не любовь к  себе,  это  было  бы
естественно и понятно, а стерильная аккуратность  в  соблюдении  режима.
Того самого режима - завтрак, обед, совокупление,  сон,  -  который  они
считают жизнью. Чем тогда смерть хуже?
   Глостеру стало тепло и весело  от  этой  своей  отгадки:  ну  да,  он
выводит из строя механических кукол. Отключает их от  режима.  Только  и
всего.
   - Лаэрт вызывает Глостера, - услышал он в  трубке  мобильного,  после
того как тот запиликал призывно и жалобно.
   - Да, я слушаю.
   - Глостер? - переспросил Лаэрт, словно не веря своим .ушам.
   - Лаэрт, прекратите кривляться! Я сейчас  спущусь.  Бледный  как  мел
Мишаня застонал: все время он держался так, будто потерял  сознание  или
просто  не  смел  потревожить  Глостера  в  его  уединенном   безумии...
Теперь... теперь боль снова захватила его.
   - Босс... я... мне... - лепетал он, кривясь.
   - Ну-ну... Ты держался умницей... Тебе просто не повезло...
   Проходя  мимо,  Глостер  легонько  потрепал  ладонью   раненого   под
подбородком, словно это был несмышленый ребенок или животное, и  скрылся
за дверью.
   Через минуту он уже прохаживался по залитому солнцем двору  рядом  со
среднего роста светловолосым человеком, которого называл Лаэртом.
   - Вы контролируете ситуацию? -  спросил  Глостер,  и  голос  его  был
резок, четок и повелителен.
   - Полностью. Те люди Ричарда, которых мы захватили в автобусе, поняли
все правильно. И переговорили  со  своими.  Особого  тепла  при  встрече
ожидать, пожалуй, не стоит, но желание доброго сотрудничества  есть.  Мы
гарантировали им оплату вперед.
   - Значит, принципиальных возражений безвременная  кончина  Ричарда  у
них не вызвала?
   - Ни слез, ни причитаний.
   - Нет, Лаэрт, вы мне положительно нравитесь. Вам  все  это  время  не
хватало юмора.
   - Да какой уж юмор ряДом с деньгами?
   Глостер откинулся чуть назад, расхохотался беззаботно:
   - И тут вы правы, Лаэрт. Рядом с деньгами место или для роскоши,  или
для смерти. - Он поднял брови, спросил озабоченно:
   - Нашли моего жмурика?
   - Да. За кадкой.
   - А я хотел вам приятное сделать, сюрприз, так сказать.
   - Приятное? -  озадаченно  переспросил  Лаэрт,  всматриваясь  в  лицо
Глостера.
   - Ах, дорогой мой Лаэрт, не принимайте все столь серьезно и трагично.
   Согласитесь, редкий экземпляр.
   - Кто?
   - Покойный, конечно. Да, вот еще что... Никаких протестов, нареканий?
Я имею в виду - со стороны масс, так сказать?
   - Нет. Ричард, нужно отдать ему должное, набрал профессионалов.
   - Черта с два! Он набрал душегубов, пробитых отморозков и легионеров,
Лаэрт. Профессионалов здесь только двое! И я имею в виду не вас и  себя,
а себя и Маэстро! Знаете почему? Мы не хотим  жить.  Совсем.  -  Глостер
поморщился от солнечного света, как от зубной боли, сказал едва слышно:
   - Соберите-ка личный состав. - Скривил губы в невеселой усмешке; -  Я
им скажу речь. Краткую, но содержательную. Да, и принесите чемоданчик.
   - С деньгами?
   - Конечно. Только рука дающая обладает властью в этом мире. И -  рука
отнимающая. - Глостер снова растянул губы в усмешке, но теперь его оскал
был жуток. - Сейчас я раздам им деньги. А заберу - жизнь. Но  они  этого
даже не заметят. А мы им не скажем, не правда ли, благородный Лаэрт?
   - Нет. Не скажем.
   - Вот и славно, трам-пам-пам... - дурашливо пропел Глостер,  имитируя
подростковый  дискант.  Добавил  заговорщически,  наклонившись  почти  к
самому уху напарника:
   - Тем более, дорогой Лаэрт, "жизнь" и  "душа"  в  древнем  библейском
тексте обозначены одним словом. Одним!
   Глостер простер руку над головой, словно желая  в  некоем  мифическом
астрале ухватить нечто смутное и значимое, что и именуется душою... И  -
застыл так.
   - Извините, Глостер...
   - Да?
   - Когда вы планируете начало операции по Маэстро и девчонке?
   - Операцию уже начал Ричард. - Глостер смотрел в  глаза  подчиненному
открыто и чуть насмешливо, словно это не он минуту назад  стоял  соляным
столпом в некоей магической нирване. - Нам остается ее только завершить.
   - Мы начнем действовать уже сегодня?
   - Неверно, Лаэрт. Мы начнем действовать сейчас! И время пошло.
   - Нашим людям нужна хотя бы минимальная подготовка.
   - Маэстро слишком умен, чтобы не использовать ночь для  эвакуации  из
района. Нужно перекрыть все направления возможного  движения.  Вместе  с
невозможными. Немедленно. На все про все у вас, Лаэрт, есть сорок минут.
   Остались вопросы?
   - Нет.
   - Выполняйте.
   - Есть.
   Лаэрт исчез. Глостер вернулся на лестницу, тяжко, с  видимою  натугой
преодолевая ступеньку за  ступенькой,  поднялся  в  комнату.  Теперь  он
ступал, словно старик. Казалось, все силы покинули немощное тело.
   Глостер открыл дверь, и первое, что увидел, был  полный  боли  взгляд
Мишани.
   И смотрел он  на  Глостера  сквозь  прорезь  прицела  автоматического
пистолета.
   - Что такое? Тебе так больно, что ты решил застрелиться? Но не можешь
направить ствол в собственную голову и  поэтому  направляешь  в  мою?  -
Глостер мгновенно преобразился: исчез смертельно  усталый  человек,  под
стволом стоял ироничный и веселый боец, которого  и  убивать  совершенно
немыслимо именно потому, что жизнью он не дорожит вовсе.
   - Я знаю, вы меня убьете, -  прохрипел  Мишаня.  -  Никому  не  нужен
инвалид.
   Но сначала я убью вас. И это будет справедливо.
   - Так будет  куда  справедливее!  Но...  разве  тебе  время  умирать,
Мишаня?
   Разве  ты  успел  пожить?  Пожить  в  свое  удовольствие?  Разве   ты
осуществил хоть одну свою детскую  мечту?  Разве  ты  насытился  любовью
красивых женщин, терпким  ароматным  вином,  солнечным  светом,  запахом
водорослей, вкусом прибоя?..
   Глостер  говорил,  говорил,  говорил...  И  приближался   маленькими,
неприметными шажками, неслышно, осторожно, как сама  смерть...  Слезинки
набухли на ресницах Мишани, сделали его мир неясным и  размытым,  мешали
дышать... А тут еще эта боль... Он  попытался  сморгнуть  слезинки,  они
катились по щекам, а  вместо  них  набухали  новые.,.  И  мир  оставался
трепетно-размытым, рука ослабла, тяжелый ствол тянул кисть  вниз,  ствол
смотрел  уже  не  на  Глостера,  а  в  пол,  тупо  и   покорно,   словно
состарившийся пес, не способный принести вреда никому.
   Движения Глостера были точны и четки: удар ногой - и выбитый пистолет
заскользил по полу в угол, взмал рукой - и остро отточенный клинок резко
опустился сверху вниз и, прорубив затылочную кость, вошел в мозг.
   Глостер не вынул боевой нож, не вытер... Вместо этого  он  подошел  к
секретеру, тому самому, где находился бар, вынул бутылку абсента,  налил
в высокий витой бокал терпко пахнущей зеленой жидкости, вдохнул  горький
аромат полыни... Щеки его порозовели, Глостер выпил бокал разом до дна.
   Привычное и всегда волнующее наваждение накатывало  зыбкой  волной...
Все вещи потекли, словно не существовали в реальности, а были изображены
на неизвестном  полотне  Сальвадора  Дали...  Деревянные  и  пластиковые
предметы стали вязкими и упругими, Глостер почувствовал, как прогибается
и пружинит под ногами пол, как вся эта комната  словно  раскачивается  в
воздухе и вот-вот  сорвется  с  места,  подхваченная  шалым  шквалом,  и
понесется в тартарары, в преисподнюю, в бездну...
   В мир он опять возвращался долго и неохотно. Жесткие  очертания  стен
казались каменной тканью; тело, испытавшее полет, не желало смириться ни
с тяжестью этого мира, ни с конечностью сущего...
   Теперь Глостер чувствовал упоение и опустошение. Он  снова  опустился
прямо на пол и сидел так, бессмысленно  уставившись  в  одну  точку.  Но
покой так и не наступил. Ощущения еще носились в его усталом воображении
грязными клоками, обрывками ватно-желтого тумана, и ему казалось, что он
снова  слышит  запах  прелых  листьев,  первого  снега  и   свежеотрытой
могилы... Но это не пугало: словно на невиданном балу кружилось здесь, в
этом  шквальном  водовороте,  и  сорванное  золото   осени,   и   багрец
инквизиторских костров, и синева реки  подо  льдом,  и  простынно-свежая
благодать  первого  снега,  девственно-чистая,   пахнущая   антоновскими
яблоками и немного - летом.
   Если это и было сумасшествием, Глостер знал точно: добровольно он  от
него не откажется никогда. Тусклый и мятый мир вокруг - слишком неважная
замена эйфории грез, пусть длятся они всего мгновение.
   - "Быть бы Якову собакою, выл бы Яков с утра до  ночи..."  -  затянул
вдруг ни с того ни с сего Глостер. Это была  заунывная  бродяжья  песня,
которую если и пели в дальнем далеке той еще России, и то лишь  с  дикой
пьяни или  с  потерянной,  блеклой,  нутряной  тоски,  когда  впору  или
повеситься, или утопиться...  У  Глостера  мурашки  пробежали  разом  от
загривка до самой поясницы.
   - "0-о-й, скучно мне, о-о-й, грустно мне..."