ладбище,  хороню  евреев в
саванах  в  их  сборно-разборные  бетонные  гробы.  Но  и  там  вес  у  меня
минимальный. Я даже  не могу  похоронить  вас  без очереди, если бы вас  это
интересовало..."
     "Я тоже не профессор Еврейского университета, - грустно  сказал Ефим. -
Но  мне просто...  некому больше  это  продемонстрировать..."  "А почему  вы
решили, что  для  этого  пригоден именно  я?"  "Человек, способный, как  это
делали  вы  только  что..." "Вот тут  вы правы.  Это неискоренимо.  Поехали.
Демонстрируйте."  "Мы поедем на автобусе, или мне взять такси?"  "Не надо. У
меня машина за углом."
     Было скользко,  как  в Москве. Деревья уже с непривычки  изнемогали  от
налипшего  снега.  Провисали  и  раскачивались провода,  роняя длинные белые
хлопья. Машина  сначала  не  заводилась, потом буксовала,  наконец,  вихляя,
вписалась в поток, казалось, управляемый исключительно пьяными водителями.
     Здесь стояли неухоженные дома с балконами, сплошь  увешанными бельем. В
темном подъезде с намеренно раскуроченными почтовыми ящиками, пахабщиной  на
стенах  на двух языках и грязными лестницами то снаружи,  то  внутри  здания
"псевдоученые" едва нашли выключатель и вскарабкались на верхний этаж. Дверь
открыла  худенькая женщина в меховой  безрукавке поверх купального махрового
халата. Она нетерпеливо потопталась в прихожей с мужчинами и сгинула  где-то
в  глубине пустой  и  гулкой  квартиры. Ефим проследовал  в ванную и включил
бойлер. "Не включай, - услышала щелчок женщина. - Я только  что мылась. Вода
еще  горячая." "Мне  нужна  холодная  ванная  комната.  Теперь надо охладить
помещение..." Ефим открыл  окно на улицу. В ванную ворвался вкусный морозный
воздух.  "Дверь  хоть прикрой, исследователь, - сказала откуда-то женщина. -
Всю квартиру  мне застудишь. И так платим столько за  электричество!" Ванная
комната быстро  охладилась  до  внешней температуры, как  любое помещение  в
термически  прозрачном  израильском бетонном  доме. Потом  он  закрыл окно и
дверь и пустил из душа струю горячей воды в стену с остатками кафеля. Ванная
быстро заполнилась душным паром с запахом плесени и гнили.
     Новые знакомые стали  едва различать друг друга.  Ефим  вышел и  тотчас
вернулся  с  прибором,  напоминающим  переносную  лечебную  ультрафиолетовую
лампу. Он включил  его кнопкой  на рукоятке.  Раздался  треск  электрических
разрядов, зазмеились в воздухе микромолнии и в тот же момент в  ванной стало
ясно. Но все  вокруг,  включая двух олим, покрылось водой.  Капли  стекали с
потолка, вода струилась со стен, а пол был  просто залит водой. "Сам  будешь
вытирать, - услышала женщина знакомую капель. - Как надоел..."
     "Понятно, - сказал Гольфер. - То  же, но помощнее направить с вертолета
или  с  дирижабля  на  облака, которые тут  бродят все  лето,  и не  надо ни
опреснения,  ни  айсбергов,  ни  молитв,  так?" "Я  ничего  не  имею  против
айсбергов, тем  более против молитв, но  это - вода. С неба.  Она в принципе
есть   даже  в  хамсинном  небе.  Если   ее   мгновенно  сконденсировать..."
"Электрический разряд?" "Не  совсем...  Вернее,  не  только."  "Но  я  видел
молнии..."  "Я  очень вас  уважаю,  доктор  Гольфер. И в принципе у меня нет
причин вам не  верить, но..." "Вот и  правильно. О своих научных идеях можно
безопасно  говорить  только  с  родной  женой,  причем  не  имеющей  сходной
квалификации... "И любовника-конкурента, - хохотал Ефим. - Отложим раскрытие
моего принципа  до  хоть  какого-то  признаия  его  полезным."  "А  кому  вы
предложили это?.."  "Чиновникам  разных министерств, естественно.  Назначали
встречи с  доверенными учеными, на которые я иногда должен  был за свой счет
ехать   через   всю   страну.   Но  в   основном   я  встречал   людей  либо
откровеннонекомпетентных, либо  не  понимающих  моего  иврита,  но неизменно
просто ни в чем подобном  не  занитересованных.  Я пришел как-то  даже  в...
синагогу. Дескать, вы публично молитесь о ниспослании дождя с ясного неба, а
я тайком вызываю его на головы верующих." "Прямо праздник святого Иоргена! А
они?"  "Очень  обиделись,   что  я  их  считаю  шарлатанами.  Мы,   говорят,
тысячелетиями  просим Всевышнего,  а  не  разных проходимцев,  вроде  вас, и
получаем дождь за наше  благочестие, а не  за  обман.  Дождь, говорят,  идет
только по воле Божьей, а мы, евреи, обманом не занимаемся."
     "Не занимаются! - появилась женщина  уже  в брюках,  свитере и в той же
меховой безрукавке.  Лицо  ее  неприятно  дергалось  странной  непреодолимой
судорогой от виска по диагонали к подбородку, отчего глаз  то и дело косил и
мигал. -  Хотела бы я  посмотреть  хоть на одного израильтянина,  который не
занимается  обманом!  Да  это  же  страна  узаконенных грабителей! Вот  нас,
например,  просто  заставили-уговорили  пять лет назад  взять "сохнутовскую"
ссуду  в банке "Леуми".  Всего  две тысячи долларов,  причем мы  выплачивали
ежемесячно и  давным-давно погасили более шести тысяч шекелей, то есть те же
две тысячи долларов по тогдашнему курсу. И как вы думаете, сколько мы должны
сегодня  этим   рекитирам,   но   уже   из  банка   "Идуд"  -   "Поддержка",
представляете!?  Одиннадцать  тысяч  шекелей! Нас официально уведомили,  что
если мы не отдадим им эти  деньги, нас  посадят  в  государственную  тюрьму.
Наравне  с  палестинскими  террористами, но  без  борьбы  кого-либо  за наше
освобождение. Нас! Которые за  всю  жизнь  никого  не обругали и копейки  не
присвоили!  Понимаете?  То  есть это  не  частные лица,  а само  государство
намеренно организовало этот грабеж своих честных граждан и стоит  на стороне
грабителей!  Мало  того,  в прошлом году к нам, в  этот так называемый  "наш
дом-нашу крепость"  с гарантированной  законом неприкосновенностью жилища  и
имущества,  ворвались какие-то  тоже вполне официальные  лица и забрали  наш
телевизор от имени государства, так как мы отказались платить налог за право
смотреть их кривляния на иврите. Но мы ведь  уже заплатили втрое больше, чем
этот телевизор  стоит в  Германии, за  счет  пошлины тому же  государству! А
машканта? Мы платим за этот сарай уже пять лет, выплачивая  ипотечную ссуду,
но  должны  банку вдвое больше, чем в  момент выдачи ссуды." "Маша, зачем ты
ему это все рассказываешь? Он такой же оле, только на четыре года больше нас
тут мыкается. Он -  ученый, а работает на кладбище..." "Слава Богу! Вот уж к
кому  у  меня  нет  претензий  в  этой  стране,  так это к Хеврат  кадиш,  -
подхватила Маша. - Единственные израильтяне, которые абсорбирует нас от всей
души!  Словно  вся  алия  задумана  только   для  такой  абсорбции.  И  папу
абсорбировали. Он  не дождался амбуланса. А вот мама дождалась... После чего
ее на  всю ночь  привязали в больнице к койке, чтобы подключить к системе, и
не  давали ни есть, ни пить,  ни повернуться,  а у  нее  с детства поврежден
позвоночник, и  она вообще минуты не может лежать без боли на спине... Когда
я зашла, она лежала полуголая, с жуткими синяками на руках, скрюченная и без
сознания...  Так она извивалась, чтобы освободиться...  А  медсестры  только
орали на меня, когда я пыталась на своем ломанном иврите возникать... Бедная
моя  мама не могла им даже возразить, когда  ее привязывали,  не говоря уж о
том, чтобы о чем-то  попросить. Мама в  совершенстве знала идиш и  всю жизнь
жалела, что мы, ее дети, не говорим по-еврейски. И вот в еврейской стране ее
безнаказанно убивали потому, что она не говорит на иврите и не  может на них
пожаловаться... И мы не могли пожаловаться. "Русские" в том отделении, чтобы
не  потерять работу,были на стороне палачей  и  делали вид, что не  понимают
по-русски. Потом один из  них все-таки сказал,  что моя мама в конце  концов
обложила его матом уже не на идише за издевательства.  И он отдал ее этим...
А  они  ставили  перед ней, привязанной в жаре, воду и  еду  так,  чтобы она
видела бутылки и  тарелки, но  не  могла достать. Менгеле..." Она зарыдала и
ушла за водой на кухню. Там раздался звон разбитого стекла и трехэтажный мат
почему- то басом, с  утробным  рычанием. Мужчины прошли туда после неловкого
долгого молчания.
     Маша уже весело сверкала глазами из-за  стола, кивая на бутылку  водки.
"А мне? - протянул стакан Гольфер. - И Фиме?" "А як же?" "Меня зовут Яков, -
захрустел  Гольфер соленым  огурцом. - И я совершенно с  вами согласен, хотя
мои  клиенты  уже  не  могли  рассказать,  как  трепетно  к  ним  относились
"заждавшиеся нас"соотечественники до  встречи со мной." "А  ведь она  у меня
консерваторию  кончала,  -  грустно  кивнул  на  жену   Ефим.  -  По  классу
виолончели.  Мы  привезли  из  Киева  очень  дорогой  инструмент. Когда  нас
наркоманы из квартиры напротив внаглую очистили, пока мы ходили отмечаться в
лишкат-авода, пропала  и  волончель.  Полиция прибыла  только через  час.  В
квартире все  перевернуто,  а полицейский спрашивает у меня,  где вор? А  те
откровенно   смеются  из  своей   квартиры.  Вы  же  знаете,   у   настоящих
израильтян-сефардов  всегда  открыта  дверь на лестничную клетку  и  орет их
варварская арабская музыка, в которой  виолончели нет места... И Маша больше
не  смогла  зарабатывать  в  подземном  переходе, где  ей  неплохо  подавали
"русские" за классное  исполнение..." "Фима, к  тому времени я все  равно не
могла  больше  зарабатывать, так как  моя  виолончель  действовала на  нервы
соседу по переходу  - старому польскому еврею-лотошнику. Тот накатал жалобу,
что  я натравливаю на него хулиганов-олим, пришел шотер из ирии и потребовал
больше тут не  появляться, или он  заберет инструмент."  "Но можно  же  было
пожаловаться, -  только  моргал  на  все эти  излияния Яков.  -  Не  следует
поддаваться чиновнику..." "А то  я не жаловалась! И подписи  собирала у моих
слушателей, что более-менее  часто проходили мимо,  и на  прием к "русскому"
депутату  горсовета пыталась попасть. Но этому  нашему  народному избраннику
всегда было  некогда, так и  не принял..." "Маша стала убирать в доме одного
вздорного господина,  где  десять крикливых  детей. И это  после  участия  в
международном конкурсе музыкантов-исполнителей в Софии..." "Меня там отметил
сам Ростропович!"
     "У  этого  ее хозяина вилла просто лопается  от  роскоши.  Он  по-моему
миллионер,  но  вечно  Маше  недоплачивает,  а  деньги  дает так, словно она
отнимает у него последнее..." "Мы все  вспоминаем Киев,  - задушевно  начала
расторможенная неумелой  выпивкой Маша, счастливо смеясь. Вдруг обнаружились
кокетливые ямочки  на высохших щеках  и ровные  белые зубы.  - Какой  город,
Господи, какой город! Как замечательно мы там  жили!...  И после него - этот
датишний  клоповник!  Столица  называется!  Пустырь  на  пустыре.  Всемирные
святыни, а рядом - голые грязные овраги.  Надо  же!  Ведь здесь единственное
место  на  планете,  где  сохранилось  свидетельство  древнего  израильского
величия, иудейские истоки -  стена Храма. И к  ней можно пройти только через
арабский базар, на  котором и  появляться-то еврею  небезопасно... Вот такое
отношение евреев к своему прошлому, к своей единственной в общем-то ценности
-  религии  предков!  А  наш  район  - трущобы,  которые мы видели  до  этой
"западной цивилизации" только в кино про ужасы капитализма..."
     "У меня  о родине другие воспоминания, - Гольфер помрачнел и без спросу
налил  себе водки, которую выпил с  типично еврейским отвращением.  -  Я  из
Сибири,  из  самого грязновоздушного города в Союзе. Пьянь,  рвань и  грязь.
Плюс невыносимые морозы зимой,  жара и комары летом и нищета. Так  что тут я
простонадышаться не могу. Для меня  с перездом в Израиль окончились вонючие,
переполненные публикой аэропорты, пустые магазины, жуткие давки  за водкой и
в городском  транспорте. Хотя мне  тут тоже не  очень  повезло, но я живу  в
Израиле стократ  лучше, чем на Родине,  как  и большинство  олим...  как мне
кажется.  Кроме  того,  "жид"  тами  "руси  мелюхлах"  тут  все-таки  звучат
по-разному.   Там  это  был  глас  титульной  нации,  а  здесь  -  какого-то
марокканья."
     "Вот  уж  нет,  - горячо  возразил Фима. -  И  тут и  там  выразителями
активного антисемитизма были отбросы общества, но защитниками  этих отбросов
от законного преследования, их гарантом было и есть государство." " Ладно, -
Маша коснулась ладонью  руки Якова.  - Расскажи-ка лучше, Фима, что было  на
очередном сборище, на которые ты без конца ходишь с тупым упорством и пустой
надеждой..."
     "Яша, можно я вас поцелую? - сказала она после того, как Фима живописал
похлопывания по плечу и  вообще поведение  кладбищенского умельца на высоком
собрании. - Если бы я могла, я бы и близко не подошла ни к тем, перед кем вы
с Фимой распинались, ни к  моим хозяевам. Вот уж кого я не понимаю, так этих
богачей с их бездушными и бездарными  виллами, огромными доходами. Если кому
и есть что терять, если арабы нас отсюда выгонят, то это им, а не нам. У нас
в любом следующем галуте через год-два будет тот же уровень бедности. А вы с
Фимой, как и почти все олим - патриоты. Кто до хрипоты орет о недопустимости
поступиться территорией, кто теряет силы и здоровье, чтобы навязать истинным
хозяевам  страны своипроекты водоснабжения? А те - словно  заговоренные! Они
же все чуть не поголовнолевые. Только и радуются, что сумели и землю, и воду
отдать арабам. Словно у них  в запасе где-то еще два-три равноценных Израиля
на планете. Да они просто не представляют, как  это  было  ужасно, когда под
нами зашаталась страна. Вот мои хозяева остро  интересуются, что  будет с их
деньгами,  если в  стране  будет  катастрофическое  землетрясение  и полетят
банковские махшевы с памятью.  А я  помню, как вдруг в одночасье ушла из-под
ног наша страна, и  мы вынуждены были бежать, хотя  достоверно знали  от уже
хлебнувших тут  лиха родственников,  что вовсе не  на  родину из  галута,  а
наоборот  бежим...  У  нас,  как  выяснилось,  наш  Киев  и  был в  общем-то
единственной  для  нас  своей землей  на  планете. Со всеми  его дураками  и
антисемитами. Я им пыталась как-то высказазать это - ведь иу вас нет нигде и
ничего,  кроме вашего, не моего -  свое отечество я  уже потеряла, - авашего
Израиля. Но они же  меня слушают не как человека. У них  и  до меня какие-то
бессловесные  рабы работали.  Только что  тем легче  было  объяснить дневное
задание на иврите. Никто в мире не разговаривает с рабами, как с людьми.  Да
если бы  они меня и согласились  выслушать,  то все равно мне  не хватило бы
иврита. Единственно, чего я добилась, так это подозрения, что я их ненавижу.
Видно,  в  голосе или  в  глазах  прочитали.  Хитрые  же  страшно. Хозяйка с
хозяином  так переглянулись, что мне  сразу стало ясно - открою еще раз свою
поганую пасть и  останусь без работы. А  с нищетой  мы уже знакомы.Это самое
страшное  из  унижений.   Олимы  ни  болезней,  ни  войны,  ни   смерти,  ни
землетрясения не боятся - они без  работы панически боятся остаться. Так как
безработица - путь к прогрессирующей необратимой депрессии, к  окончательной
потере личности, к разрушению души, которую страшнее потерять, чем  тело. Не
зря  тут такой высокий процент  самоубийств.  Поэтому ваше, Яша, поведение -
единственный  путь прочь от  депрессии. Нормальное самоутверждение." "Я бы в
жизни не посмел, - сказал Фима. - Это во снах да  в мечтах я им и морды бил.
Но  наяву  я  все  время  думаю  -  а  вдруг  меня  все-таки  заметят,  надо
перетерпеть..."  "Кто  -  заметит?  - Яков  Гольфер  поднял  свою  ироничную
еврейскую бровь.  -  Эта нелюдь? Зачем?  Хоть один из  них хоть на шекель из
своих десятков тысяч в месяц будет меньше получать, если  проигнорирует  все
до  единого  проекты  спасения  Израиля от любой напасти? Холеные  советские
компартийные вожди  хоть придуривались,  что болеют за общее  дело,  так как
боялись, что я накатаю телегу в вышестоящую инстанцию. А тут все одинаковые.
Хоть премьеру напиши - не прочтет и не ответит."
     "Да уж точно, - налил себе с отвращением водки с детства непьющий еврей
Фима. - Такое чувство, что все евреи, включая самых главных, как бы временно
прописаны в  гостинице  с  названием"Израиль". А  постоянная прописка у  них
где-то в другом месте."  "Зачем  же вы  имеете с этим Бейцаном дело!.." "Так
ведь  он  один только  и  принял  мое  предложение."  "И  что  же?" "Отослал
экспертам. А те через пару  месяцев прислали  писульку в  три  строчки, что,
мол, их посреднической конторе такие серьезные проекты не по карману. Им дай
готовую запонку для галстука..." "Но, во-первых, такую, чтобы в мире не было
лучше, - подхватил Яков,  - и чтобы  никто не умел, кроме людей  спонсора ее
сделать, и чтобы патент был на имяэтих людей..." "И денег на производство не
надо  было бы тратить, а  прибыль  была миллионы!" "Вот именно. В этом  суть
нашихвзаимоотношений с новым для нас научным  израильским истеблишментом.  А
все эти посредники существуют только  для того, чтобы не менее равнодушные к
нам американцы, строящие из себя наших благодетелей,  могли сделать вид, что
верят заботе  Израиля  о новых  гражданах. Бутафория,  полезная  только  для
придворной синекуры. Я с этой публикой дела не имею." "Но все-таки пришли на
это совещание, -  тихо сказала Маша.  -  И  даже изложили  им  свои идеи..."
"Пришел, - грустно кивнул Яков. - А что делать? Земля не может не вращаться,
птица не может не летать. Я такой же дурак. А вдруг, думаю... Но я обращался
только к этому Кацу, который чуть не уписался..." "Чуть не усцался, - строго
поправила Маша. - На дне, как на дне, а в галуте, как в  галуте. Мы попали с
родины в галут... Из страны, где  евреи говорили культурно  по-русски,  а их
родители по-еврейски, мы добровольно переселились  в  галут, где  за русский
язык  наших   мальчиков  режут  арабоязычные  израильтяне,  а  за  еврейский
-презирают  и убивают арабоязычные израильтянки,  как  маму." "В вас говорит
сиюминутная эгоистическая обида, а  такая  обида всегда  слепа, - неуверенно
начал Яков. -  Я отдаю себе  отчет, что сейчас  теряю  только  что найденных
новых друзей,  но  позволю себе  выступить  адвокатом  дьявола,  каковым  вы
считаете  Израиль.  В  конце  концов, это одна  из немногих стран,  где  нет
агрессивного  населения,   не   считая   относительно  незначительной  части
мизраихим  и  арабов.  В  любом еврейском  квартале любого города страны  вы
можете спокойно  снимать  деньги  с  каспомата глубокой ночью.  Медицина для
подавляющего  большинства наших  граждан  несравненно  доступнее и  надежнее
бывшей  советской, не говоря о медикаментах.  Все  продукты питания доступны
гражданам  любого уровня, за исключением,  на мой вкус, довольно неприятных,
но дорогих и красивых деликатесов. После сибирских свирепых морозов я тут не
могу нарадоваться  на  теплынь  и солнышко,  а  январская зелень до сих  пор
представляются мне чудом из чудес. Да, нас тут принимают не так, как обещали
сладкие сохнутовкие голоса,  но такова природа любого коренного населения по
отношению к чужакам. Попоробовал бы я агрессивно и настойчиво требовать вашу
киевскую  прописку  взамен  моей кемеровской.  Навряд ли  вы вообще  со мной
разговаривали бы дружески  на эту тему,  начни  я  качать права, что, мол, в
соответствии с советской конститутцией, я  не кемеровский подданный, а такой
же советский гражданин, как и вы, а  потому имею право поселиться в Киеве  и
предложить  себя на место  Фимы.  Израильтяне в  этом  плане много лучше для
меня, чем киевляне, москвичи или ленинградцы, которые даже здесь, на  равном
дне,  нет-нет, а дают мне понять, что я не их сорта, а много хуже... Что  же
касается научного истеблишмента..." "Он прав, - воскликнулаМаша. - Он тысячу
раз прав. Как тебя мурыжили, Фима, в Киеве и  в Москве  с твоими идеями!" "И
то верно. Просто  мы  слишком много надежд возлагали на еврейскую страну, на
то, что тут, "на Западе"...  А люди, ты прав, Яша, везде люди. Только, когда
я там излагал свой проект, то хоть один готов был меня улышать. А т