Джон Ле Карре.
        Сингл и Сингл



     Джон Ле Карре СИНГЛ И СИНГЛ
     John LE CARRE SINGLE & SINGLE
     Copyright © 1999 by David Cornwell
     Пер. с англ. В. Вебера. - М.: Изд-во ЭКСМО-Пресс, 2002. - 416 с. (Серия
"Persona grata").
     OCR, spellcheck: Kushtanin, 21 May 2002.

     Тридцать сребреников тебе и тридцать роскошных роз твоей семье, которую
так и не  удалось спасти  от  всемогущей  мафии...  Но может ли считать себя
предателем тот, кто предает преступников? И как тяжело на это решиться, если
среди  них  - твой  отец!  Они  -  пауки в  банке,  безжалостно истребляющие
конкурентов и  нещадно  обирающие свою страну. Тонны белого порошка обрекают
на смерть тысячи людей,  а ты разрываешь собственную душу, чтобы  их спасти.
Как это трудно - долгие годы жить чужой жизнью под чужой фамилией!

     Роман впервые публикуется на русском языке.

     СОДЕРЖАНИЕ
     Глава 1
     Глава 2
     Глава 3
     Глава 4
     Глава 5
     Глава 6
     Глава 7
     Глава 8
     Глава 9
     Глава 10
     Глава 11
     Глава 12
     Глава 13
     Глава 14
     Глава 15
     Глава 16
     Глава 17
     Глава 18
     Глава 19
     Глава 20
     Глава 1
     Пистолет - это не пистолет.
     В этом со всей решительностью пытался убедить себя мистер Уинзер, когда
молодой мужчина, Аликс Хобэн,  генеральный  директор европейского  отделения
компании "Транс-Финанз" с представительствами в Вене, Петербурге и Стамбуле,
сунул бледнокожую руку во  внутренний карман итальянского блейзера и  достал
не  платиновый портсигар, не  гравированную  визитную карточку,  а  плоский,
иссиня-черный,  новехонький  автоматический  пистолет   и   направил  его  с
расстояния  в   шесть  дюймов  в   переносицу  крючковатого,  но  никак   не
агрессивного  носа  мистера Уинзера.  Этого  пистолета не существует.  Он  -
недопустимое доказательство. Он - вообще не доказательство. Это непистолет.
     Мистер  Альфред  Уинзер был  адвокатом, а задача  адвоката - оспаривать
предлагаемые его вниманию факты.  Все  факты. Чем  более самоочевидным может
представляться  факт  неюристу,  тем  более энергично должен  его оспаривать
добросовестный адвокат. И  в тот момент добросовестностью  Уинзер не уступал
лучшим  представителям своей профессии. Тем не менее от удивления он выронил
брифкейс. Чувствовал, как ручка скользила по  ладони, слышал, как тот  упал,
краем глаза  видел  тень  брифкейса,  лежащего  у  его  ног.  Подумал:  "Мой
брифкейс,  мой  паспорт,  мои  авиабилеты  и  дорожные  чеки,  мои кредитные
карточки, все документы, удостоверяющие мою личность". Однако не наклонился,
чтобы  поднять брифкейс, содержимое которого  стоило целое состояние. Стоял,
молча глядя на непистолет.
     Этот   пистолет  -  не  пистолет.  Это  яблоко  -  не  яблоко.  Уинзеру
вспомнились мудрые слова его  профессора в  юридической школе, произнесенные
сорок  лет тому назад,  когда великий ученый  достал  из кармана поношенного
пиджака  спортивного  покроя  зеленое яблоко и помахал  им перед студентами,
подавляющее большинство которых составляли девушки. "То, что вы видите перед
собой, дорогие мои,  возможно, выглядит  как яблоко,  возможно,  пахнет  как
яблоко, возможно,  на ощупь неотличимо от  яблока... - Пауза. - Но дребезжит
ли оно, как яблоко? - Потряс его. - Режется ли, как яблоко?"  Из ящика стола
появился  нож  для  резки  хлеба.   Удар,  и  яблоко  превратилось  в  груду
пластмассовых осколков. Под дружный смех профессор смел их со стола.
     Но  воспоминания  Уинзера  этим не  ограничились. Пластмассовое  яблоко
профессора юридической  школы сменил  залитый  солнцем зеленщик из Хампстеда
(1),  где  жил Уинзер и  куда с радостью  перенесся бы в эту  самую  минуту.
Добродушный,  безоружный,  в  веселеньком  фартуке и  соломенной  шляпе,  он
продавал не  только яблоки, но и  прекрасные  свежие побеги спаржи,  которые
любила  жена Уинзера  Банни,  пусть  ей  и  не нравилось все  остальное, что
приносил из лавки Альфред. "Зеленые, -  вспоминал он, - растущие над землей,
не белые, зеленщик всегда  клал их на самый верх". "Покупать их можно только
в сезон,  Альфред.  Выращенные  в теплице никогда  не пахнут". Почему я  это
сделал? Почему необходимо жениться на женщине, чтобы понять, что она тебе не
нравится? Почему  нельзя принять  решение  до свершения события, а  не после
того  как? Для  чего  нужна  вся  эта  юридическая  подготовка,  если она не
защищает  нас от самих себя? Охваченный ужасом, ища спасения, Уинзер пытался
обрести  спокойствие  и вернуть  хладнокровие, бродя по  бесчисленным  авеню
внутреннего мира. Прогулки эти придавали ему сил, пусть и  на  доли секунды,
убеждали в нереальности пистолета.
     Этот пистолет по-прежнему не существовал.
     Но Уинзер не мог оторвать от него глаз. Он никогда не видел пистолет со
столь  близкого  расстояния,  никогда  ему не  приходилось  уделять  столько
внимания  цвету,  форме,  обводам,  модели,  степени  новизны  оружия,  дуло
которого  смотрело ему в переносицу  под сверкающим в небе солнцем. Стреляет
ли  он,  как  пистолет? Убывает,  как пистолет,  отправляет в мир  иной, как
пистолет, превращая черты  лица в кровавое месиво? "Нет, - храбро заверил он
себя,  -  быть такого не  может. Этот пистолет  не существует,  абсолютно не
существует!"  Он - химера,  галлюцинация,  вызванная белым  небом,  жарой  и
солнечным ударом. Это горячечный  пистолет,  вызванный к жизни  плохой едой,
неудачными  женитьбами и  двумя  днями  изматывающих  прокуренных совещаний,
поездок в лимузине по кривым, пыльным, забитым транспортом  улицам Стамбула,
полетом ранним утром  на реактивном самолете "Транс-Финанз" над  коричневыми
горными массивами Центральной Турции,  убийственным трехчасовым путешествием
по узкому  серпантину горных дорог, проложенных по краю бездонных пропастей,
склонам,  заросшим колючими  кустарниками,  между которыми  торчали валуны и
сломанные ульи, расположенным  на высоте шестисот футов над восточной частью
Средиземного моря,  утренним,  но  уже безжалостно  палящим солнцем.  Однако
немигающий пистолет Хобэна не пропадал, будучи фантомом, и все целился в его
голову, словно скальпель хирурга.
     Уинзер  закрыл глаза.  "Видишь,  -  сказал  он  Банни.  - Нет  никакого
пистолета". Но Банни, как обычно, занудным голосом предложила ему заниматься
своими делами, а ее оставить в покое, поэтому он обратился к судье,  чего не
делал  уже  добрых  тридцать  лет:  "Ваша  честь,   мне  предстоит  приятная
обязанность известить суд о том, что дело Уинзер  против Хобэна благополучно
разрешилось, к взаимному удовольствию сторон. Уинзер признает, что он ошибся
в  предположении, будто  Хобэн  угрожающе  размахивал  пистолетом  во  время
выездного  совещания  среди  холмов  Южной  Турции.  Хобэн,  в свою очередь,
предоставил полное и убедительное объяснение своих действий..."
     А после этого, по привычке или из уважения, он обратился к председателю
совета  директоров своей фирмы,  главному управляющему и истине  в последней
инстанции,  отцу-основателю  и  создателю "Дома  Синглов",  единственному  и
неповторимому  Тайгеру Синглу: "Это Уинзер, Тайгер.  Очень хорошо, благодарю
вас, сэр, и как ваше драгоценное самочувствие? Рад слышать. Да, думаю, можно
сказать, что все идет в полном соответствии с  вашими мудрыми предвидениями,
и реакция на наши предложения  самая  положительная. Правда, одна  маленькая
деталь, такой вот  пустячок... наш  клиент,  этот  Хобэн, делает вид,  будто
целится в меня из пистолета. Ничего страшного, все это фантазии, но хотелось
бы, чтобы о подобном предупреждали заранее..."
     Даже  открыв глаза  и увидев, что пистолет находится  на прежнем месте,
детские  глаза Хобэна разглядывают его поверх  ствола,  а детский безволосый
палец обнимает  спусковой  крючок,  Уинзер не смог забыть  о том,  что  он -
адвокат. Очень хорошо, этот пистолет существует как  материальный объект, но
это  не пистолет.  Забавная,  безвредная игрушка. Хобэн купил ее для  своего
маленького сына. Игрушка  - точная  копия пистолета, и  Хобэн,  чтобы внести
хоть какое-то разнообразие в продолжительные и скучные переговоры  (молодому
человеку  это  простительно),  решил  выдать  его  за  настоящий.  И  Уинзер
попытался  изогнуть онемевшие губы в радостной  улыбке,  подтверждающей  его
последнюю версию.
     -  Что  ж, должен  сказать, это убедительный аргумент,  мистер Хобэн, -
храбро заявил он. -  И  что теперь вы от меня хотите?  Отказа от положенного
нам вознаграждения?
     Но  в  ответ  он услышал  только  стук молотков гробовых  дел мастеров,
который торопливо истолковал как  строительный шум в маленьком туристическом
местечке на другой стороне  бухты,  где рабочие, всю  зиму проиграв в карты,
навешивали ставни,  чинили крыши и ремонтировали трубы, лихорадочно готовясь
к  открытию  нового сезона.  В стремлении  убедить себя,  что все нормально,
Уинзер наслаждался запахами  растворителя для краски,  паяльных ламп,  рыбы,
жарящейся   на  углях,  пряностей,   продаваемых  уличными  лоточниками,   и
многими-многими другими ароматами, которыми напоен воздух средиземноморского
побережья  Турции.  Хобэн  что-то рявкнул на русском  своим коллегам. Уинзер
услышал за  спиной торопливые шаги, но не решился  повернуть  голову. Чьи-то
руки  вздернули  сзади  его пиджак,  другие обыскали тело:  подмышки, ребра,
позвоночник, промежность.
     Воспоминания о  более  приятных  прикосновениях на  мгновение  заменили
собой неприятные  ощущения, но утешения не принесли. А руки сместились вниз,
к коленям и  лодыжкам, в поисках спрятанного оружия. Уинзер  никогда в жизни
не носил оружия, спрятанным или на виду, если не считать трость из вишневого
дерева, которую брал  с собой, чтобы отгонять  бродячих собак  и сексуальных
маньяков, если отправлялся в Хампстед-Хит (2), чтобы полюбоваться женщинами,
бегающими трусцой.
     С  неохотой он вспомнил многочисленных спутников  Хобэна.  Зачарованный
пистолетом,  он на какое-то время вообразил, что на склоне холма только он и
Хобэн, лицом к лицу, и больше в пределах слышимости ни души. Такую  ситуацию
любой адвокат всегда надеется  обратить себе на пользу. А теперь приходилось
признать,  что  с  самого  отъезда  из  Стамбула  Хобэна  сопровождала свора
малоприятных советников. Некие синьор д'Эмилио и мсье Франсуа возникли перед
самым  отлетом  из  аэропорта  Стамбула  в  пальто,  наброшенных  на  плечи,
скрывающих руки.  Уинзер  предпочел их  не  замечать.  Еще два нежелательных
субъекта дожидались их в Даламане, на черном, как катафалк, "Лендровере", со
своим водителем.  Из  Германии, объяснил Хобэн, представляя парочку. Имен не
назвал. Они, конечно, могли приехать и из Германии, но в присутствии Уинзера
говорили  только по-турецки и  носили  костюмы  гробовщиков,  которые турки,
проживающие в провинции, надевали на деловые встречи.
     Новые руки  схватили Уинзера за  волосы и плечи, бросили  на колени  на
песчаной тропе. Он услышал звяканье козьих колокольчиков и решил, что звонят
колокола  собора  Святого  Иоанна,  сообщая  о  его  похоронах. Другие  руки
освободили  его  от  очков,  мелочи,  носового  платка. Забрали  драгоценный
брифкейс,  и  он  наблюдал  за  этим,   словно  в  дурном  сне:   документы,
удостоверяющие личность, гарантии его безопасности, переходили из одной пары
рук  к  другой, упакованные в  черную  кожу  стоимостью  в  шестьсот фунтов.
Брифкейс  этот  он  покупал  в аэропорту  Цюриха,  в  спешке,  расплачиваясь
наличными,  снятыми с номерного счета, который он открыл по  совету Тайгера.
"Что  ж, в  следующий  раз,  когда тебя  обуяет  расточительность,  купи мне
приличную сумочку", - фыркнула Банни голосом, по которому чувствовалось, что
этим ее требования не ограничатся. "Я перееду, - подумал он. - Банни получит
Хампстед, я куплю квартиру в Цюрихе, в одном из новых домов на склоне холма.
Тайгер поймет. Он тоже натерпелся от женщин!"
     В глаза Уинзера словно плесканули желтой краской, он вскрикнул от боли.
Грубые  руки  схватили его за  запястья, потащили их за  спину, вывернули  в
разные стороны. Его  крик перелетал с одного холма на другой, пока не затих.
Поначалу легонько,  словно дантист,  кто-то начал  поднимать  его  голову, а
потом резко дернул за волосы, подставив лицо под жаркие солнечные лучи.
     - Так его и держите, - послышался приказ на английском, и, сощурившись,
Уинзер   увидел  перед  собой  сероватые  черты   лица   синьора   д'Эмилио,
седоволосого  мужчины  одного  с   ним  возраста.  "Синьор  д'Эмилио  -  наш
консультант  из Неаполя", - представил его Хобэн, с  присущей ему неприятной
привычкой,  один  только  бог  знал, где  он  ее  приобрел,  тянуть слова на
американо-русский манер. "Очень приятно", - ответил Уинзер, копируя Тайгера,
который тоже начинал тянуть слова, когда что-то его не впечатляло,  и одарил
сеньора  д'Эмилио  сухой улыбкой.  Стоя на коленях,  с вывернутыми  руками и
плечами,  Уинзер горько сожалел о том, что не проявил должной почтительности
к синьору д'Эмилио, когда имелась такая возможность.
     Д'Эмилио неспешно зашагал вверх по склону, и Уинзер с удовольствием шел
бы  сейчас рядом с ним рука  об  руку, как  добрый друг,  стараясь  развеять
ложное впечатление о себе, которое могло создаться  после знакомства. Но его
заставляли  стоять  на  коленях, с лицом, запрокинутым к  солнцу.  Он плотно
сжимал веки, но солнечные лучи все равно заливали глаза желтым потоком. Боль
в коленях уже сравнялась с болью в вывернутых  руках и плечах. Он тревожился
за свои  волосы. Никогда не  хотел красить их,  презирал тех, кто красил. Но
когда парикмахер убеждал его воспользоваться оттеночным бальзамом, смываемым
водой, и посмотреть, что из этого получится, Банни приказала ему не спорить.
"Ты  подумал  о том, как мне  тяжело,  Альфред?  Меня жалеют, глядя на  твои
седые, словно у старика, волосы".  - "Но, дорогая, когда  я женился на тебе,
мои волосы были точно такого же цвета", - возразил  Уинзер. "Значит,  мне не
повезло уже тогда", - ответила Банни.
     "Мне нужно  было последовать  совету  Тайгера,  поселить  ее где-нибудь
неподалеку,  скажем,  в  квартире  на  Долфин-сквер  в  Барбикане  (3).  Мне
следовало уволить ее  из  секретарей и взять на  содержание,  чтобы избежать
унизительного положения ее мужа". "Не женись на ней Уинзер, купи ее! Так оно
дешевле",  -  убеждал  его Тайгер,  а  потом  подарил  им  обоим  неделю  на
Барбадосе, чтоб было где провести  медовый  месяц.  Он открыл глаза. Задался
вопросом, а куда делась его широкополая  панама, приобретенная в Стамбуле за
шестьдесят долларов. Увидел, что его друг д'Эмилио уже надел ее на голову, к
радости обоих турок в черных  костюмах. Сначала  они  вместе смеялись. Потом
обернулись и  посмотрели на Уинзера, словно находились в зрительном зале,  а
Уинзер  - на сцене.  Строго. Вопросительно. Зрители -  не участники. "Банни,
наблюдающая,  как  я  занимаюсь с  ней любовью.  Неплохо тебе там, внизу, не
правда ли? Ох, скорее бы все закончилось, я устал". Он посмотрел на водителя
машины,  на  которой они преодолели последний отрезок пути от подножия горы.
"У него доброе лицо, он меня спасет. И замужняя дочь в Измире".
     Но водитель,  с  добрым  лицом или  без  оного, спал.  В  "Лендровере",
черном, как катафалк, который  стоял чуть ниже по  проселку, второй водитель
сидел с открытым ртом, глядя прямо перед собой, ничего не видя.
     - Хобэн, - позвал Уинзер.
     Тень легла на  его глаза. Солнце уже поднялось так высоко, что человек,
накрывший его своей тенью, должен был  стоять очень близко. Уинзера тянуло в
сон.  Дельная мысль. Самое  время заснуть,  чтобы проснуться совсем в другом
месте.  Щурясь  сквозь  слипшиеся  от  пота  ресницы,  он  увидел  туфли  из
крокодиловой  кожи, высовывающиеся из-под элегантных белых брюк с манжетами.
Взгляд  его  сместился выше и  наткнулся на смуглое лицо  мсье Франсуа,  еще
одного  сатрапа  Хобэна.  "Мсье  Франсуа -  наш  топограф.  Он  проведет все
необходимые  замеры интересующего  нас участка", - объявил Хобэн в аэропорту
Стамбула, и Уинзер по глупости удостоил мсье Франсуа такой же сухой улыбкой,
какая досталась синьору д'Эмилио.
     Одна  из  крокодиловых  туфель  сдвинулась  с  места, и  сквозь  пелену
сонливости в голове Уинзера сверкнула  мысль, а не даст ли  ему мсье Франсуа
хорошего пинка. Однако обошлось без этого. Мсье Франсуа что-то совал под нос
Уинзеру. "Диктофон, - решил Уинзер. - Стандартное решение. Он хочет, чтобы я
заверил  своих близких в том, что платить выкуп они будут за живого. Тайгер,
сэр,  это  Альфред Уинзер, последний из Уинзеров,  как вы, бывало,  называли
меня. Я хочу, чтобы вы знали, что я в полном порядке,  волноваться не о чем,
все прекрасно. Они  - хорошие люди  и заботятся обо мне. Я  уважаю их  идеи,
какими бы они ни  были, и, когда они  освободят меня,  а  случится это сразу
после получения ими выкупа, я  буду выступать на их  стороне на всех мировых
форумах. И, надеюсь, вы не откажете мне, я пообещал, что вы тоже выступите в
их защиту, они прекрасно знают, что ваше умение убеждать не знает равных..."
     Он  прикладывает предмет к моей щеке. Хмурится. Нет,  это не диктофон -
термометр. Нет, не термометр, прибор для  измерения частоты пульса, он хочет
убедиться,  что  я не отключусь. Он  убирает прибор в карман. Идет вверх  по
склону, чтобы  присоединиться к двум  немецким  туркам и синьору  д'Эмилио в
моей панаме.
     Уинзер  вдруг  обнаружил,  что  обдулся,  прилагая  невероятные  усилия
исключить  нежеланное. Темное пятно  расплывалось с внутренней стороны левой
брю-чины, и он  никак не мог его  скрыть. Потому что пребывал  в ступоре,  в
ужасе. Переносился в другие места. В поздний час сидел в кабинете, поскольку
не испытывал ни малейшего желания проводить  долгий вечер дома, в  ожидании,
когда же Банни  наконец вернется от матери, в  дурном расположении  духа и с
пылающими  щеками. Блаженствовал в спальне своей пухлой подружки из Чизуика,
и она привязывала его руки к изголовью резинками от пояса для чулок, которые
держала  в  ящике комода. Пребывал везде где угодно, но только не на  склоне
этого адского холма. Он засыпал,  но оставался  на коленях, ему  по-прежнему
выворачивали  руки,  причиняя  жуткую  боль.  То ли камушки, то  ли  осколки
ракушек  в  песке  острыми краями врезались  в  коленные  чашечки. "Античные
гончарные  изделия",  -  подумал  он.  Говорили  же,   что   в  этих  местах
полным-полно  черепков  римской  посуды.  Ходили  слухи, что  можно найти  и
золото.  Только  вчера  в  кабинете  доктора  Мирски в  Стамбуле,  озвучивая
инвестиционные  планы   Сингла,  он  рисовал  свите  Хобэна  самые  радужные
перспективы.   Несведущим   инвесторам,   особенно   мужланам-русским,   это
нравилось.  "Золото, Хобэн! Сокровища, Хобэн! Древняя цивилизация, подумайте
о том,  что может лежать  в  этой земле!" Его отличало отменное красноречие,
доводы  звучали  убедительно, он виртуозно вел  свою  партию.  Даже  Мирски,
здоровенный  поляк,  которого  Уинзер  полагал  выскочкой  и  помехой  делу,
восхищенно  воскликнул: "Твой план, Альфред,  настолько юридически чист, что
его просто необходимо запретить!" - и загоготал,  с  такой силой хлопнув его
по спине, что у Уинзера едва не подогнулись колени.
     - Пожалуйста,  мистер  Уинзер, прежде чем я вас  застрелю, мне поручено
задать вам несколько вопросов.
     Уинзер не отреагировал. Он не слышал ни слова. Он умер.
     -  Вы в дружеских  отношениях с мистером Рэнди Массингхэмом?  - спросил
Хобэн.
     - Я его знаю.
     - Насколько вы дружны?
     "Чего они от меня хотят?  - беззвучно выкрикнул Уинзер. - Очень дружны?
Едва знакомы? Дружны наполовину?"
     Хобэн уже повторял вопрос, несколько его видоизменив:
     - Опишите, пожалуйста,  ваши  отношения с  мистером Рэнди Массингхэмом.
Как можно точнее. И говорите громче.
     - Я его  знаю.  Мы коллеги.  Я