жет любовь. Я убиваю ради Палестины и ради ее детей.  Старайся  и
ты так думать, - посоветовал он и,  прервав  свое  занятие,  поднял  на  нее
взгляд. - Нервничаешь?
   - Да.
   - Это естественно. Я тоже нервничаю. А в театре ты нервничаешь?
   - Да.
   - Правильно. Террор - это ведь как театр. Мы воодушевляем, мы пугаем,  мы
пробуждаем возмущение, гнев, любовь. Мы несем  просвещение.  Театр  -  тоже.
Партизан - это великий актер в жизни.
   - Мишель тоже мне так писал. В своих письмах.
   - Но сказал это ему я. Это моя идея.
   Очередной пакет был завернут в пергамент.  Халиль  почтительно  развернул
его. Три полуфунтовых палочки динамита. Он положил их на  почетное  место  в
центре покрывала.
   - Сионисты убивают из страха и из ненависти, - заявил он. - Палестинцы  -
во имя любви и справедливости. Запомни разницу. Это важно. -  Он  метнул  на
нее быстрый повелительный взгляд. - Будешь об этом  вспоминать,  когда  тебе
станет страшно? Скажешь себе: "во  имя  справедливости"?  Если  скажешь,  не
будешь больше бояться.
   - И во имя Мишеля, - сказала она.
   Халилю это не слишком понравилось.
   - Ну, и во имя него тоже, естественно, - согласился  он  и  вытряхнул  из
бумажного пакета на постель  две  защипки  для  белья,  затем  поднес  их  к
лампочке у кровати, чтобы сравнить их несложное устройство.  Глядя  на  него
вблизи, Чарли заметила, что кожа у него на шее возле уха сморщенная и белая,
словно под воздействием огня съежилась да так и не разгладилась.
   - Скажи, пожалуйста, почему ты  то  и  дело  закрываешь  лицо  руками?  -
спросил Халиль чисто из любопытства, выбрав защипку получше.
   - Просто я немного устала, - сказала она.
   - В таком случае встряхнись. Проснись -  тебе  ведь  предстоит  серьезная
миссия. Во имя революции. Ты этот  тип  бомбы  знаешь?  Тайех  показывал  ее
тебе?
   - Не знаю. Возможно, Буби показывал.
   - Тогда смотри внимательно. -  Он  сел  рядом  с  ней  на  кровать,  взял
деревянное основание и быстро начертил на нем шариковой ручкой схему. -  Это
бомба с разными вариантами.  Ее  можно  привести  в  действие  и  с  помощью
часового механизма - вот так, и если до нее дотронешься, - вот здесь. Ничему
не доверяй. Мы на этом стоим. - Он вручил  ей  защипку  и  две  канцелярские
кнопки и проследил за  тем,  как  она  вставила  кнопки  по  обеим  сторонам
защипки. - Я ведь не антисемит - тебе это известно?
   - Да.
   Она вручила ему  защипку,  и,  подойдя  с  ней  к  умывальнику,  он  стал
прикреплять проволочки к двум кнопкам.
   - Откуда тебе это известно? - с удивлением спросил он.
   - Мне так говорил Тайех. И Мишель тоже.
   - Антисемитизм - это чисто христианское изобретение. - Он встал и  принес
на постель раскрытый чемоданчик Минкеля. - Вы, европейцы,  вы  против  всех.
Против евреев, против арабов, против черных. У нас много  больших  друзей  в
Германии. Но не потому, что они любят  Палестину.  Только  потому,  что  они
ненавидят евреев. Взять хотя бы Хельгу - она тебе нравится?
   - Нет.
   - Мне тоже. Слишком она, по-моему, испорченная. А ты любишь животных?
   - Да.
   Он сел рядом с ней, по другую сторону разделявшего их чемоданчика.
   - А Мишель любил?
   "Выбирай первое попавшееся, только не медли, - говорил ей Иосиф. -  Лучше
показаться непоследовательной, чем неуверенной".
   - Мы с ним никогда об этом не говорили.
   - Даже про лошадей не говорили?
   "И никогда, никогда не поправляйся".
   - Нет.
   Халиль вытащил из кармана сложенный носовой платок, из платка  -  дешевые
карманные часы, в которых не было стекла и часовой стрелки. Положив их рядом
с взрывчаткой, он взял красную проволоку и размотал ее. Деревянная подставка
лежала на коленях у Чарли. Он взял доску и, схватив руку Чарли, придавил  ее
пальцами главные элементы, чтобы они не сдвинулись, а сам  проложил  красную
проволоку по доске в соответствии с  намеченной  схемой.  Затем  вернулся  к
умывальнику и подсоединил проволочки к батарее, а Чарли  ножницами  отрезала
ему полоски изоляционной ленты.
   Он был совсем рядом с ней. Его  близость  обдавала  Чарли  жаром.  Сидел,
согнувшись, как сапожник, всецело поглощенный работой.
   - Мой брат говорил с тобой о религии?  -  спросил  он,  беря  лампочку  и
подключая к ней оголенный конец провода.
   - Он был атеистом.
   - Иногда -  атеистом,  иногда  -  верующим.  А  случалось,  бывал  глупым
мальчишкой, который слишком увлекался женщинами, всякими идеями и  машинами.
Тайех говорит, ты скромно вела себя  в  лагере.  Никаких  кубинцев,  никаких
немцев - никого.
   - Мне хотелось быть с Мишелем. Только с Мишелем, - сказала Чарли, слишком
пылко даже для собственного слуха.
   Но когда она взглянула на него, то усомнилась, так ли уж сильна была  его
любовь  к  брату,  как  это  утверждал  Мишель,  ибо  лицо  Халиля  выражало
удивление.
   - Тайех - великий человек, -  сказал  он,  давая,  пожалуй,  понять,  что
Мишель к таковым не  относится.  Вспыхнула  лампочка.  -  Сеть  работает,  -
объявил он и, потянувшись через нее, взял три палочки  взрывчатки.  -  Мы  с
Тайехом чуть не умерли. Тайех не рассказывал тебе об  этом?  -  спросил  он,
скрепляя - с помощью Чарли - палочки взрывчатки.
   - Нет.
   - Мы попали в руки сирийцев... Сначала они  нас  избили.  Это  нормально.
Встань, пожалуйста.
   Он достал из картонки старое бурое одеяло, попросил Чарли  растянуть  его
на  руках  и  ловко  разрезал  на  полосы.  Их  лица,  разделенные  одеялом,
находились совсем близко. Она чувствовала  теплый,  сладковатый  запах  тела
араба.
   - Они нас били и все больше и больше злились, так что  решили  переломать
нам все кости. Сначала пальцы, потом  руки,  потом  ноги.  Потом  прикладами
стали ломать нам ребра.
   Острие ножа, разрезавшего одеяло, было всего в нескольких  дюймах  от  ее
тела. Резал он быстро и аккуратно, словно одеяло было убитой на охоте дичью.
   - Когда им это надоело, они бросили нас в пустыне. Я  был  рад.  Мы  хоть
умерли бы в пустыне! Но мы не умерли.  Отряд  наших  парашютистов  обнаружил
нас. Три месяца Тайех и Халиль лежали рядом в больнице. Точно снеговики. Все
в гипсе. Мы много  разговаривали,  стали  добрыми  друзьями,  читали  вместе
хорошие книги.
   Аккуратно  сложив  разрезанные  полосы  одеяла,  Халиль  занялся   черным
чемоданчиком Минкеля. Чарли только тут заметила, что  он  открыт  сзади,  со
стороны петель, а замки по-прежнему заперты. Халиль принялся выкладывать дно
чемоданчика полосами от одеяла, устраивая  таким  образом  мягкое  ложе  для
бомбы.
   - Ты знаешь, что Тайех сказал мне как-то ночью? - спросил  он,  продолжая
трудиться. - "Халиль, - сказал он, - сколько еще  мы  будем  разыгрывать  из
себя славных парней? Никто нам не помогает,  никто  нас  не  благодарит.  Мы
произносим прекрасные речи, мы посылаем ораторов в ООН, и если  прождем  еще
лет пятьдесят, - и он пальцами здоровой руки показал  -  сколько,  -  может,
наши внуки, если будут живы, увидят хоть немного справедливости. А пока наши
братья-арабы убивают нас, сионисты убивают нас, фалангисты  убивают  нас,  а
те, кто остается в живых, уходят в  свою  диаспору.  Как  армяне.  Как  сами
евреи. -  Лицо  у  него  стало  хитрое.  -  Но  если  мы  сделаем  несколько
бомбочек... убьем несколько человек... устроим бойню - всего на две минуты в
истории..."
   Не  закончив  фразы,  он  взял  свое  творение  и  осторожно,  точно  все
рассчитав, положил в чемоданчик.
   - Мне нужны очки, - с улыбкой пояснил он и совсем по-стариковски  покачал
головой. - Но где их взять - такому человеку, как я.
   - Если вас пытали, как Тайеха, почему же вы не  хромаете,  как  Тайех?  -
спросила Чарли слишком громким от волнения голосом.
   Он осторожно отключил лампочку от проводов, оставив оголенные  концы  для
детонатора.
   - Не хромаю, потому что я молил Бога дать мне силы и  Бог  дал  мне  силы
сражаться с настоящим врагом, а не с моими братьями-арабами.
   Он дал ей детонатор и одобрительно смотрел, как она  подсоединяет  его  к
сети. Когда она все сделала, он взял оставшуюся  проволоку  и  ловко,  почти
бессознательно намотал ее на кончики пальцев своей  покалеченной  руки.  гак
что получилось что-то вроде куколки. Затем дважды перепоясал  свое  творение
посредине проволокой.
   - Знаешь, что написал мне Мишель незадолго до смерти? В  своем  последнем
письме?
   - Нет, Халиль, не знаю, - ответила она, глядя, как он бросает "куколку" в
чемоданчик.
   - Что-что?
   - Я сказала "нет", я не знаю.
   - В письме, которое было отправлено  всего  за  несколько  часов  до  его
смерти? "Я люблю ее. Она не такая, как все. Правда,  когда  я  встретил  ее,
совесть у нее спала, как у  всех  европейцев"...  Вот,  заведи,  пожалуйста,
часы... "И она была проституткой. А сейчас она в душе арабка, и когда-нибудь
я покажу ее нашему народу и тебе".
   Оставалось приделать ловушку, а для этого  им  пришлось  работать  в  еще
большей близости: ей надо было протащить стальную проволоку  сквозь  крышку,
которую он держал  как  можно  ниже,  пока  она  своими  маленькими  ручками
протягивала проволоку к шпунтам на защипке. Он  снова  осторожно  понес  все
сооружение к умывальнику и, стоя к ней  спиной,  закрепил  шпонки  с  каждой
стороны. Пути назад уже быть не могло.
   - Знаешь, что я сказал как-то Тайеху?
   - Нет.
   - Тайех, друг мой, слишком мы, палестинцы, разленились в изгнании. Почему
нет палестинцев в Пентагоне? В Госдепартаменте? Почему мы  не  верховодим  в
"Нью-Йорк таймс", на Уолл-стрит, в ЦРУ? Почему мы  не  снимаем  в  Голливуде
картин о нашей великой борьбе, почему не добиваемся избрания  на  пост  мэра
Нью-Йорка или главного судьи в Верховном суде? В чем  наша  слабина,  Тайех?
Почему мы такие непредприимчивые? Ведь нельзя же довольствоваться  тем,  что
среди наших людей есть врачи, ученые, школьные учителя! Почему мы не  правим
Америкой? Разве не потому нам приходится пользоваться бомбами и пулеметами?
   Он стоял перед ней,  держа  в  руке  чемоданчик,  словно  добропорядочный
чиновник, едущий на работу.
   - Знаешь, что мы должны сделать?
   Она не знала.
   - Начать действовать. Все. Пока нас не уничтожили. - Он протянул  руку  и
помог ей встать на ноги. - Отовсюду. Из Соединенных  Штатов,  из  Австралии,
Парижа, Иордании, Саудовской Аравии, Ливана - отовсюду, где есть палестинцы.
Мы должны сесть на корабли. На самолеты.  Миллионы  людей.  Точно  приливная
волна, которую никто не в силах остановить. - Он протянул Чарли чемоданчик и
начал быстро собирать свои инструменты и укладывать их в  коробку.  -  Затем
все вместе мы вступим на землю нашей Родины, мы потребуем наши дома, и  наши
фермы, и наши деревни, даже если придется сровнять с  землей  их  города,  и
поселения, и кибуцы, чтобы их оттуда выкурить. Но  ничего  этого  не  будет.
Знаешь почему?  Они  не  сдвинутся  с  места.  -  Он  опустился  на  колени,
разглядывая, не осталось ли на протертом ковре  следов.  -  Наши  богачи  не
захотят понизить свой  "общественно-экономический  статус",  -  пояснил  он,
иронически подчеркивая термины. - Наши коммерсанты не захотят  бросить  свои
банки, и магазины,  и  конторы.  Наши  доктора  не  захотят  лишиться  своих
прекрасных клиник, юристы - своей коррумпированной практики, ученые -  своих
уютных университетов. - Он стоял перед ней, и его улыбка свидетельствовала о
победе, которую он одержал над болью. - Так  что  богачи  делают  деньги,  а
бедняки сражаются. Разве когда-нибудь было иначе?
   Она пошла впереди него вниз по лестнице. Уходит со  сцены  проститутка  с
коробкой всяких штучек. Пикап, развозящий кока-колу,  по-прежнему  стоял  на
площадке, но Халиль прошел мимо, точно никогда в жизни его не видел, и залез
в "форд" - вездеход, на крыше которого были привязаны  снопы  соломы.  Чарли
села  рядом  с  ним.  Снова  горы.  Сосны,  покрытые  свежевыпавшим  снегом.
Инструкции в стиле Иосифа. "Ты меня понимаешь,  Чарли?"  -  "Да,  Халиль,  я
понимаю". - "Тогда повтори мне". Она повторила. "Запомни - это ради мира". Я
помню, Халиль, помню: ради мира, ради Мишеля, ради Палестины; ради Иосифа  и
Халиля; ради Марти и ради революции, и ради Израиля, и ради театра жизни.
   Халиль остановил машину у какого-то сарая и выключил фары.  Посмотрел  па
часы. На дороге дважды вспыхнул фонарик. Халиль  перегнулся  через  Чарли  и
открыл дверцу с ее стороны.
   - Его зовут Франц, и ты скажешь, что ты - Маргарет. Удачи.

***

   Вечер был сырой и тихий, уличные фонари старого городского центра  висели
в своих железных сетках, точно белые луны в клетках. Чарли попросила  Франца
высадить ее на углу: ей хотелось пройти пешком по мосту, ведущему к входу  в
университет. Ей хотелось увидеть кого-то запыхавшегося, вбегающего с  улицы,
ощутить  лицом  обжигающий  холод,  почувствовать,  как  в  закоулках  мозга
зашевелилась ненависть. Она шла по проулку между низких строительных  лесов,
которые  смыкались  над  ней,  образуя  ажурный  туннель.  Она  прошла  мимо
художественной галереи, полной автопортретов малоприятного блондина в очках,
а затем - мимо другой, где были выставлены надуманные  пейзажи,  по  которым
этому парню никогда не гулять. В глаза бросались надписи на стенах,  но  она
ни слова не понимала, пока  не  увидела:  "Америку  -  к  чертовой  матери".
Спасибо за перевод, подумала она. Теперь она снова  оказалась  под  открытым
небом, поднималась по бетонным ступенькам, посыпанным песком,  но  они  были
все равно скользкие от снега. Дойдя до верха, она увидела  слева  стеклянные
двери университетской библиотеки. В студенческом кафе все еще горели огни. У
окна в напряженной позе сидела Рахиль  с  каким-то  парнем.  Чарли  миновала
первый мраморный столб с тотемом, теперь она была  высоко  над  въездом  для
карет. Перед нею вырос  лекционный  зал,  ставший  в  свете  прожекторов  из
розового ярко-красным.  Подъезжали  машины  -  прибывали  первые  слушатели,
поднимались по четырем ступеням к главному входу, останавливались,  пожимали
руки, поздравляли друг друга с великими достижениями. Двое охранников весьма
поверхностно проверяли сумочки дам. Чарли  продолжала  идти.  Истина  делает
человека свободным.  Она  прошла  второй  тотемный  столб  и  направилась  к
лестнице, по которой поднимались приехавшие из города.
   Чемоданчик она держала в правой руке и все время чувствовала его  бедром.
Раздался вой полицейской сирены, и мускулы ее плеча конвульсивно сжались  от
страха, но она продолжала идти. Два мотоцикла с  полицейскими  остановились,
бережно окружая блестящий черный "мерседес" с флажком.  Обычно,  когда  мимо
проезжали роскошные машины, Чарли отворачивалась, чтобы ездоки  не  получали
удовольствия от того, что на  них  глазеют,  но  сегодня  день  был  особый.
Сегодня она могла идти с гордо поднятой головой, и объяснялось это тем,  что
она несла в руке. Поэтому она уставилась на  ездоков,  и  наградой  ей  было
созерцание разъевшегося краснорожего типа в  черном  костюме  и  серебристом
галстуке и его надутой супруги с тройным подбородком и в  норковой  накидке.
"Для большого  обмана  нужны,  естественно,  и  люди  большого  калибра",  -
вспомнилось ей. Вспышка фотосъемки, и высокопоставленная пара  поднялась  по
ступенькам к стеклянным дверям под восхищенными взглядами, по крайней  мере,
трех прохожих. "Скоро мы с вами поквитаемся, сволочи, -  подумала  Чарли,  -
скоро".
   "Дойдя до лестницы, поверни направо".  Так  она  и  сделала  и  прошагала
дальше до угла. "Смотри только, не свались в речку,  -  сказала  ей  Хельга,
чтобы ее развеселить, - а то бомбы Халиля не водоустойчивы, да и ты,  Чарли,
тоже". Она повернула налево и  пошла  вдоль  здания  по  булыжной  мостовой.
Мостовая, расширяясь, перешла во двор; в центре его, возле цементных  ваз  с
цветами, стоял полицейский  фургон.  Перед  ним  двое  полицейских  в  форме
выхвалялись друг перед другом, показывая один другому свои сапоги и  хохоча,
но  тотчас  насупливались,  стоило  кому-либо  на  них   посмотреть.   Чарли
оставалось пройти каких-нибудь пятьдесят футов до бокового входа, и  тут  на
нее вдруг снизошло спокойствие, которого она  так  ждала,  -  чувство  почти
восторженной приподнятости, возникавшее у нее, когда она выходила на  сцену,
оставив позади, в гримерной, все другие свои обличья. Она  была  Имогена  из
Южной  Африки,  с  большим  зарядом  мужества  и  совсем  небольшим  зарядом
любезности, спешащая на  помощь  великому  либералу.  Она  стесняется,  черт
побери, до смерти стесняется, но она поступит как надо или провалится. Вот и
боковой" вход. Он оказался  закрыт.  Она  подергала  ручку  двери  -  та  не
поворачивалась. Она уперлась рукой в деревянную панель и нажала, но дверь не
открылась. Чарли стояла и смотрела на нее, потом оглянулась - не поможет  ли
кто;  двое  полицейских,  беседовавшие  друг  с  другом  возле  фургона,   с
подозрением смотрели на нее, но ни тот, ни другой не подходил.
   Занавес поднят! Пошла!
   -  Послушайте,  извините,  -  крикнула  она  им.   -   Вы   не   говорите
по-английски?
   Они по-прежнему не сдвинулись с места. Если надо, пусть сама идет к  ним.
Она ведь всего-навсего обычная гражданка и притом женщина.
   - Я спросила: вы говорите по-английски? Englisch - sprechen Sie? Мне надо
передать это профессору. Немедленно. Да подойдите же, пожалуйста!
   Оба насупились, но один все же направился  к  ней.  Не  спеша,  чтобы  не
уронить достоинства.
   - Toilette nicht hier, - отрезал он и мотнул головой в ту сторону, откуда
она пришла.
   - Да не нужен мне туалет. Мне нужен кто-то, кто бы отнес этот  чемоданчик
профессору Минкелю. Минкелю, - повторила она и протянула чемоданчик.
   Полицейский  был  молодой,  и  на   него   не   подействовала   молодость
собеседницы. Он не взял у нее чемоданчика,  а  нажал  на  замок  на  весу  и
увидел, что чемоданчик заперт.
   "О Господи, - подумала она. - Ты ведь уже совершил самоубийство и  однако
же так грозно смотришь на меня".
   - Offnen, - приказал он.
   - Да не могу я его открыть.  Он  же  заперт.  -  В  голосе  ее  зазвучало
отчаяние. - Это чемоданчик профессора, неужели не ясно? У  него  там  записи
для лекции. Они будут нужны ему сейчас. - И, отвернувшись  от  полицейского,
она заколотила в дверь. - Профессор Минкель?  Это  я,  Имогена  Бааструп  из
Южной Африки. О господи!
   К  ним  подошел  второй  полицейский.  Он  был  старше,  с  чернотой   на
подбородке. Чарли воззвала к нему.
   - Ну, а вы говорите по-английски? - спросила она.
   В этот момент дверь приоткрылась и оттуда выглянул мужчина с бородкой. Он
что-то произнес по-немецки, обращаясь к полицейскому, и Чарли уловила  слово
"Amerikanerin".
   - Я не американка, - возразила она, чуть не плача. - Меня  зовут  Имогена
Бааструп, я из Южной Африки, и я принесла профессору Минкелю его чемоданчик.
Он потерял его. Будьте добры, передайте ему  чемоданчик  немедленно,  потому
.что, я уверена, чемоданчик ему очень нужен. Пожалуйста!
   Дверь открылась шире - за ней стоял приземистый.  величественный  мужчина
лет шестидесяти, в черном костюме. Он был очень бледен, и  внутреннее  чутье
подсказало Чарли, что он тоже очень напуган.
   - Сэр, пожалуйста, вы говорите по-английски? Говорите?
   Он не только говорил по-английски, но и присягал  на  этом  языке.  И  он
произнес "говорю" столь торжественно, что уже до конца жизни не  сможет  это
отрицать.
   - Тогда, пожалуйста, передайте это профессору Минкелю от Имогены Бааструп
и скажите ему, что я  очень  сожалею:  в  отеле  произошла  такая  идиотская
путаница и что я с нетерпением жду его сегодняшнего выступления...
   Чарли протянула ему чемоданчик, но величественный мужчина не брал его. Он
смотрел на полицейского, стоявшего за ее спиной, и, словно получив  от  него
слабое заверение, что все в порядке, снова взглянул на чемоданчик, затем  на
Чарли.
   - Проходите, - сказал он, точно помощник режиссера,  выпускающий  актеров
на сцену за десять