Лондона. Если бы его не перехвалили, он не  проболтался  бы  своей  чертовой
бабенке об агентурной сети.
   - Эльвире?
   - Ну да.
   Некоторое  время  они  шли  молча,  потом   Фидлер,   стряхнув   с   себя
задумчивость, заметил:
   - Вы начинаете мне нравиться.  Но  одна  вещь  в  вас  меня  озадачивает.
Странно, такого со мной еще не случалось.
   - И что же вас озадачивает?
   - Почему вы вообще к нам пришли. Почему стали перебежчиком.
   Лимас собрался было что-то ответить, но тут Фидлер расхохотался.
   - Боюсь, это прозвучало не слишком тактично? - заметил он.
   Всю ту неделю они  целыми  днями  бродили  по  холмам.  Возвращаясь,  ели
скверный  ужин,  запивая  его  бутылкой  дешевого  белого  вина  и   подолгу
просиживали с выпивкой у огня. Насчет огня придумал Фидлер: вначале  его  не
было, но как-то вечером Лимас услышал, как Фидлер велел  охраннику  принести
дров. После этого коротать время стало веселее: после многочасовой  прогулки
при свете очага и с выпивкой Лимас часами охотно  рассказывал  о  Цирке.  Он
подозревал, что их пишут на магнитофон, но ему было наплевать.
   Он замечал, как  с  каждым  днем  растет  волнение  и  напряженность  его
собеседника. Однажды вечером они довольно поздно поехали куда-то  на  ДКВ  и
притормозили возле телефонной будки. Оставив Лимаса в машине и  не  выключив
мотор, Фидлер о чем-то долго говорил по телефону.
   Когда он вернулся, Лимас спросил:
   - Почему вы не позвонили из дому?
   - Надо быть начеку, - ответил тот, покачав головой. - И вам тоже  следует
быть начеку.
   - Почему? Что происходит?
   - Деньги, которые вы вносили в копенгагенский банк...  Вы  ведь  написали
туда, помните?
   - Конечно, помню.
   Фидлер  больше  ничего  не  сказал  и  молча  поехал  дальше.  Потом  они
остановились. Внизу, затененная вершинами елей,  виднелась  долина.  По  обе
стороны от нее круто вверх поднимались склоны холмов. В сгущающихся сумерках
они постепенно меняли окраску, становясь серыми и безжизненными.
   - Что бы ни случилось, - сказал Фидлер, -  не  волнуйтесь.  В  итоге  все
будет хорошо, понимаете? - Голос его звучал глухо и торжественно, узкая рука
легла на плечо Лимасу. - Вам немного придется позаботиться о себе самом,  но
это ненадолго, понимаете? - снова спросил он.
   - Нет, не  понимаю.  И  пока  вы  не  объясните,  мне  остается  ждать  и
приглядываться. И не надо слишком дрожать за мою шкуру, Фидлер.
   Он шевельнул плечами, но рука Фидлера не отпускала его. Лимас терпеть  не
мог, когда его трогали.
   - Вы знаете Мундта ? - спросил Фидлер. - Вы о нем знаете?
   - Мы же с вами говорили о Мундте.
   - Да, - подхватил Фидлер, - мы о нем  говорили.  Он  сперва  стреляет,  а
потом начинает задавать вопросы. Устрашающий принцип.  И  довольно  странный
для профессии, где вопросы принято считать  куда  более  важным  делом,  чем
выстрелы.
   Лимас прекрасно понимал, что именно хочет сказать ему Фидлер.
   - Довольно странный принцип, если только ты не боишься услышать ответ,  -
понизив голос, сказал Фидлер,
   Лимас выждал, и Фидлер заговорил дальше:
   - Прежде он никогда не проводил дознание,  всегда  поручал  это  мне.  Он
говорил: "Допросы - ваш конек. Тут с вами никто  не  сравнится.  Я  буду  их
ловить, а у вас они запоют". Он любит говорить, что контрразведчики  подобны
художникам, за спиной которых всегда должен стоять человек с молотком, чтобы
ударом возвестить окончание работы. Иначе они забывают, ради чего  принялись
за нее. "Я - ваш молоток", - говорил он мне. Сперва это было просто  шуткой,
а потом стало реальностью, когда он начал убивать людей, убивать прежде, чем
они запоют. Как вы сами говорили, одного  прирежет,  другого  пристрелит.  Я
просил его, я его умолял: "Почему не арестовать их? Почему вы не  передадите
их мне на месяц-другой? Какой нам от них толк, когда они уже  трупы?"  А  он
только качал головой и говорил, что почки следует подрезать прежде, чем  они
распустятся. У меня было такое чувство, будто он готовил ответ раньше, чем я
задавал вопрос.  Он  хороший  оперативник,  просто  отличный.  В  Отделе  он
проделал чудеса, да вы сами это знаете. У него  есть  своя  теория  на  этот
счет, мне доводилось беседовать с ним об этом ночами. За кофе - он ничего не
пьет, только кофе. Он считает, что  немцы  слишком  сосредоточены  на  себе,
чтобы готовить хороших агентов, и это сказывается на  работе  контрразведки.
Он говорит, что контрразведчики  вроде  волков,  грызущих  пустую  кость,  -
приходится отнимать ее, чтобы заставить их выйти на поиски новой  добычи.  И
это в самом деле так, я понимаю, что он имел в виду. Но Мундт зашел  слишком
далеко. Зачем он убил Фирека? Почему он отнял его у меня? Фирек  был  свежей
добычей, фигурально выражаясь, с этой кости мы даже не успели обгрызть мясо.
Так почему же он отнял его у меня? Почему, Лимас, почему?
   Рука Фидлера крепко впилась в плечо Лимасу. Несмотря на полную темноту  в
машине, Лимас отчетливо ощущал пугающую взвинченность собеседника.
   - Я гадал об этом день и ночь. Когда застрелили фирека, я  спросил  себя,
кому это на руку. Ответ сперва показался мне фантастическим. Я сказал  себе,
что просто завидую его успехам, что я переутомился, и мне за  каждым  кустом
стали мерещиться предатели. В нашей работе такое бывает. Но я уже ничего  не
мог с собой поделать, мне нужно было  докопаться  до  истины.  Ведь  кое-что
подобное уже случалось и раньше. Он боялся, он явно боялся, что  мы  поймаем
кого-нибудь, кто скажет нам слишком много!
   - Что вы несете! Да вы с ума сошли!  -  сказал  Лимас,  и  в  его  голосе
послышался испуг.
   -  Понимаете,  все  сходится  одно  к  одному.  Мун-дту  с  поразительной
легкостью удалось удрать из Англии, вы же сами мне говорили. А помните,  что
вам сказал Гийом? Он сказал, что им не  особенно  хотелось  поймать  его!  А
собственно,  почему?  Я  вам  скажу  почему:  он  стал   их   агентом,   они
перевербовали его, как только поймали, разве не понятно?  Такова  была  цена
его освобождения. Ну и деньги, которые ему стали платить.
   - Говорю вам, вы сошли с ума! - прошипел Лимас. - Он прикончит  вас,  как
только заподозрит, что вы  стали  думать  об  этом.  Это  пустышка,  Фидлер.
Заткнитесь и поехали домой.
   Мертвая хватка на плече у Лимаса чуть ослабла.
   - Вот тут вы ошибаетесь, Лимас. Вы сами предоставили нам  доказательства.
Да, вы сами. Вот почему нам следует держаться друг друга.
   - Это чушь! - заорал Лимас. - Сколько раз  вам  повторять:  так  быть  не
могло. Цирк не мог задействовать его против  Восточной  Германии  без  моего
ведома. У нас нет такой оперативной возможности. Вы стараетесь доказать мне,
будто  Контролер  через  голову  регионального  резидента  лично   руководил
заместителем начальника восточногерманской разведки. Вы сошли с ума, Фидлер!
Вы просто спятили, черт побери! - Лимас вдруг беззвучно расхохотался.  -  А,
ясно! Вы решили сесть на его место,  идиот  вы  несчастный!  Что  ж,  оно  и
понятно. Ну, такая штука может сработать против вас как бумеранг.
   Некоторое время оба молчали.
   - Те деньги в Копенгагене, - сказал наконец Фидлер. - Банк ответил на ваш
запрос. Директор весьма озабочен возможным недоразумением. Деньги были сняты
вторым держателем счета через неделю после того, как вы их внесли. Указанная
дата совпадает с двухдневной поездкой Мундта в Данию в феврале. Он  был  там
под чужим именем, якобы  встречался  с  нашим  агентом-американцем,  который
приехал туда на международную научную конференцию. - Фидлер чуть помолчал, а
потом добавил: - Полагаю, вам следует написать в банк и сообщить им, что все
в порядке, не так ли?

   15. Приглашение на бал
   Лиз разглядывала письмо из партийного комитета и гадала, что бы это могло
значить. Все было как-то  странно.  Она  готова  была  признать,  что  очень
польщена, но почему они сначала не посоветовались с ней? Кто внес ее  имя  -
члены ячейки или окружной комитет? Но в комитете ее никто не знал,  так,  по
крайней мере,  считала  Лиз.  Конечно,  ей  доводилось  слушать  выступления
партийных ораторов, а на общем собрании она обменивалась рукопожатиями с тем
или иным функционером. Может быть, о ней  вспомнил  тот  человек  из  отдела
культуры - красивый, весьма женственного типа мужчина, который почему-то был
так любезен с ней? Эш, так его звали.  Он  проявил  к  ней  тогда  некоторый
интерес, и Лиз допускала, что он записал ее имя, а когда  пришла  стипендия,
вспомнил о ней. Странный он человек: пригласил ее на чашку кофе в "Блэк  энд
Уайт" и принялся расспрашивать о кавалерах. Он не флиртовал  с  ней,  ничего
такого - он вообще  показался  ей  чуточку  голубым,  -  но  задал  ей  кучу
вопросов. Давно ли она состоит в партии? Тоскует  ли,  живя  без  родителей?
Много ли у нее парней или она отдает  предпочтение  кому-то  одному?  Он  не
произвел на Лиз особого впечатления, но разговаривать с ним было  интересно:
рабочее  государство  в  Германской  Демократической  Республике,  концепция
рабочей поэзии и всякое такое. О Восточной Европе  он  знал,  кажется,  все,
должно быть, немало поездил по свету. Лиз решила, что он учитель: было в его
речах что-то назидательное и навязчивое. Потом у них был сбор средств в фонд
борьбы; Эш пожертвовал целый фунт, чем совершенно очаровал Лиз. Да, так оно,
конечно, и было, теперь Лиз уже  не  сомневалась:  о  ней  вспомнил  Эш.  Он
рассказал о ней кому-то в лондонском комитете, а те сообщили  в  центральный
комитет или куда-то еще. Конечно, это все  равно  было  странно,  но  партия
всегда предпочитала тайные методы и средства, вероятно, потому, что она была
революционной партией. Таинственность эта не нравилась Лиз, она находила  ее
бесчестной, но, как видно,  необходимой,  ибо,  кто  знает,  сколько  тайных
врагов партии погорело на этом.
   Лиз снова перечитала письмо. Оно было отпечатано на комитетском бланке  с
жирной красной шапкой и начиналось обращением "дорогой товарищ". На вкус Лиз
это звучало чересчур по-армейски, она ненавидела обращение "товарищ" и никак
не могла привыкнуть к нему.
   "Дорогой товарищ,
   в ходе недавних  переговоров  с  товарищами  из  социалистической  единой
партии Германии о возможности эффективного обмена делегациями  наших  партий
мы пришли к обоюдному соглашению. Оно базируруется на  эквивалентном  обмене
по рангу и уровню партийных  работников  между  нашими  организациями.  СЕПГ
понимает, что дискриминационные ограничения британского МИДа, существующие в
настоящее время, едва ли позволят  их  делегации  прибыть  в  Великобританию
сейчас или в ближайшем будущем, но полагает, что тем более важно провести  в
нынешних условиях обмен опытом. Руководство  СЕПГ  великодушно  предоставило
нам возможность самим выбрать  пять  секретарей  местных  ячеек,  обладающих
опытом работы на местах и стимуляции  массовых  выступлений  уличного  типа.
Каждый из отобранных товарищей проведет три недели в дискуссиях  по  близкой
ему  тематике,  ознакомится  с  достижениями   промышленного   прогресса   и
социального обеспечения, а главное, своими глазами увидит фашистские происки
Запада. Это приглашение  дает  нашим  товарищам  исключительную  возможность
извлечь пользу из опыта молодой социалистической системы.
   Исходя из этого, мы опросили округа на предмет  поиска  молодых  кадровых
трудящихся, проживающих в вашем районе, для которых такая  поездка  была  бы
наиболее полезной, и ваше имя было названо в числе первых. Мы предлагаем вам
поехать, если вы сможе.  те,  и  просим  выполнить  вторую  намеченную  нами
задачу, которая заключается в установлении контактов  с  восточногерманскими
товарищами,  работающими  в  профессионально  родственной  вам  области   и,
следовательно,   сталкивающимися   с   проблемами,    аналогичными    вашим.
Южно-Бэйсуотерский округ породнен с Нойхагеном, пригородом  Лейпцига.  Фреда
Люман, секретарь нойхагенского комитета, наметила для вас широкую  программу
мероприятий. Мы убеждены в том,  что  вы  наилучшим  образом  подходите  для
выполнения этой задачи и что ваша поездка пройдет на редкость  успешно.  Все
расходы по ней берет на себя министерство культуры ГДР.
   Мы убеждены, что вы понимаете, сколь велика оказанная  вам  честь,  и  не
сомневаемся, что никакие  колебания  или  возражения  личного  характера  не
заставят вас отказаться от поездки.  Визиты  намечены  на  конец  следующего
месяца, примерно на 23-е, но все товарищи поедут раздельно, чтобы  исключить
дублирование. Пожалуйста, сообщите нам как можно скорее,  принимаете  ли  вы
приглашение, и мы ознакомим вас с дальнейшими деталями".
   Чем внимательнее Лиз вчитывалась в текст письма тем более странным оно ей
казалось. Начать, например, с того, что они словно бы знают, что  она  может
уйти из библиотеки. Но тут она вдруг вспомнила, как Эш  спрашивал,  что  она
делает в отпуске, брала ли его в этом году и  может  ли,  если  понадобится,
взять за свой счет. Но почему они не сообщают  имена  остальных  кандидатов?
Собственно, они не обязаны сообщать, но все же странно, почему они этого  не
сделали. А  какое  длинное  письмо!  У  них  в  комитете  вечно  не  хватало
секретарш, и они старались писать покороче или просили товарищей звонить  по
телефону. А это письмо такое деловое и так хорошо  отпечатано,  словно  было
вовсе не из комитета. Но оно было подписано заведующим отделом культуры.  То
была, конечно, его подпись, Лиз десятки раз видела ее под документами. Кроме
того письму был присущ тот неуклюжий,  полубюрократический,  полумессианский
стиль, к которому Лиз постепенно привыкла, так и не научившись  любить  его.
Глупо писать о ее умении стимулировать массовые выступления  уличного  типа.
Не было у нее  такого  умения.  Честно  говоря,  она  ненавидела  эту  часть
партийной работы - громкоговорители у фабричных ворот,  продажа  "Дейли"  на
перекрестке, обход квартир перед местными выборами. Борьба за мир была ей не
так противна, она имела для Лиз некоторый смысл. Всегда можно  поглядеть  на
ребятишек на улице, на матерей с колясками, на стариков у  ворот  и  сказать
себе: "Я делаю это ради них". Вот что такое борьба за мир.
   Но ей никак не удавалось так же относиться к борьбе за голоса избирателей
и за тираж  газеты.  Может  быть,  тут  недостаток  количества  переходил  в
качество.  Куда  проще  собираться  всем  вместе,  человек  двенадцать,   на
заседание ячейки, перестраивать мир, маршировать в  авангарде  социализма  и
рассуждать о поступательном ходе истории. Но потом приходилось  выходить  на
улицу с пачкой "Дейли уоркер" и простаивать час, а то и  два,  пока  продашь
хоть один экземпляр. Иногда она жульничала  -  как,  впрочем,  жульничали  и
остальные  -  и  сама  платила  за  дюжину  экземпляров,  лишь  бы  поскорее
избавиться от них и пойти домой. На следующий день они хвастались друг перед
другом своими успехами, словно позабыв о том, что сами  купили  все  газеты:
"Товарищ Голд продала в субботу вечером восемнадцать экземпляров,  подумайте
только - восемнадцать!" Сообщение об этом могло попасть в протокол или  даже
в партийный листок. В округе потирали от удовольствия руки, и при случае  ее
имя упоминалось в небольшой заметке о сборе пожертвований в фонд  борьбы  на
первой странице листка. Они жили в очень тесном мирке, и Лиз хотелось, чтобы
мирок этот был почестнее. Но ведь и она сама лгала себе.  Должно  быть,  все
они лгали. Но может, другим более понятно, для чего им приходится врать?
   Странно, что  ее  выбрали  секретарем  ячейки.  Предложил  это  Маллиган:
"Нашего юного, энергичного и привлекательного  товарища..."  Он  думал,  что
после этого она станет спать с ним. Остальные проголосовали за  Лиз,  потому
что она им нравилась и умела печатать на машинке. Потому  что  считали,  что
она будет заниматься делом и собирать их- по выходным. Но только не  слишком
часто. Они голосовали за нее потому, что им  хотелось  превратить  ячейку  в
маленький уютный клуб, славный и революционный,  но  без  лишней  суеты.  От
всего этого разило жутким мошенничеством. Алек,  кажется,  понял  это  -  он
просто не принял ее дел всерьез. "Одни заводят канареек, другие  вступают  в
партию", - сказал он однажды и был прав. По крайней мере в том, что касалось
Южно-Бэйсуотерского района. В  окружном  комитете  это  тоже  все  прекрасно
понимали. Вот почему и удивительно, что выбрали для поездки  именно  ее,  ей
трудно было поверить, что сделал это округ. Единственным объяснением был Эш.
Может, он положил на нее глаз? Может, он вовсе не голубой, а только  кажется
таким?
   Лиз беспомощно дернула  плечами  -  жест,  свойственный  одиноким  людям,
находящимся на грани нервного срыва. Как бы то ни было, она сможет  побывать
за границей, поездка была бесплатной и сулила много интересного. Лиз никогда
не бывала за границей, и за свой счет ей такую поездку было бы  не  осилить.
Она наверняка получит большое удовольствие. Правда, у нее есть  определенное
предубеждение против немцев. Лиз знала - ей не раз говорили об этом, - что в
Западной Германии милитаризм и реваншизм, а Восточная Германия - миролюбивая
и демократическая. Но Лиз не верилось в то, что все дурные немцы собрались в
одном государстве, а все хорошие - в другом. Ее отца убили дурные  немцы.  А
может быть, партия выбрала ее именно поэтому - в качестве  щедрой  репарации
за прошлое? Может быть, об этом думал тогда Эш? Ну конечно, вот и  разгадка.
Лиз  почувствовала  глубокую  благодарность  к   партии.   Они   удивительно
порядочные люди, и Лиз горда, что входит  в  их  ряды.  Она  выдвинула  ящик
стола, где хранила в стареньком школьном ранце партийные документы и взносы,
вставила лист бумаги в допотопный ундервуд - ей прислали  его  из  комитета,
когда узнали, что она  умеет  печатать,  ход  у  него  был  скачущий,  но  в
остальном машинка исправная, - и напечатала милое благодарственное,  письмо,
извещавшее, что  она  готова  поехать.  Комитет  -  прекрасная  организация,
строгая, благосклонная, безличная и  вечная.  Какие  хорошие,  добрые  люди.
Борцы за мир. Задвигая ящик, Лиз заметила визитную карточку Смайли.
   Она  вспомнила  маленького  человечка  с  серьезным  морщинистым   лицом,
вспомнила, как он спросил, стоя в дверях: "Партия знает про вас  с  Алеком?"
Как глупо она себя вела. Ладно, поездка хоть немного отвлечет ее.

   16. Арест
   Остаток пути Фидлер и Лимас ехали молча. В темноте холмы казались черными
и изрытыми пещерами,  свет  фар  пробивался  сквозь  мрак,  подобно  судовым
прожекторам в море.
   Фидлер припарковал машину возле конюшни, и они направились  к  дому.  Они
были уже на пороге, когда сзади кто-то громко окликнул Фидлера. Обернувшись,
Лимас различил в сумерках метрах в двадцати от них  троих  мужчин,  которые,
по-видимому, дожидались их.
   - Чего вам нужно? - спросил Фидлер.
   - Поговорить с вами. Мы из Берлина, - крикнули в ответ.
   Фидлер заколебался.
   - Где этот чертов охранник? - пробормотал он. - На главном  входе  должен
стоять охранник.
   Лимас ничего не ответил.
   - Почему не горит в доме свет? - снова спросил Фидлер, а  потом  с  явной
неохотой направился к мужчинам.
   Лимас подождал секунду-другую, но ничего не услышал и прошел через темный
дом в пристройку. То была убогая хижина, лепившаяся к стене дома и скрытая с
трех сторон от посторонних взоров зарослями молодого ельника.  В  пристройке
были три проходные спальни, не разделенные даже коридором.  В  средней  спал
Лимас, а в клетушке ближе к дому - оба  охранника.  Кто  обитает  в  третьей
спальне, Лимас не знал. Один раз он попытался открыть ведущую туда дверь, но
она оказалась заперта. На следующее утро на прогулке он заглянул  в  просвет
между  шторами  и  увидел.,  что  там  тоже  спальня.   Охранники,   повсюду
следовавшие за ним на расстояние метров пятидесяти, еще не вышли из-за  угла
дома, и Лимас успел глянуть в  окно.  В  комнате  стояли  узкая  застеленная
кровать и небольшой п