ия?
   -  Вполне  мог.  Он,  конечно,  на  этом  райском   пляже   полностью
разболтался, но... профессионализм вещь привязчивая, как наркотик. Да, и
еще... Ведите себя пристойно. Судя по всему, власти  пока  не  вполне  в
курсе наших ристалищ, но любезный Ричард успел  наворочать  дел,  а  мне
совсем не нужно громких стрельб  в  пансионате  "Мирный"  белым  днем  в
разгар курортного сезона. Это грубо и непрофессионально. Конец связи.
   Глостер откинулся на спинку кресла, закурил:
   - Мишаня, автобус мы обходим, идем первым номером.  Трупы  бросим  на
обочине. Не графья, подберут.
   - Понял.
   - Как я рад,  что  ты  такой  понятливый,  зеле-е-еный!  -  Идиотская
дурашливость снова прорвалась у Глостера надрывной, щемящей нотой  -  на
грани истерики; это было  похоже  на  трепетное  нетерпение  алкоголика,
разогревшего организм малой,  ущербно  малой  долей  пития  и  теперь  -
жаждущего большего...
   Напиться допьяна - и мир полетит под ноги бывшему стряпчему, младшему
партнеру и поверенному в делах "Кукин и сыновья"!
   Зуммер мобильника прервал разговор. Глостер взял трубку,  но  аппарат
молчал. Не горела и сигнальная лампочка.
   - Это у него, - кивнул  Мишаня,  бросив  взгляд  через  зеркальце  на
покойного шефа.
   - Ага. -  Глостер  достал  аппарат  из  внутреннего  кармана  пиджака
убитого и долго смотрел на него, размышляя, что делать дальше.
   - Надо ответить. Это наверняка Жоржик.
   - Да? И что ты ему скажешь? Что хозяин немножко того?.. Труп-с?
   - Зачем? Скажу, отошел с приезжим покалякать. Чтобы,  значит,  подале
от чужих ушей. От моих то есть.
   - Разумно. Бери. - Глостер передал трубку водителю. - Только  смотри,
Мишаня, не брякни чего!..
   - Я себе враг разве?
   - Не. Себе ты точно не враг. Водитель нажал кнопочку, произнес:
   - Слушаю?.. Георгий Георгиевич, он не может подойти. Да,  стоим.  Они
вроде как окрестности смотрят, да чего-то там выдумывают, им виднее. Как
Виктор Викторыч шутил, эту, реконгынсцировку проводят. Да я  ее,  черта,
не выговариваю!
   Ну он мне не докладывает, Георгич, я  ж  не  буду...  Не,  ничего  не
велел. Чего мобильник оставил в машине?
   Мишаня бросил озадаченный взгляд на Глостера. Тот показал глазами  на
небо, пальцами обеих рук  -  на  уши,  потом  изобразил  скрюченного  за
пультом человека в наушниках... Мишаня кивнул: понял!
   - Так это, Георгич, - продолжил он.  -  Прослушки  Виктор  Викторович
опасается. Как какая? Он знает какая, не мне ему указывать... Щас  такое
эти головастики напридумали: телефончик мирно так в кармашке лежит, а  в
нем мембрана есть? Есть. А это значит - слушать можно, если через волну,
через спутник подключиться... И не  только  то,  что  клиент  по  трубке
базарит, но и то, о чем с товарищем обсуждает. Да  не,  чего  мне  "пули
отливать"? За что купил, за то и продаю, ну?  Не,  может,  чего  не  так
понял, я ж не претендую.
   Глостер нарочито вытаращил глаза, показал пальцем на себя,  потом  на
Мишаню, сделал руками мельницу. Тот кивнул, сказал в трубку:
   - Не, погодь, Георгич, еще не все. Мне тут Викторыч машет, чтобы я до
тебя доехал. Да одну штуку ему треба взять, московским предъявить.  Нет,
по трубке я тебе этого говорить не стану. Потому  как  тайна.  -  Мишаня
довольно натурально хохотнул. - Лады, я через десять  минут  буду,  чего
зря лясы точить... Лады.
   Отбой.
   - Отбой!  -  как  попугай,  повторил  Глостер.  -  От-бой.  Воздушной
тревоги. А что ты ему скажешь, дорогуша?
   - Не понял?
   - Что ты Жоржику наврешь, как приедем? Ведь не дурак он, я чаю...
   - Не, Жоржик не дурак. - Мишаня помолчал, добавил:
   - Он дебил и сволочь.
   - Крепко же он тебя приложил. Когда и где?
   - Долгая история.
   - История, брат ты мой, - это наука! И длится с незапамятных времен и
по сей час с переменным успехом и  единственным  результатом:  все,  что
рождается, - умирает. Но это -  лирика.  Так  что  ты  наврешь  Жоржику?
Пардон, Георгию Георгиевичу?
   - Скажу, за резинками приехал.
   - За чем?
   - За презервативами. Вик Викыч наш покойный - большой аматер  был  до
бабского полу. Охотник, в смысле. И не просто ходок: коли в  неделю  раз
новую телку не поваляет, осунется весь, скучный станет,  словно  поганок
обожрался и к смерти готовится, морда у него лоснилась всегда, а  тут  -
посереет, словно пудрой посыпана, с волос перхоть опадать  начнет...  Во
какой любитель был! А  вообще-то...  Нервы,  наверное.  Хотя  все  равно
чудно. Чудно.
   - А с чего это он вдруг посередь дороги - да о бабах подумал?  Ты  же
как ему сказал: дескать, деловые базары босс ведет, то да се... А тут  -
бабы.
   - Я же говорю: у Вик Викыча, у Ричарда вашего, - при  имени  "Ричард"
Мишаня явственно ухмыльнулся тому же,  чему  в  свое  время  раздраженно
удивлялся Глостер:  полному  несоответствию  оперативного  псевдонима  и
персоны, которая его представляет, - даже не пунктик на этом деле был, а
крепкий бзик, протек крыши по полной программе.  Порой  теток  стопорили
прямо на шоссе, и трахал он их на заднем  безо  всяких  выкрутасов...  -
Мишаня, закатив  глазки,  мечтательно  вздохнул:  то  ли  от  зависти  к
покойному теперь боссу, то ли из ностальгии по "старым добрым временам",
что закончились так скоро, фатально и недобро с появлением Глостера.
   - Так что Жоржик поверит, - закончил он.
   - И тому, что Ричард за резинкой специально машину посылает?  Что,  в
ларьке купить нельзя? Или  в  бардачке  у  тебя  нету,  раз  босс  такой
шустрила был?
   -  Не,  Вик  Викыч  какие-то   иноземные   пользовал,   со   смазкой,
ребристо-пупырчатые. Бабы от них визжали, что те курвы!
   - А ты презервативы не жалуешь?
   - Ну. Это как в резиновом  сапоге  на  босу  ногу  кросс  бежать.  По
приказу, конечно, можно, а до собственному желанию...
   - И заразы не боишься?
   - Кому суждено быть повешенным, тот не утонет!  -  бесшабашно  заявил
Мишаня.
   - А кому зарезанным, того не повесят, - в тон ему отозвался Глостер.
   Неловкое,  жутковатое  молчание  разом  повисло  в  машине.   Глостер
добавил, растянув губы в улыбку:
   - Шутка.
   Мишаня  улыбнулся  глупо,  жалко  и  неуместно.  Спросил  совсем   уж
просительным тоном:
   - Так чего, едем, что ли?
   - Угу, - кивнул Глостер, углубившись в какие-то явно  неприятные  ему
размышления, сделавшие его и без того не самое приветливое  лицо  совсем
мрачным.
   Мишаня тоже посмурнел, отжал сцепление, вырулил на  шоссе,  тихонечко
тронул. Через пару минут, уже освободившись от трупов, "вольво" послушно
катила в направлении пансионата "Мирный".
   - А ты горазд, оказывается! - раздумчиво процедил Глостер, неожиданно
вынырнув из тяжкого уединенного молчания. - Тогда чего из  себя  валенка
воркутинского валял, а? - Теперь он смотрел на  водителя  подозрительно,
как старушка на лавочке перед подъездом  на  залетного  хахаля,  идущего
вдругорядь позабавиться пусть и с  неродной,  а  все  же  с  подружкиной
внучкой!
   - Чего? - поперхнулся слюной Мишаня.
   - Папу твого! А заодно и маму!
   Глостер прищурил глаза и сразу стал похож  на  разъяренное  животное,
вот только какое - не  взялся  бы  сказать  никто.  Он  сверлил  Мишанин
затылок цепким неотрывным взглядом.
   - Ну? Дурилу Целковича из  себя  не  строй!  Мишаня  промолчал.  Лишь
опасливо покосился через зеркальце на напружинившегося на заднем сиденье
Глостера, и в глазах его гнусным мельтешивым бесом  заплясал  страх.  От
пляски этой сосало под ложечкой и сердце проваливалось в гулкую пустоту.
Это не был осознанный страх перед силой; это был  подспудный,  затаенный
страх разума перед тем неведомым и непостижимым, чем является безумие.
   А Глостер вдруг сник, безо всякой внешней  причины,  сам  собою,  как
сдувшийся  шарик:  просто  родившееся  в  нем  напряжение  не   получило
разрядки, готовая к атаке агрессивная энергия свернулась клубком, словно
змея, ожидающая своего часа. Взгляд Глостера стал тусклым и понурым.  Он
запустил руки под куртку, вынул два обоюдоострых, сработанных  наподобие
узких лопаточек, боевых ножа. Сделаны они были  из  превосходной  стали,
вернее, из специального сплава, способного прорезать в мгновение ока  не
только плотную шинельную ткань, но и кольчугу или кевларовый бронежилет.
Балансировка оружия тоже была идеальной.
   Глостер поиграл обнаженными лезвиями пару минут,  словно  фокусник  -
колодой карт, словно малый ребенок - новой чужой  игрушкой:  так  легки,
непосредственны и дурашливы были его движения.
   - "Взял он саблю, взял он востру и зарезал  сам  себя...  Весе-е-елый
разговор..." - напевал он себе  под  нос,  напрочь  забыв  уже  о  былых
подозрениях,  любуясь  томным  отливом  неполированной  стали...  Лезвия
казались живыми, они притягивали, гипнотизировали, ласкали... - "Взял он
саблю, взял он востру и зарезал сам себя..."
   - Подъезжаем, - подал голос Мишаня.
   - Вот и славно! - возбужденно вскинулся Глостер. Скверное  настроение
его испарилось, как не было, словно это и не он  несколько  минут  назад
накинулся  на  водителя  с  остервенелой   подозрительностью   и   плохо
скрываемой  истерией...  И  куда  исчезли  ножи,  которыми  Глостер  так
самозабвенно играл, наверное, не смог бы сказать и самый  пристальный  и
заинтересованный наблюдатель.
 
Глава 49 
 
   Автомобиль плавно прокатился между двумя рядами красиво  постриженных
кустов; цельнометаллические ворота при его приближении плавно отъехали в
сторону, движимые неслышными мощными электромоторами.
   - Прямо благолепие и  лепота  непередаваемая,  -  чуть  кривляясь,  с
придыханием произнес Глостер.
   - Красиво жить не прикажешь,  -  отозвался  расхожей  фразой  Мишаня,
искренне радующийся тому, что непонятная мутная блажь слетела с хозяина.
   - Немудрено, что Ричард здесь  стал  похож  на  роттердамского  кота,
уставшего от сметаны. А, Мишаня?
   - Я же говорил? Ричард был  еще  тот  ходок!  -  улыбчиво  подтвердил
водитель.
   Умело  припарковался  у  крыльца  длинного,  в   колониальном   стиле
южноамериканских штатов, дома; вернее, так могло  показаться  только  на
первый взгляд, ибо стиля у дома не  было  вообще,  в  нем  царила  такая
эклектика, что,.. Колонны и  мощный  фронтон  сталинского  псевдоампира,
длинные балюстрады с обеих сторон, но с  окнами,  закрытыми  мансардными
ставнями аlа France, словно украденными из  декораций  оперетты  "Фиалка
Монмартра"; и все это венчала современная, из пластика и  не  пойми  еще
чего "черепичная" крыша... Ну да, и окна  (вернее,  как  принято  теперь
называть, "евроокна") конечно же не пропускают пыли, шума  и  тараканов.
Сколько людей, скрытых в их  тонированной  тени,  внимательно  наблюдали
сейчас за автомобилем?..
   - Тебе за перышком далеко нагибаться? - спросил Глостер Мишаню.
   - За поясом.
   - Ну-ну.
   Водитель уже приоткрыл дверь, когда Глостер спохватился:
   - Да, и не забудь меня представить!
   - Простите, а как?
   - Товарищ Ильин. - Глостер  закатил  глаза,  словно  прислушиваясь  к
звуку новообретенного,  пусть  и  не  надолго,  имени,  даже  посмаковал
губами, будто пробуя и на вкус тоже. - Да.  Товарищ  Ильин.  Человек  из
Центра. Уразумел?
   - Угу. - Водитель помялся, но самую чуточку. - Извините, босс...  Мне
что, Жоржика сразу мочить, безо всяких соплей?
   - Кровожадный ты какой-то, Мишаня. Сразу не нужно. Особенно во дворе.
   Сердечко мне  вещует,  за  темными  стеклышками  не  ангелы  в  белых
воротничках затаились, а совсем наоборот, черти в кожаных передниках.  -
Он подумал и заключил:
   - А может, так оно и хорошо?..
   Что "хорошо", Мишаня спросить  не  успел:  Жоржик,  вернее,  здесь  и
сейчас уже Георгий Георгиевич в сопровождении  двоих  атлетов  в  шортах
неторопливо поспешал к автомобилю:  легкие,  свободные  джутовые  штаны,
ботинки на каучуковой подошве,  белая  тенниска...  Загорелый  почти  до
черноты, гибкий, уверенный, он словно сошел с Гавайских  пляжей  в  наше
"домотканое далеко", не успев подрастерять ни красы, ни лоска.
   Глостер нарочито восхищенно округлил глаза:
   - Это же просто Педрос Гомес какой-то! А почему без гитары?
   Мишаня вылез из машины, пошел навстречу начальнику охраны.
   - Ну и в чем  проблема?  -  произнес  Жоржик  откровенно  фамильярно,
причем фамильярность эта распространялась  только  в  одну  сторону,  на
подчиненного, и тем напоминала даже не хамство - невысказанную, но и  не
особенно  скрываемую  брезгливость.  Рядом   с   Мишаней,   длинноруким,
долговязым,  костистым,  с  растоптанными  ступнями   сорок   последнего
размера, с шишковатой башкой и длинным лошадиным лицом, Жоржик смотрелся
натуральным супером,  сверхчеловеком;  он  и  сейчас  был  словно  живая
рекламная картинка: стоял расслабленно, чуть щурясь на солнце, обнажив в
улыбке безукоризненные зубы: "Теперь мы предлагаем  новый  "Блендафреш"!
Тройная защита для всей семьи! А раньше мы продавали вам фигню!"
   Мишаня едва сдержал гнев. Этого Глостер не заметил, но почувствовал.
   Почувствовал и Жоржик, причем чужая бессильная ярость доставляла  ему
явное удовольствие.
   - Что сопишь, болезный? Зубы языку мешают? Так чистить их нужно  было
в детстве, а не гудрон жевать, жеваго! В чем проблема, я спрашиваю?
   Мишаня собрался, ответил абсолютно спокойно:
   - Да никакой проблемы, Георгий Георгиевич. Босс с московскими там...
   Видать, старые кореша, - при слове "кореша" Жоржик поморщился, как от
острой зубной боли; а Мишаня продолжил:
   - Короче, слово за слово, ну и спустились к морю, расслабиться  после
перелета. У москалей сейчас дожди, им такая  погода  в  радость.  Ну  и,
понятное дело, пацанок сразу под сняли, наш-то мимо не проскочит,  да  и
московский, видать, хват! Вот, послал за резинками, ну и за  прочим.  Ты
же знаешь его закидоны...
   - А чего мутил, сразу не сказал?
   -  По  трубке?  Чего  я,  дебил  совсем?  Жоржик   только   скривился
презрительно:
   - Осторожный стал?.. Где ты ахинею, что мне по мобильнику  вкручивал,
подцепил? Насчет прослушки?
   - Читал. В журнале.
   - Слышь, Боксер, он читать  умеет!  А  по  роже  не  скажешь.  Ладно,
пошли... Ты знаешь, где у босса... причиндалы? - В голосе Жоржика  снова
прорезалась теперь уже нескрываемая брезгливость, какая только  и  может
быть у "норма-а-ального пацана" к слуге и шмаровозу.
   - Ну. В кабинете, во второй комнате. Запасные  ключи  должны  у  тебя
быть.
   - Пошли.
   Они уже двинулись было к домику, когда Мишаня подбавил:
   - Да, тут со мной человек из московских...
   - Человек? Какой человек?
   Глостер  появился  из  машины  сияющий,  как  начищенный   серебряный
полтинник.
   - Сергей Ильин, - представился он, но руки не протянул.
   Жоржик улыбнулся еще шире, но светло-серые глаза не  улыбались;  они,
как жерла пулеметов в руках затаившихся в  амбразурах  стрелков,  словно
вели человечка, готовые немедля срезать его  одной  очередью:  скорой  и
беспощадной.
   Глостер тоже улыбался, и улыбка его была такой же белозубой, как и  у
Жоржика, а вот глаза... Глаз было не разглядеть вовсе  за  прыгающими  в
черных зрачках игривыми чертиками, -  словно  море  бликовало  на  ярком
солнце.
   -  Очень  приятно,  господин  Ильин,  -  монотонно  произнес  Жоржик,
равнодушно пожав плечами. Спросил с принужденно-холодной вежливостью:
   - Выпьете что-нибудь?
   - Что предложите, то и выпью, - весело отозвался Глостер.
   Судя  по   всему,   Жоржик   с   ходу   записал   было   Глостера   в
сутенеро-шмаровозы, в мальчики на посылках, но что-то в глазах приезжего
ему сразу не показалось... Он не мог определить это "нечто" и  решил  на
всякий случай держаться с той долей прохладцы, что определяет  отношения
начальников и подчиненных в специфической мужской работе.
   - Владлен, проводи гостя в холл, - кивнул  Жоржик  тому  атлету,  что
поблондинистей; слово "проводи"  он  выделил  особо.  Что  означала  эта
интонация, Глостер не понял, да и не собирался: в  душе  его  все  пело,
музыка  бравурными  аккордами  поднимала  ввысь,  и  он  только  что  не
притопывал на месте от полноты жизни!
   Атлет посмотрел на Глостера заинтересованно, слегка растянул  губы  в
гуттаперчевой улыбке, с вежливым полупоклоном указал глазами на  дальнюю
дверь, приглашая  Глостера  первым  проследовать  к  ней  по  выложенной
цветной мозаикой  ^дорожке.  Сам  Жоржик  направился  в  противоположную
сторону, к небольшой двери, полускрытой живой изгородью. Мишаня двинулся
за ним.
   В холле было сумрачно и прохладно.
   - Налево, пожалуйста, - подал голос Владлен.
   - Можно и налево, - пожал плечами Глостер, шагнул неловко, оступился,
попав мимо  неприметного  порожка...  Владлен  инстинктивно  дернулся  -
поддержать, руки его потянулись к правой кисти Глостера: сейчас было так
просто сделать захват, блокировать... Глостер юлой крутнулся  на  месте.
Владлен остался стоять, в глазах его застыл отблеск  странного  чувства:
острой, почти непереносимой боли и искреннего детского удивления.  Потом
парень опустил взгляд вниз: крупные черные капли, срываясь с горла. одна
за другой падали на белоснежный  мрамор  пола,  превращаясь  в  красивые
ярко-алые пятна... И тут - пол вздыбился и понесся  навстречу;  красавец
атлет впечатался в него лицом, уже не чувствуя ни боли, ни удивления, ни
испуга. Ни-че-го.
   Глостер подхватил убитого под мышки, не без труда приподнял,  оттащил
труп за массивную, старорежимную кадку с огромной  раскидистой  пальмой,
доставшейся пансионату "Мирный" от какого-то сильно режимного объекта  -
типа    дома    отдыха    ЦК    профсоюза    водярозаготовителей     или
гетеросексуалов-надомников,  причем  -  из  районов   Крайнего   Севера!
Отдышался,  нахмурился,  рассматривая  потеки  крови,  вздохнул   совсем
по-бабьи, только что руками не всплеснул в сердцах: дескать, и ходют,  и
сорют... Обвел  глазами  холл,  подхватил  длинную  ковровую  дорожку  и
передвинул метра на четыре в нужную ему сторону.  Получилось  не  вполне
эстетично,  зато...  Прислушался:  тихо.  Вернулся  за  пальму,   окинул
взглядом убитого, чуть поправил что-то в  положении  тела,  придав  лицу
подобающее постное выражение; произнес удовлетворенно:
   - Хорош!
   Словно что-то вспомнив, гибко наклонился, отер лезвие  ножа  о  шорты
убитого, выпрямился, а нож тем временем исчез из его руки, словно  и  не
было.
   Постоял несколько  секунд  неподвижно,  чуть  склонив  голову  набок,
полюбовался трупом; но в этом взгляде не было ничего от садизма. Глостер
смотрел на труп,  как  естествоиспытатель  смотрит  на  редкую  бабочку,
только  что  пойманную,  наколотую  на  иглу  и  пополнившую  коллекцию.
Повторил довольно:
   - Хорош!
   Вот теперь Глостер чувствовал жизнь!  Он  чувствовал  ее,  как  накат
хмеля,  как  леденящий  восторг!  Краски  сделались  нестерпимо  яркими,
очертания - резкими и контрастными, а сам он ощущал то, что столь  редко
выпадает узнать смертным: могущество. Да!  Он  был  могуществен!  Именно
сейчас, в этот миг, он царил и над миром, и над Творцом!
   Хрупкий серебряный  туман  лишь  слегка  коснулся  сознания;  Глостер
торопился: он боялся, что туман уплотнится, станет черным  и  густым,  и
тогда... Или же, наоборот, пропадет, а с  ним  пропадет  и  то  ощущение
всемогущества, ради которого он  и  жил!..  Он  быстро  вышел  прочь  из
вестибюля, пересек уложенную мозаикой площадку, приблизился к дверце, за
которой скрылись Мишаня и Жоржик; та была не заперта, за  ней  оказалась
деревянная витая лестница. Глостер птицей взлетел на второй этаж, прошел
по узкому коридору: за одной из дверей услышал неясный шум.
   Оба ножа оказались в руках; восхитительный  туман  обволок  сознание,
делая  тело  гибким,  а   мысли   -   шальными   и   .быстрыми,   словно
фосфоресцирующие трассы несущихся в мертвой бесконечности астероидов.
 
Глава 50 
 
   Глостер толкнул дверь и замер  в  проеме.  Картина  была  жутковатой:
бедный Мишаня стоял на коленях, из подрезанных  на  ногах  сухожили