ала
же их какая-то  одна  контора  в  Сити,  с  некоторых  пор  пристрастившаяся
оказывать поддержку странствующим актерам. По окончании турне  по  провинции
несколько  основных  актеров  труппы  с  удивлением   услышали   предложение
отдохнуть и поправить свое здоровье  за  счет  фирмы.  Чартерным  рейсом  их
переправили на остров, где их ожидала  гостеприимная  хижина  и  прожиточный
минимум, покрываемый за счет продления  их  скромного  контракта.  Это  было
щедростью невиданной, неслыханной и неожиданной.
   Обсудив все, они  решили,  что  лишь  свиньи-фашисты  способны  на  такое
самоотверженное великодушие, после чего начисто забыли о том, как они попали
сюда. Лишь изредка то один, то другой, поднимая стакан, заплетающимся языком
хмуро и нехотя провозглашал здравицу облагодетельствовавшей их фирме.
   Чарли никак нельзя было назвать самой хорошенькой в их компании,  хотя  в
чертах ее угадывалась явная сексуальность, равно как и неистощимая  доброта,
столь же явная. несмотря на внешнюю суровость. Тупица Люси  -  вот  та  была
сногсшибательна. Чарли  же  по  общепринятым  меркам  была  даже  некрасива:
крупный длинный нос, уже потрепанное лицо казалось  то  почти  детским,  то,
минуту спустя, вдруг таким старым и скорбным, что оставалось  лишь  уповать,
чтобы будущее не прибавило к ее жизненному опыту новых разочарований.  Порою
она  была  их  приемышем,   порою   -   заботливой   мамашей,   казначейшей,
хранительницей и распорядительницей мази от комаров и пластырей от  порезов.
В этой роли,  как  и  во  всех  прочих,  она  была  само  великодушие,  сама
компетентность. А часто, становясь их совестью, она  обрушивалась  на  своих
товарищей  за  их  грехи,  подлинные  и  мнимые,  и  обвиняла  в  шовинизме,
сексуальной распущенности, истинно западной апатичности. Право на это давала
ее "культура", поднимавшая, как они  сами  не  раз  признавались,  и  их  на
ступеньку выше. Чарли получила образование в частной школе и была  как-никак
дочерью биржевого маклера, хоть  и  окончившего  свои  дни  за  решеткой  по
обвинению в мошенничестве, - прискорбный  финал,  о  котором  она  время  от
времени им напоминала, и все же культура в человеке всегда скажется.
   Но самое главное: она была общепризнанной премьершей.  Когда  по  вечерам
актеры,  нацепив  соломенные  шляпы  и  завернувшись   в   пляжные   халаты,
разыгрывали в своем кругу небольшие пьески, именно Чарли, если снисходила до
этого,  была  неподражаема.  Если   они   собирались,   чтобы   попеть,   то
аккомпанировала на гитаре им Чарли, причем делала она это  так  хорошо,  что
гитара совершенно забивала  их  голоса;  Чарли  знала  и  песни  протеста  и
великолепно исполняла их,  сердито,  по-мужски  напористо.  Иногда,  хмурые,
молчаливые, они собирались в кружок и, развалясь, курили  марихуану  и  пили
сухое вино по тридцать  драхм  за  пол-литра.  Все,  но  не  Чарли,  которая
держалась в стороне с таким видом, словно давно выпила и выкурила положенную
ей норму.
   - Подождите, вот придет революция, - говорила она с  ленивой  угрозой,  -
тогда, голубчики, вы у меня  попляшете,  поработаете  ни  свет  ни  заря  на
турнепсовых грядках.
   Тут они изображали испуг. А когда это начнется, Чарли? Где полетит с плеч
первая голова?
   -  В  проклятом  Рикмансуэрте,  -  отвечала  она  тогда,  вспоминая  свое
неспокойное окраинное детство. - Мы загоним их проклятые "ягуары"  в  их  же
собственные проклятые бассейны.
   Тут раздавались вопли ужаса, хотя всем была  отлично  известна  слабость,
которую сама Чарли питала к быстроходным машинам.
   И все же они любили ее. И принимали безоговорочно. И Чарли,  несмотря  на
то, что нипочем бы в этом не призналась, платила им взаимностью.
   А вот Иосиф, как они его называли, был в их жизни  чужаком  и  в  гораздо
большей степени, чем даже отщепенка Чарли. Ему никто  не  был  нужен,  кроме
себя самого, - черта, которую натуры слабые  считают  доблестью.  Отсутствие
друзей его не тяготило, он не  нуждался  даже  в  их  компании.  Его  вполне
удовлетворяло общество полотенца, книги  и  фляжки  с  водой  и  возможность
зарыться в индивидуальную песчаную норку. Лишь  одна  Чарли  знала,  что  на
самом-то деле он наваждение, призрак.

***

   В здешних  краях  он  появился  наутро  после  ужасающей  драки  Чарли  с
Аластером, закончившейся  полным  поражением  Чарли.  Была  в  ней  какая-то
кротость, что ли, почему ее вечно и тянуло к забиякам. На сей раз  выбор  ее
пал на забулдыгу-шотландца, верзилу, которого их братия называла Длинный Ал,
сквернослова и любителя перевранных цитат из Бакунина. Как и Чарли,  он  был
рыжеволос и белокож, а голубые глаза его глядели  холодно  и  жестко.  Когда
Чарли и Ал мокрые вылезали вместе из воды, они казались людьми особой  расы,
а судя по угрюмости их, они словно догадывались, что окружающие  это  видят.
Когда вдруг, взявшись за руки и не сказав никому ни слова, они  направлялись
к хижине, все понимали,  что  они  находятся  в  когтях  страсти,  столь  же
мучительной, как и неразделенная  боль.  Но  когда  между  ними  происходили
баталии, как это случилось и накануне вечером, то нежные души, вроде Уилли и
Поли, так  отчаянно  пугались  их  ярости,  что  всегда  старались  улизнуть
куда-нибудь до тех пор, пока не отгремит гроза. А в этот раз  улизнула  сама
Чарли  -  ретировалась  в  темный  угол  чердака  и  залечивала  свои  раны.
Проснулась она, однако, ровно в шесть и решила сходить выкупаться,  а  потом
побаловать себя в поселке газетой  на  английском  языке  и  завтраком.  Она
покупала "Геральд трибюн", когда появился  этот  призрак  -  чистейшей  воды
мистика.
   Это был тот тип в красном клубном пиджаке с металлическими пуговицами. Он
стоял позади нее совсем близко  и,  не  обращая  на  нее  внимания,  выбирал
какую-то книжицу. Но теперь на нем не было красного пиджака, а была футболка
с короткими рукавами и вдобавок шорты и сандалии. И все же это, вне  всякого
сомнения, был он. Те  же  стриженые  под  ежик  черные  с  проседью  волосы,
спускающиеся мыском на лоб, тот же внимательный взгляд карих глаз, словно бы
любезно извиняющий чужие страсти, взгляд этот, как  неяркий  свет  фонарика,
устремлялся к ней из первого ряда партера ноттингемского  Барри-тиэтр  целых
полдня - сначала на утреннике, затем на вечернем спектакле, - он не отпускал
Чарли, провожая каждый ее жест. Лицо - такие черты с годами не оплывают и не
грубеют, в них есть окончательность печатного оттиска. Лицо,  в  отличие  от
неуловимости актерских масок, как это  показалось  Чарли,  четко  отражающее
живую жизнь, индивидуальность - сильную и определенную.
   Она играла "Святую Иоанну" и злилась на Дофина,  бесстыдно  тянувшего  на
себя внимание публики и срывавшего ей все монологи. Поэтому она  и  заметила
его лишь во время последней картины, он сидел в первом ряду полупустого зала
в группе школьников. Если бы не плохой свет, она бы и  тогда  не  разглядела
его, но их осветительная аппаратура застряла в Дерби, дожидаясь пересылки, и
софиты на этот раз не ослепили ее. Поначалу она  приняла  его  за  школьного
учителя, но дети покинули зал, а он остался на месте, погруженный  в  чтение
не то текста пьесы, не то предисловия к ней. И на вечернем спектакле,  когда
поднялся занавес, он был тут как тут, все на том же месте в  центре  первого
ряда и все так же не сводил с нее глаз. Спектакль окончился, занавес упал, и
ее возмутило, что его отнимают у нее.
   А несколько дней спустя в Йорке, когда она и  думать  забыла  о  нем,  ей
вдруг явственно почудилось, что он опять в зале, хотя она и не была  в  этом
уверена, потому что свет был теперь нормальный и перед глазами  расплывалась
дымка. Но в перерыве между спектаклями он ушел. И все же, хоть  убейте,  это
был он, на том же месте, в центре первого ряда, так же пожирал ее глазами, и
красный пиджак  тот  же.  Кто  же  он  -  критик,  режиссер,  администратор,
кинопродюсер? Может быть, из той конторы, что им покровительствует, связан с
Советом по делам культуры? Но для бизнесмена,  проверяющего,  достаточно  ли
надежно помещен его капитал, он  слишком  худощав  и  нервозен.  А  критики,
администраторы и прочие в этом роде и один-то акт насилу выдерживают, не  то
что два спектакля подряд. Когда же  она  увидела  его  или  вообразила,  что
увидела в третий раз на последнем их представлении в  маленьком  театрике  в
Ист-Энде - он стоял у портала, - она чуть  было  не  бросилась  к  нему,  не
спросила, что ему надо и кто  он  такой:  потенциальный  убийца,  собиратель
автографов или просто сексуальный маньяк, как, впрочем, все мы. Но стоял  он
с  таким  подчеркнуто  добродетельным  видом,  что  она  не  посмела  с  ним
заговорить.
   Теперь же, всего в нескольких шагах от нее, он словно бы  не  замечал  ее
присутствия и занят был только книгами,  будто  это  вовсе  не  он  еще  так
недавно пожирал ее глазами! Несообразность  такого  поведения  потрясла  ее.
Повернувшись к нему и встретив его бесстрастный взгляд,  она  принялась  его
разглядывать - с откровенностью уже вовсе  неприличной.  По  счастью,  чтобы
скрыть синяк, она надела темные очки, что дало ей  преимущество.  Вблизи  он
оказался старше, худощавее и изможденнее. Она решила, что он,  наверное,  не
выспался, может, сказывается разница во времени, если на самолете  прилетел,
возле глаз у него  залегли  тени  усталости.  Искры  узнавания  и  ответного
интереса в этих глазах она  не  заметила-Сунув  "Геральд  трибюн"  в  стопку
прочих газет, Чарли поспешила укрыться в одной из прибрежных таверн.
   "Я сошла с ума, - говорила она себе, и  кофейная  чашечка  дрожала  в  ее
руке, - выдумала бог знает что! Это его двойник. Напрасно  я  проглотила  ту
таблетку  транквилизатора,  когда  Люси,  после  скандала  с  Алом,   хотела
поддержать мои гаснущие силы!" Где-то она читала о том, что иллюзия  deja-vu
возникает, когда нарушаются какие-то связи между мозгом и глазными  нервами.
Она оглянулась на дорогу, по которой пришла, и  совершенно  явственно,  всем
существом своим увидела  -  вот  он,  сидит  в  соседней  таверне,  в  белой
шапочке-каскетке для игры в гольф с козырьком, надвинутым на глаза, и читает
свою книжицу - "Разговоры с Альенде" Дебре. Вчера она сама собиралась купить
эту книжку.
   "Он по мою душу пришел, - думала она, проходя в  двух  шагах  от  него  с
беззаботным видом, так, словно ей до него и дела не было, -  но  с  чего  он
вообразил, что моя душа ему предназначена?"

***

   После полудня он, как и следовало ожидать, занял позицию на пляже, метрах
в шестидесяти от их места. Он был в строгих по-монашески черных плавках и  с
фляжкой воды, из которой время от времени отхлебывал  по  глотку,  экономно,
словно до ближайшего оазиса по меньшей мере день пути.  Он  вроде  бы  и  не
смотрел, и внимания на  нее  не  обращал  -  прикрывшись  широким  козырьком
шапочки-каскетки, почитывал своего  Дебре  -  и  все-таки  ловил  каждое  ее
движение. Она чувствовала это даже в его позе, в застывшей неподвижности его
красивой головы. Из всех пляжей Миконоса он выбрал их пляж.  А  всем  местам
между дюн  предпочел  местечко  с  прекрасным  обзором,  и  чем  бы  она  ни
занималась - плавала ли или тащила из таверны  очередную  бутылку  вина  для
Ала, - он без малейших усилий мог следить за ней  из  своей  удобной  лисьей
норы, и она, черт побери, ничего не могла с этим поделать.
   Поэтому она бездействовала, как бездействовал и он, однако она знала, что
он  выжидает,  чувствовала  терпеливую  целеустремленность,   с   какой   он
отсчитывал часы. Даже когда  он  лежал  пластом  без  движения,  от  гибкого
шоколадного тела его исходила какая-то таинственная настороженность, которую
она чувствовала так же реально, как солнечное  тепло.  Иногда  напряженность
разряжалась движением: неожиданно он вскакивал, снимал свою шапочку-каскетку
и серьезно, степенно направлялся к воде, точно первобытный  охотник,  только
без копья, нырял бесшумно, почти не  взбаламутив  воды.  Она  ждала,  ждала,
казалось, годы, не  иначе  как  утонул!  Наконец,  когда  она  мысленно  уже
прощалась с ним, он выныривал где-то далеко,  чуть  ли  не  у  другого  края
бухты, и плыл размеренным кролем - так, словно ему предстояло  проплыть  еще
многие мили, коротко остриженная черная голова  его  по-тюленьи  блестела  в
воде. Вокруг него сновали моторки, но он их не боялся,  попадались  девушки,
он и головы не поворачивал им вслед - Чарли специально за ним следила. После
купания он неспешно делал несколько гимнастических упражнений, а потом опять
нахлобучивал свою каскетку и принимался за своих Дебре и Альенде.
   "Чей он? - беспомощно думала она. - Кто сочиняет ему реплики и  ремарки?"
Он вышел на сцену ради нее и для нее играет, точно так же. как в Англии  она
играла для него. Они с ним оба  комедианты.  В  дрожащем  знойном.  слепящем
солнечно-песчаном мареве она не сводила глаз с его загорелого крепкого  тела
- тела мужчины, к которому устремлялось теперь ее  распаленное  воображение.
"Ты предназначен мне.  -  думала  она,  -  я  -  тебе,  а  эти  несмышленыши
ничегошеньки не понимают!"  Но  подошло  время  обеда,  и  вся  их  компания
продефилировала мимо его песчаного замка, направляясь в  таверну.  Поведение
Люси, однако,  возмутило  Чарли:  высвободив  руку  из-под  руки  Роберта  и
распутно вильнув бедром. Люси кивком указала на незнакомца.
   - Потрясный парень! громко сказала она. - Так бы его и слопала!
   - Я тоже! - еще громче подхватил Уилли - Ты как, Поли, не против?
   Незнакомец и бровью не повел.
   После обеда Ал увел ее в хижину, где  яростно,  без  всякой  лирики,  они
предались любви. Когда перед вечером она вернулась на пляж. а незнакомца там
не оказалось, ей стало грустно: ведь она изменила своему  чайному  суженому.
Она  прикинула  даже.  не  стоит  ли  вечером  обойти   кабаки.   Не   сумев
познакомиться с ним днем. она решила, что вечером он наверняка  будет  более
доступен.

***

   Наутро на пляж  она  не  пошла.  Ночью  поглощенность  одной-единственной
мыслью вначале позабавила ее. а потом испугала. Лежа рядом с  тушей  спящего
Ала. она  воображала  себя  в  разнообразных  любовных  сценах  и  страстных
объятиях человека, с которым не обмолвилась и словом: думала она  и  о  том,
как бросит Ала и убежит куда глаза глядят с этим незнакомцем. В  шестнадцать
лет такие безумства простительны, но в двадцать шесть они никуда не годятся.
Бросить Ала - еще ничего, так или  иначе,  вес  равно  дело  к  этому  идет.
следовательно, чем раньше, тем лучше. Но лететь мечтой вслед  за  прекрасным
видением в шапочке-каскетке, даже на отдыхе в Греции,  -  занятие  странное.
Она повторила вчерашний маршрут, но на этот раз, к ее разочарованию, видение
не возникло ни за ее спиной в книжном  магазине,  ни  за  столиком  соседней
таверны, ни рядом с ее отражением в стеклянных витринах  на  набережной.  Во
время обеда, встретившись в таверне  со  своими,  она  выяснила,  что  в  ее
отсутствие они окрестили его Иосифом.
   Необычного  в  этом  не  было,  они  привыкли  придумывать  имена   всем.
как-нибудь привлекшим их внимание, имена, но большей части взятые из фильмов
и пьес. Имя, однажды принятое и одобренное,  так  к  человеку  и  прилипало.
Иосифом, как они это объяснили, они назвали его из-за семитской внешности  и
пестрого, поверх черных плавок, полосатого халата, в котором он приходил  на
пляж и уходил с него. А  кроме  того,  отстраненность  от  прочих  смертных,
надменная уверенность в своей избранности  тоже  превращали  его  в  Иосифа,
отвергнутого братьями отщепенца, коротающего дни с фляжкой и книжкой.
   Сидя за столом, Чарли мрачно наблюдала за этой аннексией  того,  кто  уже
втайне был ее собственностью. Аластер. которому  всегда  становилось  не  по
себе, когда начинали хвалить кого-нибудь, не испросив на то  его,  Аластера,
разрешения, в это время наполнял свой стакан из кружки Роберта.
   - К дьяволу Иосифа! - нагло заявил он, - Он просто развратник, как  Уилли
и Поли. Распустил хвост, вот как это называется. Так и шарит  вокруг  своими
сальными глазками. Хочется в морду ему дать. И я дам ему в  морду,  помяните
мое слово.
   К тому времени Чарли была уже порядком раздражена, ей  надоело  выполнять
функции подстилки и одновременно мамаши Аластера. Сварливость обычно не была
ей свойственна, но крепнувшее отвращение к Аластеру, вкупе с  чувством  вилы
из-за Иосифа, заставило ее встать на дыбы.
   - Ты, олух! Если он развратник, зачем ему особенно хвост-то распускать! -
яростно обрушилась на него Чарли. Лицо ее исказилось злобой. - Стоит ему  на
пляж заглянуть - и половина всех греческих красавиц в его распоряжении.  Как
и в твоем, если тебе взбрендится.
   Оценив этот неосторожный намек, Аластер закатил ей оплеуху,  отчего  щека
ее сначала побелела, затем пунцово покраснела.
   Проезжаться на  счет  Иосифа  они  продолжали  и  после  обеда.  Иосиф  -
наводчик. Или жулик. Он пижон. Убийпа-Токснкоман. Жалкий мазилка.  Тори.  Но
решающее слово. как всегда, осталось за Алом.
   - Да он просто онанист!  -  презрительным  басом  процедил  Ал  и  цыкнул
передним зубом: дескать, вот как здорово я его припечатал.
   Но сам Иосиф, к полному удовольствию Чарли, пропускал мимо ушей  все  эти
оскорбления, поэтому уже ближе к вечеру, когда солнце и марихуана ввергли их
в некоторое отупение - всех, кроме  опять-таки  Чарли,  -  они  окончательно
решили, что он человек исключительной выдержки, а это в их устах было весьма
лестной характеристикой.
   Но стоило им прийти к этому выводу, как поднялась Люси - теперь она  была
единственной вертикально стоявшей на всем этом выжженном солнцем пляже.
   - Спорим, он на меня клюнет? - сказала она,  стягивая  с  себя  купальный
костюм.
   Следует сказать, что Люси была широкобедрой блондинкой,  соблазнительной,
как наливное яблочко. Играла она барменш, проституток, а иногда и мальчиков,
но в основном специализировалась на ролях молоденьких нимфоманок и славилась
тем, что стоило ей мигнуть, и любой мужчина терял голову. Слабо  под  самыми
грудями подпоясав свой белый халат, она взяла кувшин с вином и пластмассовый
стаканчик, водрузила кувшин на голову и,  крутя  бедрами  и  оттопырив  зад,
направилась в сторону Иосифа - шаржированный голливудский вариант  греческой
богини. Одолев дюну, она приблизилась к  нему,  встала  на  одно  колено  и,
высоко держа кувшин, налила стакан вина, отчего халат ее распахнулся, но она
никак  этому  не  воспрепятствовала.  Потом  она  протянула  Иосифу  стакан,
обратившись к  нему  почему-то  по-французски  и  пользуясь  теми  немногими
словами, которые были ей известны на этом языке.
   - Aimez-vous? - спросила Люси.
   Сначала Иосиф словно не замечал ее присутствия. Он  перевернул  страницу,
потом поглядел на тень Люси  из-под  козырька  оценивающим  взглядом  темных
глаз, после чего принял стакан и под аплодисменты  и  идиотские  выкрики  ее
болельщиков, устроивших неподалеку импровизированную палату общин, серьезно,
без улыбки отпил.
   - Ты, должно быть, Гера, - заметил он, выказав  при  этом  ровно  столько
чувства, как если бы разглядывал географическую карту.  Вот  тут-то  Люси  и
сделала захватывающее открытие: он весь был в шрамах!
   Люси едва не ахнула.  Самый  удивительный  из  них  -  слева  на  животе,
наподобие ямки - был с пятицентовую монету и напоминал ярлычок на одинаковых
плавках Уилли и Поли. Не так уж и заметен, но когда она дотронулась до него,
шрам оказался нежным и бугристым.
   - А ты Иосиф, - уклончиво отвечала Люси,  которая  не  знала,  кто  такая
Гера.
   По пескам дюн опять разнеслись аплодисменты,  Ала-стер  поднял  стакан  и
выкрикнул тост:
   - Иосиф! Мистер Иосиф, сэр! Бог в помощь! И к чертям завистников!
   - Присоединяйся к нам, Иосиф! -  крикнул  Роберт,  причем  Чарли  тут  же
шикнула на него, сердито приказав заткнуться.
   Но Иосиф к ним не присоединился. Он