- Риск - дело благородное. И азартное. Разве  все  мы  свой,  как  ты
выразился, кайф получаем от чего-то другого? Молчишь?
   - Глостер, тебе не приходила в голову мысль, что...
   - Да?
   - Нам достаются объедки со стола Лира. И тревожит меня даже не страх,
а то, как красиво и азартно можно было бы сыграть... самим. Просто,  без
этих  маразматических  наворотов,  что  стали  свойственны  всем   нашим
разработкам  последнее  время...  Да.  Просто  и  результативно.  Кто-то
великий сказал... молодые и дерзкие  побеждают  куда  чаще,  чем  старые
интриганы... Нет?
   - Может быть, - ледяным голосом произнес Глостер, лицо его закаменело
и стало похожим на посмертную маску.
   Пауза затянулась. Глостер снова прикрыл веки и,  казалось,  задремал.
Дик какое-то время нервно ерзал по сиденью, курил сигарету за сигаретой.
Потом посмотрел на часы, вздохнул:
   - Подумать только... Мне завтра тридцать восемь.
   - Поздравляю.
   -  Анекдот  такой  слышал?  -  Дик  нервно  хохотнул.  Стоит  доктор,
рассматривает рентгеновский снимок. Спрашивает больного: "Ну  и  сколько
же вам лет, батенька?"
   Больной: "Тридцать восемь будет". Доктор в ответ, сокрушенно: "Ой, не
бу-у-удет!"
   - Смешно, - вежливо улыбнулся Глостер.
   - До упаду.
   - Все под Богом ходим.
   - Вот уж нет. Мы - и ты и я - ходим под Диром. А уж  под  кем  Лир  -
дьявол ведает. - Дик поскучнел лицом, пробормотал тихо:
   - Ходит птичка весело по  тропинке  бедствий,  не  предвидя  от  сего
никаких последствий... Ходит птичка весело... Весело.
 
Глава 23 
 
   Время... Неумолимое, расторопное  время.  Порой  оно  тащится  сонной
ленивой клячей, погребая  под  мерным  чередованием  дней  все  шальные,
безумные порывы, могущие превратиться в подвиги и открытия, затаскивая в
омут  повседневной  тупой  безнадеги  героев  и  рыцарей,   красавиц   и
сказочников... И вдруг -  будто  убыстряется  течение  реки,  стесненной
гранитными берегами; вода словно играет, в первых, еще малых водоворотах
смешивая жизни и смерти, дни и судьбы, людей маленьких и людей  больших,
превращая устоявшийся зацветший омут в  непредсказуемую  стремнину...  И
вот уже все вокруг: события, идеи,  надежды,  безумства,  любовь  -  все
словно летит вниз, в  тартарары,  увлекаемое  мерным  и  жутким  потоком
водопада,  сияющего  радугой,  бриллиантовым  переливом  мириад   брызг,
грохочущего единым торжествующим "Аз есмь!".  И  -  ухает  безнадежно  в
мутный омут забвения, оставляя по себе  лишь  грязную  клочковатую  пену
несбывшихся надежд  и  пустых  воспоминаний...  О  чем?  О  молниеносном
радужном блеске? О тихом  омуте  прошлого  счастья?  О  ленивом  течении
счастья будущего? Бог знает.
   Время пожирает живую плоть, время превращает сущее в нежить, время  и
царствует, и правит; одни гонятся за ним,  боясь  опоздать,  отстать  во
времени,  превратиться  в   живую   куклу,   мумию,   муляж,   увешанный
побрякушками  наград;  другие,  в  бесплодной  попытке  вернуть  иллюзию
ушедшего, обставляют свои жилища вещами умершего века, третьи...  Третьи
тихо пережидают, передремывают собственную  жизнь,  не  получая  от  нее
удовольствия, ничего не создавая, ни о чем не мечтая...
   Есть еще жвачные: эти  просто  существуют  вне  времени,  как  и  вне
пространства; их махонькие  глазки  лупают  на  белый  свет  тихохонько,
подслеповато, их маленькие ручки подгребают под себя все, засовывают под
брюшко, и уже там согретая сытым теплом рухлядь мягко  гниет  вместе  со
своими хозяйчиками...  Но  -  все  проходит:  блеск  и  слава,  тщета  и
бесславие,  забвение  и  .нищета...  Быстрее  всего  проходит   красота:
обольстительные куртизанки избранного круга  превращаются  в  злоречивых
неопрятных старух, сладкоголосые кумиры толпы - в толстых  и  похотливых
старцев, белокурые амуры - в  злобных,  желчных,  завистливых  карликов,
похожих на карикатуры на самих себя. Все проходит. Время и царствует,  и
правит.
   Если бы кто-то сказал Лиру, что он не любит людей, старик  бы  просто
рассмеялся. Разве это  все  люди?  Так,  самцы  и  самки,  не  способные
справиться ни с похотью, ни с вожделением, не  способные  отрешиться  от
самих себя и стать самоотверженными, не  важно  во  имя  чего...  Или  -
важно? Он, Лир, никогда не верил ни  в  каких  богов,  гениев,  титанов;
понятий, которыми он оперировал,  было  всего  два:  воля  и  власть.  И
конечно, третье: время.
   Время  бесшумно.  Его  никто  не  слышит.   Раньше   считалось,   что
интеллигенция - вот круг  людей,  способных  понять,  расслышать  время,
способных... Как бы не так!
   Этих яйце годовых особей не волнует ничего, кроме собственных теорий,
дрязг, амбиций, они никогда не  были  способны  слышать  кого-то,  кроме
самих себя.
   Хм... Раз уж  жизнь  так  скучна,  прихотлива  и  бездарна,  остается
развлекать себя игрой. Как у Эрика Берна? "Игры, в которые играют  люди"
и "Люди, которые играют в игры". На самом деле игра всего одна: игра  со
смертью. Игра в бисер.
   Пушкинский Германн... "Его  состояние  не  позволяло  ему  жертвовать
необходимым в надежде приобрести излишнее, а между  тем  он  целые  ночи
просиживал за карточным столом и следовал за различными оборотами игры".
Хм... Похоже, очень похоже...
   Притом, что игра фатальна  и  изначально  обречена.  Каждый  надеется
обмануть  смерть,  эту  уродливую  каргу,  каждый   надеется   выжить...
Ларошфуко был прав: если бы одни люди умирали, а другие нет, это было бы
очень несправедливо. Или, по меньшей мере, казалось  таким.  Но...  люди
хотят жить вечно, не отдавая себе •отчета в том, что они -  лишь  жалкие
статисты... Каждый мнит себя средоточием страны, мира, вселенной, каждый
готов философствовать о вечности или бессмертии, пока... Пока не вскочит
прыщ на носу! И вот - все великие умы, все грозные завоеватели прошлого,
все эпосы о валькириях и Нибелунгах померкли: прыщ наливается,  оплывает
желтым ядом, и нет человечку дела  ни  до  чего  и  ни  до  кого,  кроме
собственной образины; плевать на цунами и  землетрясения,  на  прозрения
гениев и размашистую подлость новых авантюристов! Прыщ правит миром!
   Лир слишком хорошо знал людей, чтобы питать  к  ним  что-либо,  кроме
презрения. Вот только идея Бога... Пушкинский  Сальери  был  прав:  "Все
говорят, нет правды на земле. Но правды нет и выше, мне  это  ясно,  как
простая гамма..."
   Как простая гамма... Сказка о Боге и бессмертии  придумана  для  этих
похотливых жвачных зверьков, называющих себя людьми, с целью  подчинять:
они получают иллюзию надежды в обмен на пусть мнимое, зыбкое, как мираж,
но все  же  освобождение  от  дикого,  парализующего  все  живое  страха
небытия. И - суетятся кое-как, нагуливая жирок, комфортно устраиваясь  в
норках,  сюсюкая  о  наболевшем  и   переслюнявливая   жуткие   сказочки
какого-нибудь Камю или Сартра. Пока очередной грозный  хищник  не  решит
проредить это занудное, заплывшее желтым жиром, зажравшееся стадо!
   Пустые мудрствования утомили Лира. Он встал, подошел  к  окну,  долго
смотрел  на  блестящий  серп  реки,  на  кажущийся  бескрайним  лес,  на
покосившееся кресты одинокой церквушки на дальнем взгорке; там давно  не
осталось ни домика, деревня вымерла, оставив после себя лишь догнивающие
серые срубы да заросший лебедой старый погост. Старик поморщился: летний
день был ему неприятен. Он столько лет провел в  комнатах  и  коридорах,
круглые сутки освещаемых одинаковым бледно-серым  светом,  в  кабинетах,
отгороженных   от   мира    тяжелыми    портьерами,    за    зеркальными
пуленепробиваемыми стеклами офисов и представительских машин, что другой
мир представлялся ему теперь чем-то неорганизованным,  дисгармоничным  и
оттого - опасным.
   Старую  номенклатурную  дачу  доверенный  человек  Лира  приобрел  на
аукционе;
   Лира подкупило то, что раньше этот большой, деревянный  дом,  похожий
больше на русское поместье начала прошлого века, принадлежал  известному
полководцу. Лир как-то не подумал, что  сей  любимец  славы  был.  самый
обыкновенный мужик, вот его и тянуло  всю  жизнь  к  кондовой  простоте,
навозу... Теперь Лир сожалел, что все те  логические  построения,  какие
легко и свободно укладывались в схемы и планы там,  в  тиши:  кабинетов,
здесь казались надуманными, глупыми, негармоничными и походили... ну да,
на декорацию в балагане, на  сплетенный  ученической  рукой  проволочный
каркас... Рядом с настоящими деревьями такая постройка выглядела  жалко,
и это более всего тревожило  Лира.  Ему  здесь  не  работалось.  Кое-как
промаявшись, на даче трое суток, он: в конце концов сдался, вечером  сел
в салон, лимузина, и кортеж  из  трех  автомобилей  помчался  в  сторону
Москвы.
   Оказавшись в привычном бетонном небоскребе, отгороженным от города  и
мира зеркалами огромных стекол. Лир обрел утерянное душевное равновесие;
проекты,  задуманные  им,  снова  казались   стройными   математическими
системами и та легкая доля художественной  небрежности,  как  и  будущий
идиотизм исполнителей, должен был придать всем операциям  особый  блеск,
шарм и кураж. Схема была проста, и гармонична, и это рождало в душе Лира
странное чувство... Нет, назвать его "удовлетворение"  было  бы  слишком
пошло.  Впрочем,  до  претворения  задуманного  еще  далеко,  но...   То
беспокойство, что  мучило  его  в  деревне,  ушло:  вокруг  громоздились
безликие коробки многоэтажек, и  даже  видневшаяся  невдалеке  маленькая
церквушка,  бывшая  некогда  сельским  приходом,  а  теперь  окруженная,
пустыми  глазницами  тысяч  равнодушных  окон,  церквушка,  изукрашенная
сусальной позолотой, вылизанная, выхоленная ставшими  охочими  до  попов
супрефектами  и  прочей  чиновной  сволочью,  выглядела  как  сувенирная
поделка, выставленная в амстердамском ювелирном  магазине  "Рабинович  и
Штерн".
   Лир отошел от окна. Да. Только так, отрешившись  от  города  и  мира,
можно творить свою игру.
   Сейчас Лир ждал.  Сутки  прошли,  оба  этапа  единой  композиции  уже
завершены.
   Лиру поступил условный сигнал, что одна  из  операций  прошла  вполне
успешно, вторая - с неясными осложнениями. Говорить намеками,  условными
фразами и идиомами по мобильному  Лир  всегда  считал  верхом  глупости:
точную "информацию к размышлению" так получить невозможно, а  полузнание
рождало  только  беспокойство;  версии,  построенные  на   недостаточной
информации,  изматывали  мозг,   он   словно   разрывался   от   судорог
полурешений, и все это вместе приводило только к  одному:  когда  придет
время принимать решение истинное, утомленный  бесплодными  умствованиями
разум может совершить ошибку. В его игре такие ошибки были непоправимы.
   Лир поднял со стола золотой колокольчик, позвонил; он  недавно  завел
это новшество; вызов слуг даже в кабинет колокольчиком, вместо  обычного
зуммера  интеркома,  символизировал  для  него  свободное  время,  время
отдыха, и, нужно признаться, самые светлые идеи приходили к Лиру  именно
в эти предвечерние часы.
   Вошла женщина, Лир разлепил тонкие  губы,  произнес  тихим,  лишенным
всякой интонации бесцветным голосом:
   - Чай с лимоном и булочку.
   Женщина удалилась;  снова  она  появилась  через  пять  минут:  ровно
столько нужно, чтобы дать  хорошему  чаю  настояться.  Вкатила  тележку,
умело сервировала столик: стакан крепкого, цвета  темного  янтаря,  чая,
две тоненькие дольки лимона, горячая свежая булочка, кусочек масла и сто
граммов красной икры на льду.
   Сервировав стол, женщина удалилась; Лир додумал, открыл шкаф,  достал
бутылку  коллекционного-"мартеля"  урожая  1919  года,  налил  буквально
глоток  в  маленькую  рюмку...  Ценителями  принято  наслаждаться  таким
коньяком  из  специальных  коньячных  "капель",  но  Лир  был  человеком
прежнего времени; езду нравились двадцатипятиграммовые  тоненькие  рюмки
нежнейшего венецианского стекла, чуть расширенные  кверху...  Он  поднес
рюмку ко рту, вдохнул аромат, сделал маленький глоток,  с  удовольствием
ощущая, как словно горячее солнце, напитавшее лозу своим теплом  задолго
до его рождения, согревает его теперь... Не торопясь,  смакуя,  разжевал
лимон, наслаждаясь на этот раз контрастом вкусовых ощущений... И  только
потом присел к столику, разрезал горячую еще  булочку,  намазал  взбитым
маслом, положил  сверху  грубого  камчадалского  посола  икры,  откусил,
медленно разжевал, запил терпким горячим чаем.
   Часы пробили десять вечера. Лир закончил легкий ужин и  уже  собрался
было просмотреть бумаги на  завтра,  как  зазвучал  зуммер  и  секретарь
доложил: .,;
   - Глостер прибыл для доклада.
   Лир встал, покинул  комнату  отдыха,  прошел  в  кабинет  -  длинный,
современный, обставленный в стиле  хай-тек;  уселся  за  черный,  матово
блестящий стол, огромный,  как  футбольное  поле,  положил  перед  собой
чистый лист бумаги, взял в руки перо. Задумался на  мгновение  и  единым
росчерком нарисовал первого чертика: он  был  вертлявым  и  ехидным,  но
оскаленное рыло и горящие  ненавистью  глазки  выдавали  его  совсем  не
сказочную,  звериную  сущность.  Рисунком  Лир  остался  доволен.  Нажал
махонькую кнопочку на пульте управления, приказал:
   - Пусть войдет.
 
Глава 24 
 
   - Ну и что радостного ты  мне  сообщишь,  Глостер?  -  Старик  поднял
выцветшие глазки, глядевшие  из-под  жестких  кустиков  бровей  зорко  и
сторожко, как два затаившихся зверька. Вот только... Глостер  знал,  это
игра,  и  ничего  больше.  Лир  всегда  желал  представить  себя  этаким
запростецким малым, вроде мелкого купчинки, озабоченного важным барышом,
и ничем более; но Глостер давно подозревал, что выгода всегда, а  теперь
в особенности, была для Лира второстепенной: более всего остального  его
волновала игра. И теперь "затаившиеся зверьки", плясавшие в глазах  Лира
этакими шаловливыми, но не опасными дьяволятами, означали только то, что
он продолжал играть, даже с ним, Глостером! Тот зверь, что сидел в  этом
маленьком старике,  был  уродлив  и  беспощаден;  время  от  времени  он
проглядывал из обжитой обители смертным зрачком  пистолетного  жерла,  и
тогда Глостер испытывал жуткий, суеверный страх, какой  испытывают  люди
во сне, видя бесплодность и обреченность своих усилий спастись.
   - Операция по  Ландерсу  прошла  успешно.  Операция  по  Батенкову...
озадачилась рядом непредвиденных осложнений, - начал доклад Глостер.
   - Это я уже знаю, - оборвал его Лир. - Сейчас я хочу узнать детали. И
давай-ка начнем с того, что ты называешь "успешная". А потом поговорим и
о провальной.
   - Вряд ли это стоит считать провалом...
   - Это мне решать, Глостер, - жестко перебил его Лир. Он сидел так  же
неподвижно,  фразу  произнес  тихим   слабым   голосом...   Но   Глостер
почувствовал, как спина мгновенно покрылась липкой испариной.  И  это  у
него, человека, проведшего на войне всю жизнь и переправившего в царство
теней стольких недругов, что...
   Мистический страх, охватывавший Глостера  при  общении  с  Лиром,  не
поддавался никакому объяснению; у Глостера даже создавалось впечатление,
что старик хорошо знает эту свою способность -  внушать  собеседнику  не
просто трепет, но ужас! - и  умеет  дозировать  волну  страха,  от  него
исходящую. Люди, бывающие в этом кабинете, слишком  неоднозначны:  один,
почувствовав такое, сломается, пойдет на все мыслимые уступки и выскочит
шелудивым побитым псом, с  поджатым  хвостом,  радостный  уже  тем,  что
живой... Другой - смирится  с  непознаваемым  и  станет  выполнять  свою
работу. А третий... Нервы могут сдать, и кто-то свернет старому  колдуну
шею,   как    суповому    цыпленку!    Что    там    говорил    Дик    о
маразматиках-интриганах и молодых заговорщиках? Мысль красивая...
   - Не пребывай в эйфории, - прервал его размышления скрипуче-ироничный
голос Лира. - Падать будет больно.
   Вновь испарина обметала спину Глостера;  ему  вдруг  показалось,  что
этот колдун угадал его мысли, все, до последней запятой...
   - Ну так что Ромочка Ландерс? И удалось ли  увязать  его  людишек  за
нашей мастерицей стрельбы?
   - Вы имеете в виду Егорову?
   - Нет, Афину Палладу! - Лир оскалил безукоризненные фарфоровые зубы в
ухмылке. - Что-то ты, Глостер, нервный сегодня. Устал? Не выспался?
   - Виноват. Дорога измотала.
   - Дорога... Хорошо, что не последний путь. - Лир скрипуче  засмеялся,
склонился  к  столу,  что-то  вертя  на  листочке.  -  Хватит  прелюдий.
Соберись, Глостер. К делу.
   - Виноват, - скова повторил тот, вытянулся перед столом,  и,  как  ни
странно, это придало ему уверенности. - Роман  Ландерс  был  убит  двумя
пулями в голову в ночном клубе.
   - Ирэн сработала отлично.
   - Да. И ушла чисто. Как и предполагалось, людям  Ландерса  и  местным
браткам подставили Егорову. Догонялы  слопали  дезу  без  соли  и  пыли,
разом, да и немудрено: девчонка, эта Егорова, прямо  во  дворе  злачного
клуба надавала по причинному месту одному из бодигардов, а  в  гостинице
открыла  сезон  охоты:  трое  погибли,  четверо   раненых,   не   считая
испуганных.
   - Славно. Где она сейчас?
   - Скрылась.
   - Ах, какая девка, Глостер, какая девка!  Жаль,  для  моей  коллекции
старовата: слишком мятого думает. Но как действует!
   Глостер смотрел на зарумянившиеся щечки Ляра  и  недоумевал:  дедушку
что, запоздалый климакс так скрутил?!  Его  восхищение  было  похоже  на
восхищение избалованного  коллекционера  редкой,  сработанной  иноземным
мастером-виртуозом  фарфоровой  куклой  или   компьютерного   фаната   -
образцовой программой, пусть закодированной другим мастером,  но  оттого
не менее изящной и технически совершенной.
   Лир тихо сиял, глядя в пустое окно. Что представлялось его взору?
   Неведомо. Какое-то время он молчал, подытожил:
   - Гены.
   - Простите?..
   - Гены. Барсы рождаются в этом мире не так часто.
   - Вы имеете в виду...
   -  Да.  Егорова-старшего.  До  небесного  царства  его,  пожалуй,  не
допустили, слишком много жмуров на  совести,  но  там,  где  он  сейчас,
компания, полагаю, не худшая. И не самая скучная. -Лир потер переносицу;
-Значит, ни слуху ни духу.
   - Пока да.
   - Телефоны Гокчарова вы контролируете?
   - Так точно.
   - Она свяжется с Гончим. Рано или поздно свяжется.
   - Если жива.
   - А ты фаталист, Глостер, нет?
   - От случайностей никто не застрахован.
   - Брось. Бредятина. Помнишь, как говаривал, булгаковский Воланд?  "Ни
с того ни с сего, кирпич на голову не падает".
   - Егорова не случайная прохожая. Сейчас на нее  кинулась  вся  братва
южногорских степей  вместе  с  приморскими  аборигенами  и  головорезами
покойного Ромы.
   - Плохо ты.  знаешь  людишек,  Глостер,  ой,  плохо.  Жадны  людишки,
сребролюбивы...  Еще  сутки-двое  за  девкой   побегают,   да   смекнут:
закрома-то, ничейные, стоят! С растворенными дверцами; бери:
   - не хочу! И про девушку нашу красавицу забудут,  и  про  все,  кроме
золота... Вернее, белого порошочка, тропочек, по которым этот  порошочек
течет в нашу и соседские державки... Вот таковы  людишки;  за,  тридцать
сребреников Бога продают, а уж все: остальное стоит куда как  дешевле...
Включая честь, совесть и иллюзию бессмертия. - Лир помолчал.
   - Но нам с тобой выгодно, чтобы псы эти в погоне увязли  крепко,  аки
мухи в меду: насмерть. Гоняться все одно будут, надо же им, узнать,  кто
Ромино устраненьице организовал да вышку тому  выписал  до  поры  и  при
полном  согласии...  Так  что,  если  нащупаешь  девицу,  подмоги,   чем
возможно, чтобы до поры ее за Лету не спровадили.
   Закрома с барышами я делить буду. - Старик оскалился:
   - И это, справедливо.
   Л;ир помолчал, пожевал; губами, глядя в ведомую ему точку  на  черном
столе:
   - Да... Если Алю Егорову шлепнут раньше, времен,  нас  это  никак  не
порадует. Будет звонок к: Гончему, отследи откуда - и на хвост.
   - Не упустим.
   - А не будет...  не  будет  -  так  сами  милейшего  Олега  Игоревича
побеспокойте, скажите, какая с  подругой  его  зл