сначала  ей
показалось, что она смотрит в собственное лицо, потому что она увидела в его
лице то, что так ненавидела в себе. А потом они как  бы  поменялись  ролями;
она стала убийцей и сводницей, а он - приманкой, шлюхой и предателем.
   Она продолжала глядеть на него, и в ней вдруг ожила искорка возмущения, и
она вновь обрела то, что он украл у нее, - себя. Она поднялась во весь рост,
и ни Роза, ни Рахиль не успели удержать ее. Набрав  в  легкие  воздуха,  она
закричала: "Уйди" - так, во всяком  случае,  ей  показалось.  Возможно,  она
крикнула: "Нет". Но это не имело значения.

Глава 27

   О прямых и косвенных последствиях  проведенной  операции  мир  знал  куда
больше, чем ему казалось, и уж, конечно, куда больше, чем Чарли. К  примеру,
люди знали - или могли бы знать, если бы внимательно читали мелкие сообщения
на  страницах  зарубежных  новостей  в  английской  прессе,  -   что   некий
палестинец,   подозреваемый   в   терроризме,   погиб   в   перестрелке    с
западногерманским штурмовым отрядом, а женщина, которую он держал в качестве
заложницы и чье имя не упоминалось, доставлена в больницу в состоянии  шока.
В немецких газетах появились более жуткие версии случившегося - "ДИКИЙ ЗАПАД
ПРИШЕЛ В ШВАРЦВАЛЬД", но истории были настолько противоречивы, хотя каждая и
выглядела достоверной, что трудно было составить представление  об  истинной
картине вещей. Связь между этим событием и неудавшейся попыткой покушения во
Фрейбурге на профессора Минкеля,  которого  сначала  объявили  погибшим,  но
который, как выяснилось, чудом избежал смерти, была столь лихо  опровергнута
доктором Алексисом, что все поверили. Но,  наверное,  заявили  более  мудрые
авторы передовиц, нам действительно не следует все говорить.
   Серия мелких инцидентов в разных частях Западного  полушария  то  и  дело
рождала  догадки  о  том,  что  это  дело  рук   той   или   иной   арабской
террористической  организации,  но  в  наши  дни,  когда  действует  столько
соперничающих между собой групп, трудно указать на какую-то из них  пальцем.
К примеру, бессмысленная пальба. открытая среди бела дня по  доктору  Антону
Местербайну, швейцарскому  юристу-гуманисту,  борцу  за  права  национальных
меньшинств и сыну известного финансиста, была решительно  отнесена  за  счет
фалангистской  экстремистской  организации,   недавно   "объявившей   войну"
европейцам, открыто сочувствующим палестинской  "оккупации"  Ливана.  Жертва
подверглась нападению, когда выходила из своей виллы на работу - как обычно,
без всякой охраны. и мир был глубоко потрясен этой вестью, по крайней  мере,
в течение утра. После того, как  издатель  одной  цюрихской  газеты  получил
письмо, подписанное "Свободный Ливан", в котором эта  организация  брала  на
себя ответственность за покушение, и письмо было признано подлинным,  одному
из младших чиновников ливанского посольства было предложено покинуть страну,
что он с философским спокойствием и сделал.
   Взрыв  бомбы,  подложенной  в  машину  дипломата,  причастного  к  Фронту
сопротивления,   которая   стояла   у   недавно   построенной    мечети    в
Сент-Джонс-Вуде, едва ли был кем-либо замечен, а это было четвертое убийство
подобного рода за такое же число месяцев.
   С другой стороны, кровавое убийство итальянского музыканта  и  публициста
Альберто Россино и его приятельницы немки, чьи  голые  и  до  неузнаваемости
изувеченные тела были обнаружены через много  недель  у  одного  тирольского
озера, никак не было связано, по заявлению австрийских властей, с политикой,
хотя обе жертвы придерживались радикальных взглядов. На основании  имевшихся
данных, власти предпочли счесть это преступлением на почве ревности. Девица,
Астрид Бергер, была известна своими ненасытными аппетитами, и потому  решили
- как это ни нелепо, - что никто третий тут не  замешан.  Целый  ряд  других
смертей, менее интересных, прошел, по сути дела, незамеченным, как и то, что
израильтяне разбомбили старинную крепость в пустыне у границы с Сирией, где,
по утверждению иерусалимских источников, палестинцы тренировали  иностранных
террористов. А кто заложил четырехсотфунтовую бомбу, уничтожившую  роскошную
летнюю виллу на вершине холма в окрестностях  Бейрута  и  ее  обитателей,  в
числе которых были Тайех и Фатьма, -  так  и  осталось  нераскрытым,  как  и
многие другие акты терроризма в этом многострадальном районе.
   Но Чарли в своем гнездышке на  берегу  моря  ничего  этого  не  знала,  а
вернее, в общем-то, знала, но либо слишком ей все  надоело,  либо  она  была
слишком напугана, чтобы выяснять подробности. Сначала она только плавала или
медленно, бесцельно бродила по пляжу - из конца в конец, плотно запахнувшись
в халат, а ее телохранители на почтительном  расстоянии  следовали  за  ней.
Войдя в море, она садилась в мелководье и мылась  морской  водой  -  сначала
лицо, потом плечи  и  руки.  Другие  девицы,  согласно  указаниям,  купались
голышом, но когда Чарли отказалась последовать их примеру, психиатр велел  и
им надеть купальные костюмы и выждать.
   Курц приезжал к ней раз в неделю,  иногда  -  два  раза.  Он  был  с  ней
необычайно мягок, терпелив и предан, даже  когда  она  принималась  на  него
кричать. Он сообщал то, что ей следовало знать и могло быть полезно.
   Ей придумали  крестного,  сказал  он,  старого  друга  ее  отца,  который
разбогател и недавно умер в Швейцарии, оставив ей солидную сумму,  -  деньги
эти ей переведут, и поскольку  это  заграничный  капитал,  они  не  подлежат
обложению налогом в Соединенном Королевстве.
   С английскими властями проведены  переговоры,  и  они  согласились  -  по
причинам, которые останутся  для  Чарли  неведомыми,  -  не  копаться  в  ее
взаимоотношениях   с   теми   или   иными   европейскими   и   палестинскими
экстремистами, сказал Курц. А кроме того, заверил ее Курц, Квили по-прежнему
самого хорошего о ней мнения: полиция, сказал он, специально заезжала к нему
и пояснила, что они были не правы в своих подозрениях по поводу Чарли.
   Обсуждал Курц с Чарли и то, как объяснить ее  внезапное  исчезновение  из
Лондона, и Чарли покорно согласилась  принять  сбитый  им  коктейль:  боязнь
преследования со стороны полиции, небольшое нервное расстройство и появление
таинственною  любовника,  которого  она  подцепила  на  Миконосе,   человека
женатого, который покрутился возле нее. а потом  бросил.  Когда  Курц  начал
натаскивать ее в этом направлении и проверять в мелочах,  она  побледнела  и
затряслась. То же произошло и когда Курц несколько опрометчиво сообщил,  что
"на самом высоком уровне" решено предоставить  ей  израильское  гражданство,
если она того пожелает.
   - Предложите это Фатьме. - отрезала она,  и  Курцу,  у  которого  к  тому
времени было на руках уже несколько  новых  дел,  пришлось  залезть  в  свою
картотеку, чтобы вспомнить, кого зовут Фатьма, или, вернее, кого звали.
   Что до  ее  карьеры,  сказал  Курц,  тут  Чарли  ждут  весьма  интересные
предложения, как только она почувствует себя в  состоянии  их  принять.  Два
отличных голливудских продюсера проявили за время отсутствия Чарли искренний
интерес к ней и готовы немедленно пригласить ее на  Западное  побережье  для
кинопроб. Один из них даже готов предложить ей небольшую роль,  которая,  по
его мнению, как раз для нее - подробностей Курц не знает. Да и на лондонской
сцене есть приятные новости-Я хочу вернуться туда, где я работала, - сказала
на это Чарли.
   Курц сказал: "Это легко устроить, милочка, никаких проблем".
   Психиатр был молодой, умный, с искорками в глазах и военной выправкой; он
вовсе не был склонен к самоанализу или вообще к мрачным размышлениям. В  его
обязанности входило не столько разговорить  ее,  сколько  убедить,  что  она
должна  молчать:  по-видимому,  это  был  человек  весьма  гибкий  в   своей
профессии. Он ездил с ней - сначала по  побережью,  потом  в  Тель-Авив.  Но
когда  он,  не  подумав,  указал  ей  на  несколько  избежавших  перестройки
прекрасных старых арабских домов, Чарли зашлась от ярости.  Он  возил  ее  в
уединенные ресторанчики, плавал с ней и даже лежал с ней рядом на  берегу  и
болтал, пока она  не  сказала  ему  со  странной  хрипотцой  в  голосе,  что
предпочла бы разговаривать в его кабинете. Услышав,  что  она  любит  ездить
верхом, он велел добыть лошадей,  и  они  катались  целый  день,  в  течение
которого  она,  казалось,  забылась.  Но  на  другой  день  она  снова  была
тихая-тихая, что не понравилось врачу, и он сказал Курцу, что надо  выждать,
по крайней мере, еще неделю. Ну и, конечно, в тот же вечер с Чарли  случился
долгий, непонятный приступ рвоты, тем более странный, что  она  совсем  мало
ела.
   Приехала Рахиль, она возобновила свои занятия в университете и быта такая
открытая, не скованная,  милая,  совсем  другая,  чем  та  жесткая  женщина,
которую Чарли впервые увидела в Афинах. Димитрий  тоже  возобновил  занятия,
сказала Рахиль: Рауль подумывает о том, чтобы заняться  медициной  и,  может
быть, станет армейским врачом, а  может,  и  вернется  к  археологии.  Чарли
вежливо улыбалась, слушая известия  о  своем  семействе  у  нее  было  такое
ощущение, точно она разговаривала со своей бабушкой, сказала  Курцу  Рахиль.
Но в общем, ни то, что Рахиль родилась на  Севере,  ни  то,  что  она  вновь
обрела  манеры  английского  буржуазного  общества,  не  оказало  на   Чарли
желанного воздействия, и вскоре  она  очень  вежливо  попросила,  чтобы  ее,
пожалуйста, оставили в покое.
   Служба же Курца за это время получила  несколько  весьма  ценных  уроков,
приумноживших  технические   и   человеческие   познания   ее   сотрудников,
составлявшие сокровищницу, из  которой  они  черпали,  проводя  многие  свои
операции. Оказывается. люди нееврейской национальности могут быть не  только
полезны, но порой и существенно важны для тех.  или  иных  акций.  Еврейской
девушке, пожалуй, не удалось  бы  так  хорошо  держаться  золотой  середины.
Техники  тоже  пришли  в  восторг  от   использования   батареек   в   часах
радиоприемника: век живи век учись.  Несколько  видоизмененный  вариант  был
сочинен для тренировок и дал большой  эффект.  Эксперты  утверждают,  что  в
идеальных условиях куратор обязан был заметить при обмене приемниками, что в
приемнике агента отсутствуют батарейки. Но по крайней мере он сложил  два  и
два, когда сигнал перестал поступать, и тотчас помчался на  место  действия.
Имя Беккера, естественно, нигде не упоминалось - и не только из  соображений
безопасности: Курц ничего хорошего о нем за последнее время не слышал  и  не
склонен был его канонизировать.
   Однако поздней весной, как только бассейн реки Литани  достаточно  высох,
чтобы могли пройти танки, худшие опасения  Курца  и  худшие  угрозы  Гаврона
осуществились: началось давно предполагавшееся вторжение израильтян в Ливан,
положившее конец данной фазе военных действий и возвестившее о новой. Лагеря
беженцев,  в  которых  находила  временный  приют  Чарли,  были  подвергнуты
санитарной  обработке,  а  именно:  явились  бульдозеры  и   зарыли   трупы,
оставшиеся после обстрелов из  танков  и  пушек;  жалкая  вереница  беженцев
двинулась на север, оставляя позади  сотни,  а  потом  и  тысячи  мертвецов.
Специальные группы сровняли с землей  конспиративные  дома  в  Бейруте,  где
скрывалась Чарли; от дома в Сидоне остались лишь куры  и  мандариновый  сад.
Дом  был  взорван  специальной  командой  -  сайяретом,  -  которая   заодно
прикончила и двух парней - Карима и Ясира. Они явились ночью с моря,  как  и
предсказывал  великий  разведчик  Ясир,  и   стреляли   особыми,   все   еще
засекреченными   американскими   разрывными   пулями,   которым   достаточно
соприкоснуться с телом человека, чтобы  тот  был  мертв.  Обо  всем  этом  -
целенаправленном уничтожении ее краткого романа  с  Палестиной  -  Чарли  не
знала. Она бы могла сорваться с катушек, сказал психиатр: при ее воображении
и умении погружаться в себя, она вполне могла прийти к выводу, что  виновата
и во вторжении. Поэтому лучше сохранить это от нее в тайне - пусть узнает со
временем. Что же до Курца, то его целый месяц почти не было  видно,  а  если
кто его и видел, то не мог узнать.  Он  словно  бы  вдвое  усох,  глаза  его
утратили блеск - он наконец стал выглядеть на свой  возраст.  Потом.  словно
победив долгую и тяжкую болезнь, он в один прекрасный день вернулся к  жизни
и за  какие-нибудь  несколько  часов  энергично  возобновил  свою  странную,
незатухающую вражду с Мишей Гавроном.

***

   А Гади Беккер в Берлине находился сначала,  как  и  Чарли,  словцо  бы  в
вакууме, но с ним случалось это и раньше и вообще он был менее  чувствителен
к причинам, породившим этот вакуум, и их последствиям. Он вернулся  на  свою
квартиру и к своему хромающему бизнесу: банкротство снова стояло  за  углом.
Хотя он целыми днями препирался с оптовыми торговцами или  передвигал  ящики
из одного конца  склада  в  другой,  мировой  кризис,  казалось,  ударил  по
берлинскому производству одежды сильнее  и  тяжелее,  чем  по  любой  другой
отрасли. У него была девушка, с которой он время от времени спал,  -  весьма
достойное существо бесконечно доброго и ровного нрава, вышедшее прямиком  из
тридцатых годов, и даже с легкой примесью еврейской крови. После  нескольких
дней бесплодных размышлений Гади позвонил ей и сказал, что ненадолго приехал
в город. Всего на два-три дня, сказал он, а может, даже на один. Он выслушал
ее радостные восклицания по поводу того, что он вернулся, и легкие укоры  по
поводу того, что так неожиданно исчез, но  при  этом  слышал  он  и  смутные
голоса, раздававшиеся в его подсознании.
   - Так приезжай же, - сказала она, когда,  по  ее  мнению,  достаточно  ею
отчитала.
   Но он не поехал. Да. конечно, ему будет хорошо с ней, но он себе этого не
простит.
   Боясь себя, он поспешил в известный ему модный греческий ночной клуб, где
заправляла женщина мудрая, широких  взглядов;  сумев  наконец  напиться,  он
сидел и наблюдал за тем, с какой охотой  посетители  -  в  лучших  традициях
немцев  и  греков  -  бьют  посуду.  На   другой   день   -   безо   всякого
предварительного плана - он сел  писать  роман  об  еврейском  семействе  из
Берлина, бежавшем в Израиль и снова снявшемся оттуда, не в силах примириться
с тем, что творилось там во имя Сиона. Но, просмотрев написанное, он сначала
все порвал и выбросил в корзину, а потом -  из  соображений  безопасности  -
сжег. Новый сотрудник посольства прилетел к нему из  Бонна,  представился  и
сказал, что если ему, Беккеру, надо будет связаться с  Иерусалимом  или  еще
что-нибудь, пусть даст знать. Видимо, не сумев сдержаться, Беккер  затеял  с
ним провокационную дискуссию о государстве Израиль. Закончил  он  свою  речь
весьма оскорбительным вопросом, который, по его утверждениям, заимствовал из
сочинений Артура Кестлера.
   - Чем же мы намерены стать? -  спросил  он.  -  Родиной  для  евреев  или
маленьким уродливым государством типа Спарты?
   У нового чиновника был жесткий взгляд и отсутствовало воображение, вопрос
вызвал у него лишь досаду, он не понял его смысла. Дипломат оставил  Беккеру
немного денег и свою карточку: второй секретарь - по торговле.  Но  главное,
он оставил позади себя тень сомнения,  которую  явно  решил  разогнать  Курц
своим телефонным звонком на другое утро.
   - Что ты такое несешь? - грубо спросил он по-английски, как только Беккер
снял трубку. - Ты что. хочешь замарать гнездо, а потом вернуться на родину и
чтобы никто не разговаривал с тобой?
   - Как она? - спросил Беккер.
   Курц ответил, пожалуй, с преднамеренной  жесткостью,  так  как  в  момент
разговора чувствовал себя препогано.
   - Франки в полном порядке. В голове у нее порядок, во внешности  тоже,  и
по какой-то непонятной для меня причине она  по-прежнему  любит  тебя.  Элли
разговаривала  с  ней  на  днях,  и  у  нее  создалось  вполне  определенное
впечатление, что Франки не считает для себя развод обязательным.
   - Разводы никогда не обязательны.
   Но у Курца, как всегда, был на все ответ.
   - Разводы не бывают заранее запланированными. Точка.
   - Так как же все-таки она? - настойчиво повторил Беккер.
   Курцу пришлось крепко взять себя в руки, чтобы ответить спокойно.
   - Если мы  говорим  о  нашей  общей  знакомой,  то  она  вполне  здорова,
поправляется и никогда больше не хочет тебя видеть. Желаю  оставаться  вечно
молодым! - рявкнул, не сдержавшись, Курц и повесил трубку.
   В тот же вечер позвонила Франки: должно быть, Курц по зловредности дал ей
номер.  Телефон  был  излюбленным  инструментом  Франки.  Другие  играют  на
скрипке, на арфе, на шофаре, - у Франки был телефон.
   Беккер довольно долго слушал ее. Слушал ее рыдания, -  только  она  умела
так рыдать, - слушал ее ласковые слова и обещания.
   - Я буду такой, какой ты хочешь, - говорила она. - Только  скажи  -  и  я
буду такой.
   Но Беккеру меньше всего хотелось придумывать ей новый образ.
   А вскоре после этого Курц и психиатр  решили,  что  настало  время  снова
бросить Чарли в воду.

***

   Турне проходило под названием "Букет комедий", и в здании театра,  как  и
во многих других на памяти Чарли, помещался женский институт и  одновременно
театральное училище, а во время  выборов  оно,  несомненно,  служило  еще  и
избирательным участком. Пьеса была премерзкая, и помещение было  премерзкое,
- словом, Чарли дошла до низшей точки своего падения. Крыша  у  театра  была
жестяная, а пол из деревянных досок, и когда она топала по нему ногой,  пыль
пулеметной очередью  взмывала  вверх.  Для  начала  Чарли  взялась  лишь  за
трагические роли, ибо после первого же нервного взгляда  на  нее  Нед  Квили
решил, что ей следует заняться трагедией, -  и  уже  по  своим  соображениям
решила так и она сама. Но довольно скоро она обнаружила, что серьезные роли,
как-то затрагивающие за живое, ей не по плечу.  Она  принималась  плакать  и
даже рыдать в самых неподходящих местах и не раз  уходила  со  сцены,  чтобы
взять себя в руки.
   Но чаще ее раздражало то, что ее героини и их страдания не имеют никакого
отношения к реальности: она уже не в состоянии была выносить,  хуже  того  -
понимать поводы для страданий в буржуазном обществе Запада.  Таким  образом,
комедия стала для Чарли более приемлемой маской, и  сквозь  ее  прорези  она
наблюдала за течением  недель,  пока  Шеридан  сменял  Пристли,  а  за  ними
следовал последний  из  современных  гениев,  чье  сочинение  именовалось  в
программке "суфле, сдобренное острым сарказмом". Они играли это в Йорке, но,
слава богу, миновали Ноттингем; они играли это в Лидсе, и в Брэдфорде,  и  в
Хаддерсфилде, и в Дерби, и Чарли никак не удавалось ни взбить пышное  суфле,
ни сдобрить  его  острым  сарказмом,  но  виновата  в  этом  была,  по  всей
вероятности, она сама, ибо она произносила  свой  текст,  словно  получивший
травму головы боксер, который вынужден либо бороться  в  замедленном  темпе,
либо уйти с ринга вообще.
   Когда не  было  репетиций,  Чарли  целыми  днями  сидела  у  себя,  точно
пациентка в приемной врача, курила и читала журналы.  Но  сегодня,  когда  в
очередной раз поднялся занавес, вместо обычной  взволнованности  ею  владела
какая-то странная заторможенность,  и  ей  все  время  хотелось  спать.  Она
слышала  свой  голос,  звучавший  то  громче,  то  тише,  чувствовала,   как
протягивается ее рука, как переступают ноги. И в то же время  фотографии  из
запретного альбома мелькали перед ее внутренним взором: тюрьма  в  Сидоне  и
матери, длинной чередой выстроившиеся вдоль стены; Фатьма; классная  комната
в лагере поздно вечером и накатка картинок на майки  к  предстоящему  маршу;
противовоздушное убежище и стоические лица людей,  глядевших  на  нее  и  не
знавших, винить ли ее в том, что  происходит.  И  рука  Халиля  в  перчатке,
чертящая странные узоры по собственной крови.
   Гримерная у артистов был