ешил, что Фаули просто делает вид, будто  что-то
знает.
   - Ладно, скажите мне только одну вещь, если вы не против:  стоит  ли  мне
подыскивать себе жилье в Лондоне?
   Фаули почесал за ухом.
   - Не думаю, дружище, не думаю.
   - Нет? Ну и слава Богу.
   Они припарковались на стоянке возле Кембриджской площади и вместе вошли в
вестибюль.
   - У вас, конечно, нет пропуска? Заполните-ка вот этот листок.
   - С каких это пор у нас тут пропуска? Маккол знает меня как облупленного.
   - Просто новые порядки. Вы же знаете, Цирк разрастается.
   Ничего не ответив, Лимас кивнул Макколу  и  прошел  в  лифт  без  всякого
пропуска.
   Контролер пожал ему руку со всей осторожностью, точно  врач,  ощупывающий
кость.
   - Вы, должно быть, чудовищно устали, - извиняясь, сказал он. -  Садитесь,
пожалуйста.
   Все тот же меланхолический голос, занудный и противный.  Лимас  уселся  в
кресло,  лицом  к  оливково-зеленому  электрокамину,  на  котором  с  трудом
удерживался котелок с водой.
   - Холодно, не правда ли? - спросил Контролер.
   Он склонился над камином, потирая руки.  Из-под  черной  куртки  виднелся
поношенный  коричневый  джемпер.  Лимасу  вспомнилась  жена   Контролера   -
маленькая глупая женщина, которая, по-видимому, полагала, что муж занимается
черной работой. Джемпер она, наверное, связала ему сама.
   - Холодно и сухо - вот что скверно, - продолжал Контролер. Он  подошел  к
столу, нажал какую-то кнопку. - Посмотрим, не дадут ли нам  кофе.  У  Джинни
сейчас отпуск, вот что скверно. Они прислали мне какую-то новенькую.  И  это
просто ужасно.
   Он казался меньше ростом, чем помнилось Лимасу, а в остальном ни капли не
изменился.  Все  та  же  нарочитая  отрешенность,  все  те  же   старомодные
выражения, та же боязнь сквозняков; плюс учтивость, соответствующая догмату,
выработанному за тысячи миль от всего, чем жил Лимас.  Та  же  молочно-белая
улыбка, та же деланная скромность, та же  конфузливая  приверженность  стилю
поведения, который сам он якобы находил смешным.  И  та  же  банальность  во
всем.
   Он достал из стола пачку сигарет, предложил Лимасу закурить.
   - Довольно дорогие сигареты, - произнес он.
   Лимас покорно кивнул, после чего Контролер положил пачку  в  карман.  Они
помолчали. Наконец Лимас сказал:
   - Римек мертв.
   - В самом деле, - отозвался Контролер таким тоном,  словно  Лимас  удачно
пошутил. - Нам очень не повезло. Чрезвычайно... Наверное, его  заложила  эта
девица. Как ее... Эльвира? Должно быть, она.
   Лимас не стал спрашивать, откуда Контролеру известно про Эльвиру.
   - И Мундт пристрелил его, - добавил Контролер.
   - Да.
   Контролер поднялся и походил по кабинету в  поисках  пепельницы.  Наконец
нашел какую-то, поставил ее на пол между креслами.
   - И что вы ощущали? Я имею в  виду,  когда  на  ваших  глазах  застрелили
Римека. Вы ведь все видели, правда?
   Лимас пожал плечами.
   - Это было чертовски мерзко.
   Контролер склонил голову к плечу, полузакрыв глаза.
   - Наверное, вы почувствовали еще что-то? Наверняка вы были взбешены.  Это
был бы более естественно.
   - Да, я был взбешен. А кто на моем месте не взбесился бы?
   - Вам нравился Римек? Я имею в виду - как человек?
   - Пожалуй что так, - мрачно сказал Лимас.  -  Думаю,  сейчас  нет  смысла
обсуждать это.
   - Как вы  провели  ночь,  вернее,  конец  ночи  после  того,  как  Римека
застрелили?
   - Послушайте, в чем дело? - вспыхнул Лимас. - К чему вы клоните?
   - Римек был последним, - ответил Контролер, - самым  последним  из  целой
серии жертв. Если мне не изменяет память, все началось  с  девушки,  которую
застрелили у кинотеатра в Вединге. Потом тот человек из Дрездена и аресты  в
Йене. Словно десять негритят. А теперь Пауль, Фирек и Лензер -  все  мертвы.
И, наконец, Римек, - он зловеще улыбнулся. - Довольно  существенные  потери,
не так ли? Я бы не удивился, узнав, что вы сыты по горло.
   - Что это значит - сыт по горло?
   - Я подумал, не устали ли вы. Не выдохлись ли?
   Наступила долгая пауза.
   - Это уж вам решать, - произнес наконец Лимас.
   - Мы привыкли не  выказывать  сочувствия,  верно?  Да  и  как  иначе?  Мы
заражаем друг друга этим бесчувствием, этой безжалостностью, но на  самом-то
деле мы не  такие.  Я  имею  в  виду,  что...  невозможно  быть  в  действии
бесконечно. Рано или поздно наступает пора, так сказать, уйти с холода... Вы
можете взглянуть на это дело трезво?
   Лимас мог. Он взглянул и увидел долгую  дорогу  за  окраиной  Роттердама,
долгую прямую дорогу в дюнах и  поток  беженцев  на  ней,  увидел  крошечный
самолет вдалеке за много миль, увидел, как шествие замерло и все  уставились
в небо, увидел, как самолет приблизился,  четко  вырисовываясь  над  дюнами,
увидел хаос и разверзшуюся бездну ада, когда на толпу обрушились бомбы...
   - Контролер, такие разговоры не по мне, - сказал наконец Лимас. - Чего вы
от меня хотите?
   - Я хочу, чтобы вы еще некоторое время не уходили с холода.
   Лимас ничего не ответил, и Контролер продолжал:
   - Этический принцип нашей деятельности, как я его понимаю, базируется  на
одной главной предпосылке. А именно на том,  что  мы  никогда  не  выступаем
агрессорами. Вы находите это справедливым?
   Лимас кивнул: все что угодно, лишь бы не отвечать.
   - И хотя порой мы делаем недостойные дела,  мы  всего  лишь  обороняемся.
Это, я полагаю, тоже справедливо. Мы делаем недостойные дела, чтобы  простые
люди здесь и где  угодно  могли  спать  спокойно.  Или  это  звучит  слишком
романтично? Разумеется, мы иногда делаем  крайне  недостойные  дела.  Просто
грязные. - Он по-мальчишески ухмыльнулся. - А в  рассуждениях  о  морали  мы
сплошь и рядом прибегаем к  некорректным  сравнениям:  нельзя  же,  в  конце
концов, сравнивать идеалы одной стороны с практическими методами другой.
   Лимас растерялся. Ему не раз приходилось слышать, как  этот  человек  нес
всякий вздор, прежде чем засадить  кому-нибудь  нож  под  ребро,  но  ничего
похожего на сегодняшнее еще не бывало.
   - Я полагаю, что методы  надлежит  сравнивать  с  методами,  а  идеалы  с
идеалами. Я бы сказал, что со времен войны методы - наши и наших противников
- стали практически  одинаковыми.  Я  имею  в  виду  то,  что  мы  не  можем
действовать менее безжалостно, чем  противололожная  сторона,  на  том  лишь
основании, что политика нашего правительства более миролюбива. - Он негромко
посмеялся собственным словам. - Такого просто не может быть.
   "О Господи, - подумал Лимас, - как будто я работаю на попов. Но к чему он
все-таки ведет?"
   - Вот почему, -  продолжал  Контролер,  -  мне  кажется,  что  мы  должны
попытаться  избавиться  от  Мун-дта...  Да,  кстати,   -   спохватился   он,
оборачиваясь к двери, - где же этот чертов кофе?
   Он подошел  к  двери,  открыл  ее  и  что-то  сказал  девице  в  соседнем
помещении. Вернувшись, он продолжал:
   - Мы просто обязаны избавиться от него, если, конечно, это нам удастся.
   - Но зачем? У  нас  больше  ничего  не  осталось  в  Восточной  Германии,
буквально ничего. Вы же сами сказали  -  Римек  был  последним.  Нам  больше
некого там защищать.
   Контролер снов.аселв кресло и опустил глаза.
   - Это не совсем так, - произнес он наконец. -  Но  не  думаю,  что  стоит
обременять вас деталями.
   Лимас пожал плечами.
   - Скажите-ка, - спросил Контролер, - вам не надоела  разведка?  Простите,
если я повторяюсь. Просто здесь мы, знаете ли, порой с таким сталкиваемся...
Вроде как в  авиастроении  усталость  металла,  так,  кажется,  звучит  этот
термин. Ответьте же начистоту.
   Лимас подумал о своем утреннем возвращении на самолете и удивился.
   - Если вы устали, - добавил  Контролер,  -  нам  придется  разобраться  с
Мундтом как-нибудь иначе.  То,  что  я  мог  бы  вам  предложить,  прозвучит
несколько необычно.
   Девица внесла кофе, поставила поднос на стол и разлила  кофе  по  чашкам.
Контролер подождал, пока она вышла.
   - Такая дуреха, - сказал он, обращаясь как бы к  самому  себе.  -  Просто
поразительно, что в последнее время они не в состоянии подобрать подходящую.
Скверно, что Джинни выбирает для отпуска такие дни, как нынче.
   Он рассеянно помешал сахар.
   - Нам нужно дискредитировать Мундта, - сказал Контролер.  -  Скажите,  вы
крепко выпиваете? Виски и всякое такое?
   Лимас считал, что хорошо знает Контролера.
   - Пью прилично. Больше, чем многие другие, как мне сдается.
   Контролер понимающе кивнул.
   - А что вам известно о Мундте?
   - Он убийца. Год или два назад он  был  здесь  в  качестве  представителя
Восточногерманской сталелитейной компании. Тогда у нас был тут свой  человек
- Мастон.
   - Верно.
   - Мундт завербовал агента - жену одного из служащих МИДа. И убил  ее.  Он
пытался убить и Джорджа Смайли.  И,  разумеется,  убил  мужа  завербованной.
Отвратительный  субъект.  Юность  в  гитлерюгенде  и   прочее.   Отнюдь   не
коммунист-интеллектуал. Практик. Боец "холодной войны".
   - Вроде нас, - сухо заметил Лимас.
   Контролер не улыбнулся.
   - Джордж Смайли полностью в курсе дела. Он больше у нас  не  служит,  но,
думаю, вам будет полезно порасспросить его. Сейчас  он  занимается  немецкой
литературой семнадцатого века. Живет  в  Челси,  сразу  за  Слоан-сквер,  на
Байуотер-стрит. Да вы, наверное, знаете?
   - Знаю.
   - Гийом тоже занимался этим вопросом. Он в  отделе  Сателлиты-Четыре,  на
втором этаже. Боюсь, что с ваших времен здесь все сильно переменилось.
   - Пожалуй.
   - Проведите с ними денек-другой. Им известно, что я намерен  предпринять.
И еще мне  хотелось  бы  пригласить  вас  к  себе  на  уик-энд.  Супруги,  к
сожалению, не будет, - добавил он  поспешно.  -  Она  ухаживает  за  больной
матерью. Мы с вами будем вдвоем.
   - Спасибо. С удовольствием.
   - Там мы сможем хорошенько все обсудить. Славно скоротаем  время.  Думаю,
это дело принесет вам хорошие деньги. Собственно говоря, любые.
   - Благодарю вас.
   - Это, разумеется, в  том  случае,  если  вы  абсолютно  уверены,  что...
никакой усталости и тому подобное...
   - Если дело идет к тому, чтобы убить Мундта, я в игре.
   - Вы уверены? - вежливо уточнил Контролер. И затем,  задумчиво  глядя  на
Лимаса, произнес: - Да, судя по всему, вы уверены. Но мне  не  хотелось  бы,
чтобы вы считали себя обязанным делать это. Понимаете, в том мире, в котором
мы существуем, мы слишком быстро выходим за пределы  регистров  ненависти  и
любви. Вроде того как собаки не воспринимают некоторые звуки. И  в  итоге  у
нас остается лишь чувство тошноты, и не  хочется  больше  никому  и  никогда
причинять страдания. Простите, но разве не это вы  почувствовали,  когда  на
ваших глазах застрелили Карла Римека? Не ненависть к Мундту, не жалость ;  к
Римеку, а лишь отупляющую  боль,  точно  от  тяжелого  удара  по  телу?  Мне
докладывали, что вы потом бродили всю ночь - просто бродили по  улицам.  Это
верно?
   - Да, я гулял.
   - Всю ночь?
   - Да.
   - А что сталось с Эльвирой?
   - А Бог ее знает... Но я хотел бы хорошенько врезать Мундту.
   - Вот и хорошо... вот и славно. Кстати, если вам случится в ближайшие дни
встретить кого-нибудь из старых друзей, не стоит,  я  полагаю,  обсуждать  с
ними то, о чем мы беседовали. На вашем месте, - добавил Контролер, - я бы  с
ними и вовсе не стал говорить. Дайте им понять, что мы списали вас со счета.
В каждом деле главное правильно начать, верно?

   3. Падение
   Мало кого удивило, что Лимаса  списали  в  архив.  Как  бы  то  ни  было,
рассуждали все вокруг, уже несколько лет в Берлине один провал  следовал  за
другим, и кто-то должен был за это ответить. Кроме того,  он  стал  староват
для  оперативной  работы,  требующей   остроты   реакции   профессионального
теннисиста. Ли-мас неплохо потрудился во время войны, и никто не забывал  об
этом. В Норвегии и Голландии он избежал гибели разве что чудом. По окончании
войны его наградили медалью  и  отпустили  на  все  четыре  стороны.  Потом,
понятно, он снова вернулся. Вот только с пенсией ему решительно не  повезло.
Бухгалтерия, а именно Элси, допустила в этом  отношении  утечку  информации.
Элси рассказала  в  буфете,  что  бедному  Алеку  Лимасу  причитается  всего
четыреста фунтов в год, поскольку в его стаже был перерыв. "Такие порядки, -
добавила Элси, - давно пора менять, в конце концов,  мистер  Лимас  отслужил
полный срок, не так ли? Но с них теперь глаз не спускает казначейство, не то
что в былые годы, и они ничего не могли поделать. Даже в те дурные  времена,
при Мастоне, дела и то шли лучше".
   Лимас, говорили новички, типичный представитель старой  школы:  характер,
выдержка, любовь к крикету и французский язык на уровне  колледжа.  Тут  они
заблуждались: по-английски  и  по-немецки  он  говорил  одинаково  свободно,
по-голландски весьма прилично и к тому же терпеть  не  мог  крикет.  Правда,
высшего образования у него и впрямь не было.
   Контракт Лимаса истекал лишь через несколько месяцев, и  его  перевели  в
расчетный отдел. Расчетный отдел - это не бухгалтерия: там ведутся дела пофи
нансированию операций на континенте, по  выплату  вознаграждения  агентам  и
тому подобное.  Большую  часть  здешней  работы  мог  бы  выполнять  обычные
служащий, если бы не высокая степень секретности, и поэтому расчетный  отдел
был  одним  из  подразделений  Цирка,  слывущих  последним  пристанищем  для
сотрудников, уже практически списанных со счетов.
   Лимас катился по наклонной плоскости.
   В большинстве случаев этот  процесс  бывает  довольно  длительным,  но  с
Лимасом дело обстояло иначе На глазах у сослуживцев и коллег он стремительнс
превращался  из  человека,  вполне  достойно  отстраненного  от  оперативной
работы, в разобиженного жалкого пьянчужку. Произошло это буквально  за  пару
месяцев. Пьяницам свойственна своеобразная, граничащая с глупостью  простота
- особенно когда им случается быть трезвыми, - некая отрешенность  от  мира,
которую сторонний наблюдатель может принять за робость или неуверенность,  и
Лимас достиг этого состояния со сверхъестественной скоростью. Он стал  врать
по мелочам, одалживал мелкие суммы у секретарш и не возвращал, опаздывал  на
службу или норовил смыться  пораньше  под  каким-нибудь  нелепым  предлогом.
Сперва сослуживцы терпели его выходки: возможно, его падение пугало их, как,
например, любого из нас пугает вид калек, нищих и инвалидов, потому  что  мы
боимся, не дай Бог, и сами стать такими. Но в конце концов его  нерадивость,
грубая и беспричинная злость отвратили от него всех.
   К всеобщему изумлению, Лимас, казалось, вовсе не был огорчен отстранением
от  оперативной  работы.  Его  воля  словно  бы  вдруг   полностью   угасла.
Дебютирующие в разведке сотрудники,  твердо  убежденные  в  том,  что  такая
служба не для простых смертных, с тревогой наблюдали  за  тем,  как  он  все
более утрачивал человеческий облик. Он  все  меньше  внимания  уделял  своей
внешности и реакции на него окружающих: завтракал  в  буфете,  что  подобало
лишь младшему персоналу, все откровеннее прикладывался к  бутылке.  От  него
веяло  одиночеством,  трагическим  одиночеством  деятельных  людей,  которых
преждевременно отстраняют от деятельности: пловца, вынужденного проститься с
дорожкой, или актера, изгнанного со сцены.
   Кое-кто утверждал, что он жестоко просчитался в Берлине, и его агентурную
сеть свернули именно поэтому, но никто ничего не знал  наверняка.  Все  были
единодушны в том, что с ним обошлись с беспримерной жестокостью,  даже  если
учесть, что отдел кадров и в остальном  мало  походил  на  благотворительное
общество.  На  него  показывали  пальцем,  как  указывают  на  сошедшего  со
спортивной арены атлета, и говорили: "Это вон Лимас. Он вляпался в  Берлине.
Жутко видеть, как он себя доканывает".
   И вдруг однажды он исчез. Ни с кем не попрощался, даже, судя по всему,  с
самим Контролером. Это, собственно говоря, не  было  особенно  удивительным.
Природа тайной службы такова, что прощание с  нею,  как  правило,  протекает
отнюдь не в торжественной  обстановке  и  без  публичного  вручения  золотых
часов, но даже по здешним меркам Лимас исчез слишком странно. Произошло  это
за несколько дней до истечения его контракта. Элси из бухгалтерии  подкинула
еще чуток  информации:  Лимас  затребовал  вперед  наличными  все,  что  ему
причиталось, а это, по мнению всезнающей Элси, могло означать только одно: у
него были финансовые затруднения. Выходное пособие -  а  оно  не  составляло
даже четырехзначной цифры - Лимасу предстояло получить в конце  месяца.  Его
карточку государственной страховки уже отослали. "Конечно, в  отделе  кадров
знают, где он живет, но уж они-то никому  этого  не  скажут,  на  то  они  и
кадры", - заключила, фыркнув, Элси.
   Затем пошли разговоры о недостаче.  Откуда-то  (как  всегда,  неизвестно,
откуда именно) просочилось, что внезапное исчезновение Лимаса было связано с
нехваткой какой-то суммы  в  расчетном  отделе.  И  довольно  приличной  (не
трехзначной, стало быть,  а  четырехзначной,  согласно  утверждению  дамы  с
подсиненными волосами, работавшей телефонисткой), и эти деньги вернули почти
полностью, задержав ему выплату пенсии. Многие отказывались поверить в  это:
если бы Алек вздумал сорвать куш, говорили они,  он  изобрел  бы  что-нибудь
получше, чем махинации с бухгалтерскими счетами. Но те, кто не  столь  свято
верил  в  выдающиеся  криминальные  способности  Лимаса,  указывали  на  его
пристрастие к бутылке, на финансовые затруднения из-за ведения  холостяцкого
хозяйства и выплаты алиментов, на роковую и  непривычную  для  него  разницу
между тем, что ему платили за границей и  дома,  а  главное,  на  искушение,
которое одолевает человека, имеющего доступ к большим  деньгам  и  знающего,
что его дни в Цирке сочтены. И все сошлись на том, что, если  Алек  в  самом
деле решил погреть руки и попался, с ним покончено раз и навсегда:  бюро  по
трудоустройству  перестанет  замечать  его,  а  отдел   кадров   не   выдаст
характеристики  или  выдаст  такую  ледяную,   что   любого   потенциального
нанимателя бросит от нее в дрожь. Стоит  только  допустить  промашку,  отдел
кадров никогда не позволит тебе забыть о ней и сам  тоже  не  забудет.  Если
Алек и впрямь грабанул кассу, гнев отдела кадров будет преследовать  его  до
могилы, причем они не возьмут на себя даже похоронные расходы.
   Недели две после исчезновения Лимаса кое-кто еще задумывался над тем, что
с ним стало. Правда, его прежние друзья давно уже в душе расстались  с  ним.
Он сделался довольно  надоедливым  брюзгой,  вечно  обрушивающим  все  новые
обвинения  на  службу  и  ее  руководство   и   особенно   придиравшимся   к
"кавалеристам",  которые,  как   он   утверждал,   превратили   разведку   в
разновидность офицерского собрания. И никогда не упускал случая поиздеваться
над американцами и их разведывательной службой. Казалось,  он  ненавидел  их
куда сильнее,  чем  восточногерманскую  разведку,  которую  упоминал  крайне
редко. Лимас неоднократно намекал на то, что именно  американцы  виноваты  в
провале его  агентуры,  брань  по  их  адресу  стала  его  коньком,  и  худо
приходилось тому, кто пытался его образумить. И вот даже те, кто давно  знал
и любил его, постепенно от него  отвернулись.  Исчезновение  Лимаса  вызвало
лишь легкую рябь на воде, а когда подул другой ветер, о  нем  уже  никто  не
помнил.
   Квартирка у него была крошечная и убогая.  Коричневые  стены  с  дешевыми
фотографиями. Вид из нее  открывался  на  серую  заднюю  стену  трехэтажного
магазина, окна которого из соображений эстетики  были  выкрашены  креозотом.
Над магазином проживало итальянское семейство,  скандалившее  по  вечерам  и
выбивавшее ковры по утрам. У Лимаса не было вещей,  которые  могли  бы  хоть
немного оживить  его  жилище.  Он  купил  только  абажуры  на  лампочки  два
комплекта постельного белья вместо грубой мешковины, предложенной  хозяином.
На в