в  третьем
помещалась так называемая "Библиотека для тренеров", и "если тебе  предложат
зайти в библиотеку. - сказала высокая шведка по имени Фатима,  -  не  думай,
что тебя там  ждет  большой  выбор  книг".  По  утрам  их  будили  марши  из
громкоговорителя, который не выключался,  затем  была  зарядка  на  песчаной
площадке. Но Фатима говорила, что в других местах много хуже. Фатима,.  если
верить ее рассказам о себе, была выродком, помешанным  на  тренировках.  Она
прошла подготовку в Йемене, в Ливии и в Киеве. Она разъезжала по  свету  как
профессиональная теннисистка, пока кто-то не решил использовать ее иначе.  У
нее был трехлетний сынишка по имени Кнут, который бегал голышом  и  выглядел
заброшенным, но когда Чарли заговорила с ним, он не обрадовался, а заплакал.
   Охраняли  их  арабы,  каких  Чарли  до  сих  пор  не  встречала,   эдакие
задавалы-ковбои, которые почти не раскрывали  рта  и  забавлялись  тем,  что
унижали людей с Запада. Фатима сказала, что они из особого  отряда  милиции,
который тренируют на границе с Сирией.
   Все тренеры были мужчины; они выстраивались для  утренней  молитвы  перед
своими учениками - настоящая партизанская армия, - и один из  них  зачитывал
воинственный приговор главному врагу в зависимости от момента: сионизму, или
предателям-египтянам, или европейским капиталистам-эксплуататорам, или снова
сионизму, или - нечто новое для  Чарли  -  христианскому  экспансионизму,  -
последнее, возможно,  объяснялось  тем,  что  было  католическое  Рождество,
которое отмечалось здесь официальным небрежением со стороны властей.
   "Звездой" этих первых сумасшедших дней был чех по имени Буби,  помешанный
на бомбах; в первое же утро он расстрелял свою брезентовую шляпу сначала  из
"Калашникова", потом из  мощного  пистолета  и,  наконец,  чтобы  прикончить
зверя, швырнул в нее гранату, так что шляпа взлетела на  пятьдесят  футов  в
воздух.
   Языком политических дискуссий был примитивный  английский  с  вкраплением
французского, и Чарли в душе поклялась, что если она когда-нибудь  доберется
до дома, то  до  конца  своей  немыслимой  жизни  будет  веселить  застолье,
пересказывая их полуночные рассуждения о "заре революции". Но  пока  она  ни
над чем не смеялась. Она вообще  перестала  смеяться  с  тех  пор,  как  эти
мерзавцы взорвали ее любимого на дороге  в  Мюнхен,  и  агония  его  народа,
которую она теперь увидела, лишь укрепила в ней потребность возмездия.
   "Ты будешь ко всему относиться с величайшей  серьезностью,  -  сказал  ей
Иосиф. - Держись отчужденно, с легкой сумасшедшинкой - они к этому привыкли.
Не задавай вопросов, ты будешь наедине с собой - и днем, и ночью".
   Прежде чем приступить к занятиям, все должны были  дать  клятву  верности
антиимпериалистической  революции  и  изучать  "Правила   данного   лагеря",
которые, подобно десяти заповедям, были вывешены на белой стене в Центре  по
приему вновь прибывших. Все должны были пользоваться только своими арабскими
именами, не принимать наркотиков, не ходить голышом, не ругаться,  не  вести
между собой личных бесед, не пить, не сожительствовать  друг  с  другом,  не
мастурбировать. Пока Чарли раздумывала, какой из  этих  постулатов  нарушить
первым, по радио зазвучала пленка с приветствием:
   "Друзья мои! Кто мы? Мы - люди без  имени,  без  униформы.  Мы  -  крысы,
бежавшие от капиталистической оккупации. Мы прибыли  из  измученных  лагерей
Ливана! И мы будем бороться против  геноцида!  Из  бетонных  могил  западных
городов мы идем! И находим  друг  друга!  И  от  имени  восьмисот  миллионов
голодающих мира мы зажжем факел свободы!"
   Чарли почувствовала, как мурашки побежали у нее по спине и сердце  бешено
заколотилось. "Зажжем, - подумала она. - Зажжем,  зажжем".  И,  взглянув  на
арабскую девушку, стоявшую рядом, увидела в ее глазах такой же пыл.

***

   "Днем и ночью", - сказал ей Иосиф.
   И вот она днем и ночью старалась - ради Мишеля, ради того, чтобы не сойти
с  ума,  ради  Палестины,  ради  Фатьмы  и  Сальмы  и  детей,   погибших   в
разбомбленной Сидонской тюрьме; находя самовыражение в  деятельности,  чтобы
бежать смятения, царившего в душе; собирая все элементы своей новой личности
воедино и создавая из них бойца.
   "Я - безутешная, обездоленная вдова, и я приехала сюда, чтобы  продолжить
борьбу моего любимого, которого уже нет".
   "Я - боец, у которого открылись глаза: слишком много времени потратила  я
зря на полумеры и теперь стою перед вами с мечом в руке".
   "Я положила руку на сердце Палестины; я дала клятву поднять мир за уши  и
заставить слушать".
   "Я пылаю гневом, но я хитра и изобретательна. Я - заснувшая оса,  которая
прождет всю зиму, а потом ужалит".
   "Я - товарищ Лейла, гражданка мировой революции".
   Днем и ночью.
   Она сыграла эту роль с предельной отдачей. Она довела себя до  того,  что
эта болезненная, неотступная, одинокая ярость, которую  она  вырабатывала  в
себе силой воли, вошла в ее плоть и кровь, и это мгновенно чувствовали те, с
кем она общалась, будь то персонал, будь то курсанты. Они сразу  признали  в
ней женщину странную, и это позволило ей держаться от них на расстоянии.
   В ее комнате стояли три кровати, но Чарли некоторое время имела комнату в
своем полном распоряжении, и когда  Фидель,  милый  кубинец,  явился  как-то
вечером намытый и прилизанный, как певчий из хора, и сложил к ее ногам  свою
революционную страсть, Чарли выдержала  позу  решительного  самоотречения  и
отослала его, подарив всего лишь поцелуй.
   Следующим  после  Фиделя  ее  расположения  стал  добиваться   американец
Абдулла. Он явился поздно ночью.
   - Привет, - сказал Абдулла и, широко осклабясь, проскользнул мимо Чарли в
комнату, прежде чем она  успела  захлопнуть  дверь.  Он  сел  на  кровать  и
принялся скручивать цигарку.
   - Отваливай, - сказала она. - Сгинь.
   - Конечно, - согласился он и продолжал скручивать цигарку.
   Он был высокий, лысоватый и - при ближайшем рассмотрении -  очень  тощий.
На нем была кубинская полевая форма: шелковистая каштановая бородка казалась
реденькой, словно из нее повыдергали волосы.
   - Как твоя настоящая фамилия, Лейла? - спросил он.
   - Смит.
   - Мне нравится. Смит. - Он несколько раз повторил фамилию на разные лады.
- Ты ирландка, Смит? - Он раскурил сигарету и предложил ей  затянуться.  Она
никак нс реагировала. - Я слышал, ты личная собственность господина  Тайеха.
Восхищен твоим вкусом. Тайех - мужчина разборчивый. А чем  ты  зарабатываешь
себе на жизнь, Смит?
   Чарли подошла к  двери  и  распахнула  ее,  но  он  продолжал  сидеть,  с
усмешкой, понимающе глядя на нее сквозь сигаретный дым.
   - Не хочешь потрахаться? - спросил он. - А жаль, -  Он  лениво  поднялся,
бросил цигарку у кровати и растоптал  ботинком.  -  А  у  тебя  не  найдется
немного гашиша для бедного человека, Смит?
   - Вон, - сказала она.
   Покорно  подчиняясь  ее  решению,  он  сделал  к  ней  несколько   шагов,
остановился, поднял голову и застыл, и  к  своему  великому  смущению  Чарли
увидела, как его  измученные,  пустые  глаза  наполнились  слезами,  а  губы
умоляюще вытянулись.
   - Тайех не даст мне спрыгнуть с карусели,  -  пожаловался  он.  И  акцент
глубинного Юга уступил место обычному  говору  Восточного  побережья.  -  Он
опасается, что мои идейные батареи сели. И боюсь, он прав. Я как-то подзабыл
все эти рассуждения насчет того, что каждый мертвый ребенок  -  это  шаг  на
пути к всеобщему миру. На тебя  ведь  давит,  когда  ты  укокошил  несколько
малышей. Для Тайеха же  это  спорт,  развлечение.  Большой  спортсмен,  этот
Тайех. "Хочешь уйти - уходи", - говорит он. И показывает на пустыню. Хороший
малый.
   И словно нищий, старающийся выпросить подаяние, он обеими руками  схватил
ее правую руку и уставился на ладонь.
   - Моя фамилия Хэллорен, - пояснил он,  словно  с  трудом  вспоминая  этот
факт. - Я вовсе не Абдулла, а Артур Дж. Хэллорен.  И  если  ты  когда-нибудь
будешь проходить мимо американского посольства, Смит,  я  буду  тебе  ужасно
благодарен: забрось им записочку, что, мол, Артур  Хэллорен,  в  прошлом  из
Бостона,  участник  Вьетнамской  кампании,  а  последнее  время  член  менее
официальных армий, хотел бы вернуться домой и отдать свой долг  обществу  до
того, как эти  опсихевшие  маккавеи  перевалят  через  гору  и  перестреляют
большинство из нас. Сделаешь это для меня, Смит, старушка? Я  хочу  вот  что
сказать: в решающий момент мы, англосаксы, все-таки на голову выше  рядовых,
ты так не считаешь?
   А она словно окаменела. На нее вдруг напала неукротимая сонливость -  так
начинает цепенеть тяжело раненный человек. Ей хотелось лишь одного -  спать.
С Хэллореном. Дать ему утешение и получить утешение взамен.  Неважно,  пусть
наутро донесет на нее. Пусть. Она понимала лишь, что не в состоянии еще одну
ночь провести одна в этой чертовой пустой камере.
   Он продолжал держать  ее  руку.  Она  ее  не  отнимала,  балансируя,  как
самоубийца, который стоит на подоконнике и смотрит вниз, на  улицу,  которая
так и гниет его. Затем огромным усилием  воли  она  высвободилась  и  обеими
руками вытолкала его покорное тощее тело в коридор.
   Затем села на кровать. Все произошло, конечно же, сейчас, только что. Она
еще чувствовала запах его цигарки. Видела окурок у своих ног.
   "Хочешь уйти уходи", - сказал Тайех. И указал на пустыню. Отличный малый,
этот Тайех.
   "Это будет страх, какого ты еще не знала, -  говорил  ей  Иосиф.  -  Твое
мужество станет разменной монетой. Ты будешь тратить и  тратить,  а  в  один
прекрасный вечер заглянешь в свои карманы и обнаружишь, что ты - банкрот,  и
вот тогда придет настоящее мужество".
   "Логика поступков зависит только от одного человека, - говорил ей  Иосиф,
- от тебя. И выживет только один человек - ты сама.  И  доверять  ты  можешь
только одному человеку - себе самой".

***

   Ее допрос начался на следующее утро и  продолжался  один  день  и  две  с
половиной ночи. Это было нечто дикое, не поддающееся логике,  зависевшее  от
того, кто на нее кричал и ставились ли под сомнение ее преданность революции
или же ее обвиняли в том, что она британская подданная, или  сионистка,  или
американская шпионка. Пока длился допрос, она не  посещала  учений  и  между
вызовами сидела в своем бараке под домашним арестом, хотя никто  не  пытался
ее остановить, когда она стала бродить по лагерю. Допрос рьяно  вели  четыре
арабских парня - работали они  по  двое  и  отрывисто  задавали  ей  заранее
заготовленные вопросы, злясь, когда она не понимала  их  английский.  Ее  не
били, хотя, может быть, ей было бы легче, если  бы  ее  избили:  по  крайней
мере, она бы знала, когда угодила  им,  а  когда  нет.  Но  их  ярость  была
достаточно пугающей, и порой они по очереди орали на нее, приблизив  лицо  к
самому ее лицу. так что их слюна обрызгивала ее, и потом у  нее  до  тошноты
болела голова. Как-то они предложили ей стакан воды. но стоило ей  протянуть
руку, как они выплеснули воду  ей  з  лицо.  Однако  при  следующей  встрече
окативший ее парень прочел письменное извинение  в  присутствии  трех  своих
коллег и понуро вышел из комнаты.
   В другой раз они пригрозили пристрелить ее за то, что, как известно,  она
предана сионизму и английской королеве. Когда же она отказалась признаться в
этих грехах, они вдруг перестали ее мучить и принялись рассказывать о  своих
родных деревнях, о том, какие там красивые женщины, и самое  лучшее  в  мире
оливковое масло, и самое лучшее вино. И тут она поняла, что вышла из кошмара
- вернулась к здравомыслию; и к Мишелю.

***

   Под потолком вращался электрический вентилятор: на стенах серые занавески
частично скрывали карты. В открытое окно до Чарли долетал грохот взрывов:  в
тире рвали  бомбы.  Тайех  сидел  на  диване,  положив  на  него  ногу.  Его
страдальческое лицо было бледно, и он выглядел больным. Чарли  стояла  перед
ним. как провинившаяся девчонка, опустив глаза и сжав от  злости  зубы.  Она
попыталась было заговорить, но  в  этот  момент  Тайех  вытащил  из  кармана
плоскую бутылочку виски и глотнул из  нее.  Затем  тыльной  стороной  ладони
вытер рот, точно у него были усы. хотя на самом деле их не было. Держался он
сдержаннее обычного и почему-то скованно.
   - Я насчет Абдуллы, американца, - сказала она.
   - Ну и?
   - Его настоящее имя Хэллорен. Артур Дж. Хэллорен. Он предатель. Он просил
меня. когда я отсюда уеду, сказать американцам, что он хочет вернуться домой
и  готов  предстать  перед  судом.  Он  открыто  признает,   что   верит   в
контрреволюционные идеалы. Он может всех нас предать.
   Черные глаза Тайеха не покидали ее лица. Он обеими руками держал клюку  и
легонько постукивал по большому пальцу больной  ноги,  словно  не  давая  ей
онеметь.
   - Ты поэтому просила о встрече со мной?
   - Да.
   - Хэллорен приходил к тебе три ночи тому назад, - заметил он, не глядя на
нее. - Почему же ты не сказала мне об этом раньше? Почему ждала три дня?
   - Тебя же не было.
   - Были другие. Почему ты не спросила про меня?
   - Я боялась, что ты его накажешь.
   Но Тайеха. казалось, не занимал сейчас Хэллорен.
   - Боялась, - повторил он таким тоном, будто это было  признанием  большой
вины. - Боялась? С какой стати тебе бояться за Хэллорена? И целых  три  дня?
Ты что, втайне сочувствуешь его взглядам?
   - Ты же знаешь, что нет.
   - Он потому так откровенно говорил  с  тобой?  Потому  что  ты  дала  ему
основание доверять тебе? Очевидно, так.
   - Нет.
   - Ты переспала с ним?
   - Нет.
   - Тогда почему же ты стремишься защитить Хэллорена? Ты меня огорчаешь.
   - Я человек неопытный. Мне было жалко  его,  и  я  не  хотела,  чтобы  он
пострадал. А потом я вспомнила о моем долге.
   Тайех, казалось, все больше запутывался. Он глотнул еще виски.
   - Будь ты на моем месте, - сказал он наконец, отворачиваясь от нее,  -  и
перед тобой встала бы проблема Хеллорена... который хочет  вернуться  домой,
но знает слишком много... как бы ты с ним поступила?
   - Нейтрализовала бы.
   - Пристрелила?
   - Это уж вам решать.
   - Да. Нам. - Он снова стал разглядывать больную ногу, приподняв  клюку  и
держа ее параллельно ноге. - Но зачем казнить мертвеца? Почему не  заставить
его работать на нас?
   - Потому что он предатель.
   И снова Тайех, казалось, намеренно не понял логики ее рассуждений.
   - Хэллорен заводит разговоры со многими в лагере. И не просто так. Он наш
стервятник, который показывает, где у нас слабое место  и  где  гнильца.  Он
перст указующий, нацеленный на возможного предателя. Тебе  не  кажется,  что
глупо было бы избавляться от такой полезной особы?
   Вздохнув, Тайех в третий раз приложился к бутылке с виски.
   - Кто такой Иосиф? - спросил он слегка раздраженным тоном. -  Иосиф.  Кто
это?
   Неужели актриса в ней умерла? Или она настолько вжилась  в  театр  жизни,
что разница между жизнью и искусством исчезла? Ничего из  ее  репертуара  не
приходило Чарли в голову - она не могла ничего подобрать. Она  не  подумала,
что может грохнуться на каменный пол и не вставать. Ее не потянуло  валяться
у него в ногах, признаваясь во всем, моля оставить ее в  живых  в  обмен  на
все, что она знает, - а в качестве крайней меры ей это было  дозволено.  Она
разозлилась. Надоело ей все это до смерти: всякий  раз,  как  она  достигает
очередного километрового столба на пути к слиянию с  революцией  Мишеля,  ее
вываливают в грязи, а потом стряхивают грязь и заново подвергают изучению. И
она, не раздумывая, швырнула в лицо Тайеху первую карту  с  верха  колоды  -
хочешь бей, хочешь нет, и пошел ты к черту.
   - Я не знаю никакого Иосифа.
   - Да ну же! Подумай! На острове Миконос. До того, как ты поехала в Афины.
Один из наших друзей в случайном разговоре с одним из твоих знакомых услышал
о каком-то Иосифе, который тогда присоединился к вашей  группе.  Он  сказал,
что Чарли была очень им увлечена.
   Ни одного барьера не осталось, ни одного поворота. Все были позади, и она
бежала теперь по прямой.
   - Иосиф? Ах, тот Иосиф! - Она сделала вид, что наконец вспомнила,  и  тут
же  сморщила  лицо  в  гримасу  отвращения.  -  Припоминаю.  Этакий  грязный
еврейчик, прилепившийся к нашей группе.
   -  Не  надо  так  говорить  о  евреях.  Мы  не  антисемиты,   мы   только
антисионисты.
   - Рассказывайте кому другому, - бросила она.
   - Ты что же, - заинтересовался Тайех, - считаешь меня лжецом, Чарли?
   - Сионист или нет, но он мерзость. Он напомнил мне моего отца.
   - А твой отец был евреем?
   - Нет. Но он был вор.
   Тайех долго над этим раздумывал, оглядывая сначала ее лицо, а  потом  всю
фигуру и как бы стараясь придраться к чему-то, что могло бы подтвердить  еще
тлевшие в нем  сомнения.  Он  предложил  ей  сигарету,  но  она  отказалась:
инстинкт подсказывал ей не делать ему  навстречу  никаких  шагов.  Он  снова
постучал палкой по своей омертвевшей ноге.
   - Ту ночь, что ты провела с Мишелем в Салониках... в старой  гостинице...
помнишь?
   - Ну и что?
   - Служащие слышали поздно вечером в вашем номере громкие голоса.
   - И что вы от меня хотите?
   - Не торопи меня, пожалуйста. Кто в тот вечер кричал?
   - Никто. Они подслушивали не у той двери.
   - Кто кричал?
   - Мы не кричали. Мишель не хотел, чтобы я уезжала. Вот и все.  Он  боялся
за меня.
   - А ты?
   Это они с Иосифом отработали: тогда она одержала верх над Мишелем.
   - Я хотела вернуть ему браслет, - сказала она.
   Тайех кивнул.
   - Это объясняет приписку, сделанную в твоем  письме:  "Я  так  рада,  что
сохранила браслет". И конечно, никаких криков не было. Ты права. Извини  мои
арабские штучки. - Он в последний раз окинул ее испытующим взглядом,  тщетно
пытаясь разгадать загадку; затем поджал губы, по-солдатски,  как  это  делал
иногда Иосиф, прежде чем отдать приказ. - У нас  есть  для  тебя  поручение.
Собери вещи и немедленно возвращайся сюда. Твоя подготовка окончена.
   Отъезд неожиданно  оказался  самым  большим  испытанием.  Это  было  хуже
окончания занятий в школе; хуже прощания с труппой в Пирее. Фидель и Буби по
очереди прижимали ее к груди, и их слезы мешались  с  ее  слезами.  Одна  из
алжирок дала ей подвеску в виде деревянного младенца Христа.

***

   Профессор Минкель жил  в  седловине  между  горой  Скопус  и  Французским
холмом, на восьмом этаже нового дома, недалеко  от  университета,  в  группе
высотных домов, что так болезненно воспринимаются незадачливыми сторонниками
консервации Иерусалима. Каждая квартира  в  этом  доме  смотрела  на  Старый
город, но беда в том, что и Старый город смотрел  на  них.  Как  и  соседние
дома, это был не просто высокий дом, а крепость, и все окна здесь  были  так
расположены, чтобы в случае  нападения  можно  было  огнем  из  них  накрыть
атакующих. Курц трижды ошибался, прежде чем нашел дом. Сначала он  забрел  в
бетонный торговый центр, построенный под  землей,  на  пятифутовой  глубине,
потом - на Английское кладбище, где похоронены  погибшие  в  первую  мировую
войну. "В дар от народа Палестины" - гласила надпись. Побывал он и в  других
зданиях - в основном сооруженных на  деньги  американских  миллионеров  -  и
наконец вышел к этой башне из тесаного камня. Таблички с фамилиями были  все
исцарапаны, поэтому он нажал на первый  попавшийся  звонок,  и  ему  ответил
старик-поляк из Галиции, говоривший только на идиш. Поляк знал, в каком доме
живет Минкель, - вы же его видите, как меня сейчас!  .  -  он  знал  доктора
Минкеля и восхищался им: он  сам  тоже  учился  в  прославленном  Краковском
университете. Но и у него были свои  вопросы,  на  которые  Курц,  как  мог,
вынужден был  отвечать;  к  примеру,  а  сам  Курц  откуда  происходит?  Ох,
святители небесные, а он знает такого-то? И что делает  тут  Курц,  взрослый
мужчина, в одиннадцать часов утра - ведь доктору Минкелю в это время следует
учить будущих философов нашего народа!
   Механики по лиф