х бровей, не намерен был его извинять.
   - Ваш друг Шульман - человек способный, яркий...  к  тому  же  обладающий
даром убеждения... но у вашего друга просто  нет  сдерживающих  рычагов.  Он
совершил непозволительное насилие на германской  земле;  он  выказал  такого
рода жестокость, какую долгое время приписывал нам, немцам.
   Больше выдержать Литвак уже не мог. Побелев и позеленев, он отвел  глаза,
возможно, чтобы скрыть вспыхнувший в них огонь.
   - Почему бы вам не позвонить ему и не сказать все это лично? -  предложил
он.
   Алексис так и сделал. Позвонил прямо из аэропорта по специальному номеру,
который дал ему Курц, в то время как Литвак стоял  рядом,  держа  возле  уха
отводную трубку.
   - Ну что ж, Пауль, поступайте как знаете, -  добродушно  сказал  Алексису
Курц, когда тот кончил. - Только когда  будете  разговаривать  с  министром,
Пауль, не забудьте сказать ему и про этот  ваш  счет  в  швейцарском  банке.
Потому что если вы этого не сделаете, ваше чистосердечие может произвести на
меня столь глубокое впечатление, что я способен прилететь к вам туда  и  все
сам рассказать.
   После чего Курц велел телефонистке в  ближайшие  сорок  восемь  часов  не
соединять его с Алексисом. Но Курц никогда не держал зла. Во  всяком  случае
на своих агентов. Поостыв, он выкроил себе  выходной  и  сам  отправился  во
Франкфурт,  где  нашел  милого  доктора  Алексиса  куда  более  сговорчивым.
Упоминание о счете в швейцарском банке, хотя Алексис с унылым видом и назвал
это "недостойным", протрезвило его, однако куда больше помогло ему прийти  в
себя созерцание собственной  физиономии  на  страницах  немецкой  бульварной
газетенки, - физиономии решительной, убежденной, с  искоркой  присущего  ему
юмора: Алексис уверовал, что он и есть такой, как о  нем  говорят.  Курц  не
стал развеивать  его  счастливое  заблуждение  и  в  качестве  премии  своим
перегруженным аналитикам привез одно  соблазнительное  доказательство  того,
что Алексис держится в седле: фотокопию открытки, адресованной Астрид Бергер
на один из ее многочисленных псевдонимов.
   Почерк незнакомый, почтовый штемпель Седьмого округа Парижа.  Перехвачена
германской почтой по указанию из Кельна.
   Текст на английском языке  гласил:  "Беднягу  дядю  Фрея  оперируют,  как
запланировано, в будущем месяце. Но это, но крайней мере, удобно  для  тебя:
ты сможешь воспользоваться домом В. До встречи там. Целую. К."
   Три дня спустя тот же магнит вытащил второе послание, написанное  той  же
рукой, но адресованное Бергер на другую конспиративную квартиру; на сей  раз
штемпель  стоял  стокгольмский.  Алексис,  снова  активно   включившийся   в
сотрудничество,  переслал  это  Курцу  со  специальной  почтой.  Текст   был
короткий: "Фрею делают аппендэктомию в комнате 251 в 18.00 часов  24-го".  И
подпись "М", из чего аналитики заключили, что одно сообщение ими  пропущено,
- это  подтверждалось  практикой  получения  указаний  Мишелем.  Открытку  с
подписью "Л", сколько ни старались,  так  и  не  нашли.  Зато  две  девчонки
Литвака завладели письмом, которое сама Бергер отправила некому  иному,  как
Антону Местербайну в Женеву. Сделано это было тонко. Бергер на этот раз жила
в Гамбурге с одним из своих многочисленных любовников,  в  коммуне  высокого
класса на Бланкенезе. Однажды, прошагав за ней в  город,  девчонки  увидели,
как она, озираясь, опустила в  ящик  письмо.  Как  только  она  отошла,  они
бросили туда большой желтый конверт, который был у них заготовлен на  всякий
случай, чтобы он лег сверху. Затем наиболее хорошенькая из девчонок стала на
страже у почтового ящика. Когда явился почтальон, она  наговорила  ему  кучу
всякой всячины про любовь и обиду на любимого и кое-что пообещала в награду,
так что он стоял и  скалился,  пока  она  выуживала  письмо,  которое  могло
погубить всю ее жизнь. Только это было не ее письмо, а письмо Астрид Бергер,
лежавшее как раз под большим желтым конвертом. Вскрыв письмо с помощью  пара
и сфотографировав, они  бросили  его  обратно  в  ящик,  чтобы  оно  ушло  с
очередной почтой.
   Добыча состояла  из  восьми  наскоро  нацарапанных  страниц,  содержавших
по-школьному восторженные излияния в любви. Должно быть, Бергер была  крепко
на взводе, когда писала, а может быть, просто  действовал  ее  адреналин.  В
письме откровенно превозносились сексуальные способности Местербайна. Тут же
высказывалось яростное возмущение по поводу  бомбежек  Ливана  сионистами  и
принятого Израилем "окончательного  решения"  проблемы  палестинцев.  Астркд
Бергер любила жизнь, по все и всюду казалось ей не так, к, явно полагая, что
почту Местербайна  читают,  она  добропорядочно  добавляла,  что  необходимо
оставаться "все время в рамках закона". Однако был там еще  н  постскриптум.
Причем эта фраза была  написана  по-французски:  "Attention!  On  va  epater
les'Bourgeois!"
   Аналитики при виде постскриптума сделали стойку.  Почему  заглавное  "В"?
Неужели Хельга так плохо знает французский. что написала существительное  на
немецкий манер с заглавной бугвы? Нелепо. И почему слева поставлен апостроф?
Криптологи и аналитики истекали кровью, пытаясь  проникнуть  в  тайну  кода;
содрогались, поскрипывали и рыдали компьютеры, выдавая немыслимые сочетания,
а разгадала загадку не кто иная, как бесхитростная Рахиль. В свободное время
Рахиль решала кроссворды в надежде выиграть машину.
   - "Дядя Фрей" - это первая половина слова, - объявила она. -  а  "буржуа"
или "бюргеры" - вторая. "Фрейбюргеры" -  значит  жители  Фрейбурга,  которых
выведет из  сонной  одури  "операция",  намеченная  на  шесть  часов  вечера
двадцать четвертого числа. Комната двести пятьдесят один?  Что  ж,  придется
порасспросить, верно? - сказала она экспертам, положительно лишившимся  дара
речи.
   Да, согласились они. Так и поступим.
   Компьютеры  выключили,  но  все  равно  еще  день  или  два   преобладало
скептическое настроение.  Не  может  быть.  Уж  слишком  все  просто.  Прямо
по-детски.
   Тем не менее проверим эту версию, сказали они.
   Фрейбургов было  с  полдюжины,  но  выбор  остановился  прежде  всего  на
Фрейбурге в родной Местербайну Швейцарии,. где  сверили  и  по-французски  и
по-немецки и где бюргеры - даже среди швейцарцев - славились своей  флегмой.
Без дальних околичностей Курц отправил туда пару разведчиков с особо  легкой
поступью, приказав им разнюхать, что может явиться объектом  антиевропейской
акции, обратив самое пристальное  внимание  на  фирмы,  имеющие  с  Израилем
контракты на поставки оборонного характера: проверить - по  возможности  без
помощи властей все комнаты ј 251 в  больницах,  отелях  или  учреждениях,  а
также фамилии всех пациентов, которые назначены на аппендэктомию, как  и  на
любые другие операции, на двадцать четвертое  число  этого  месяца  в  18.00
часов.
   Из Агентства по делам евреев в Иерусалиме Курц  получил  список  наиболее
видных евреев, проживавших на данное время во Фрейбурге, а  также  указание,
где они молятся и к  каким  обществам  принадлежат.  Есть  ли  там  больница
специально для евреев? А если  нет,  то  больница,  которая  обслуживала  бы
правоверных евреев? И так далее.
   Но вот в один прекрасный день, среди  всей  этой  суеты  -  как  если  бы
энергия, приложенная в одном месте, заставила правду выскочить  в  другом  -
Россино, этот убийца-итальянец. вылетел из Вены в Базель, где взял  напрокат
мотоцикл. Он пересек на нем границу с Германией и проехал по территории этой
страны минут сорок до города Фрейбург-ум-Брейсгау с  древним  собором.  Там,
плотно  позавтракав,  он  явился  в  университетский  ректорат   и   вежливо
осведомился насчет лекций по гуманитарным предметам, которые могло  посещать
некоторое  количество  публики.  А  затем  потихоньку  высмотрел  на   плане
университета, где находится комната ј 251.
   Это был луч  света,  прорезавший  туман.  Рахиль  оказалась  права;  Курц
оказался прав; Господь милостив, и Миша Гаврон - тоже.
   Один только Гади Беккер не разделял всеобщих восторгов.

***

   На чьей же он все-таки стороне?
   Порою другие, казалось, знали это лучше него самого. Вот он  днем  меряет
шагами комнату на Дизраэли-стрит,  то  и  дело  поглядывая  на  шифровальную
машину, которая так редко передавала сведения об его агенте Чарли. А ночью -
или точнее, ранним утром на другой день - звонит в дом Курца, будит  Элли  и
собак и требует заверений, что Тайеха или кого-либо другого не тронут,  пока
Чарли не выйдет из игры: до него дошли  некие  слухи,  заявил  он,  а  "Миша
Гаврон не славится долготерпением".
   Когда кто-то возвращался с дела  -  например  Димитрий  или  его  товарищ
Рауль,  которого  вывезли  на  резиновой   шлюпке,   -   Беккер   непременно
присутствовал при получении информации и расспрашивал, в каком состоянии там
Чарли.
   Через несколько дней Курцу осатанело наблюдать это - "торчит передо мной,
как укор совести", - и он напрямую объявил, что  закроет  перед  Гади  двери
конторы, пока тот не образумится.
   -  Куратор  без  агента  -  все  равно  что  дирижер  без   оркестра,   -
глубокомысленно пояснил он Элли, пытаясь справиться с собственной яростью. -
Правильнее не раздражать его, помочь пережить это время.
   А сам потихоньку, ни с кем не советуясь, кроме Элли, позвонил  Франки  и,
сообщив, что ее бывший супруг находится в городе, дал ей номер его телефона,
ибо Курц с поистине черчиллевской широтой души  считал,  что  браки  у  всех
такие же прочные, как у него.
   Франки само собой позвонила: Беккер  услышал  ее  голос  -  если  это  он
подходил к телефону - и, ни слова не  сказав,  тихонько  положил  трубку  на
рычаг.
   Однако затея Курца все же не оказалась  безрезультатной,  ибо  на  другой
день  Беккер  отправился  в  поездку,  которая,  как  потом   поняли,   была
предпринята в попытке утвердиться в том, что составляло идейную  основу  его
жизни. Он нанял машину и отправился сначала в  Тель-Авив  и  там,  произведя
весьма унылую  операцию  с  управляющим  своего  банка,  съездил  на  старое
кладбище,  где  был  похоронен  его  отец.  Он  положил  на  могилу   цветы,
старательно почистил вокруг и громко прочитал кадиш, хотя ни он сам, ни  его
отец никогда не находили времени для религии. Из Тель-Авива он  двинулся  на
юго-восток, в Хеврон, или. как назвал бы его Мишель, - в Эль-Халиль. Там  он
посетил мечеть Авраама, служившую со времени войны 1967 года одновременно  и
синагогой: поболтал с солдатами-резервистами, которые  в  шляпах  с  мягкими
полями и рубашках, расстегнутых до пупа, торчали у входа,  охраняя  зубчатые
стены.
   Это же был Беккер, говорили они друг другу, после  того,  как  он  уехал,
называя его, правда, еврейским  именем,  это  был  сам  легендарный  Гади...
человек, сражавшийся за Голанские высоты в  тылу  врага,  за  линией  фронта
сирийской армии... какого черта он тут-то делает, в этой арабской  дыре,  да
еще с таким смущенным видом?
   А он под их восторженными взглядами побродил по древнему  крытому  рынку,
судя по всему, не обращая внимания на вдруг наступавшую взрывоопасную тишину
и испепеляющие взгляды черных  глаз  оккупированных.  Вернувшись  к  машине,
Беккер кивнул  на  прощанье  солдатам  и  помчался  дальше,  по  проселочным
дорогам, вьющимся среди плодородной  красной  земли,  на  которой  террасами
растут лозы, пока не добрался  до  горных  арабских  деревень  на  восточном
склоне, с их приземистыми каменными домишками и эйфелевыми башнями антенн на
крышах.
   В одной из деревень Беккер вышел  из  машины,  чтобы  подышать  воздухом.
Здесь до 1967 года жила семья Мишеля, пока его отец не решил бежать.
   Из Хеврона Беккер, похоже, поехал на север, вверх по долине реки  Иордан,
в арабский город Бейт-Шеан, заселенный евреями после того, как  жители  ушли
из него во время войны  1948  года.  Затем  объявился  в  Метулле,  в  самой
северной точке на границе с Ливаном. Пропаханная полоса земли с  несколькими
рядами проволоки обозначала границу, которая  в  лучшие  времена  называлась
Крепкой Оградой. По  одну  ее  сторону  на  наблюдательной  площадке  стояли
израильтяне и  озадаченно  разглядывали  сквозь  колючую  проволоку  "плохие
земли". По другую сторону границы ливанская христианская милиция  разъезжала
на самых разных средствах передвижения, получая от Израиля  пополнение  этих
средств для продолжения бесконечной кровавой войны против палестинцев.
   Но Метулла в те дни была, кроме того, еще и конечным  пунктом  курьерской
связи с Бейрутом, и служба Гаврона втихую имела там свое отделение,  которое
занималось приезжавшими на время агентами. Великий Беккер  самолично  явился
туда под вечер, полистал регистрационную книгу. задал несколько вопросов  по
поводу расположения сил ООН, снова отбыл. На вид он был  вроде  не  в  себе,
сказал командир отделения. Может, болен. Глаза совсем больные, да и вообще.
   - Что же, черт  подери,  ему  было  там  у  вас  нужно?  -  спросил  Курц
командира, услышав об этом.
   Но командир, мужчина весьма прозаический  и  отупевший  от  необходимости
хранить тайну, никаких предположений высказать не мог. Беккер был словно  бы
не в себе, повторил он. Агенты иногда так выглядят, когда возвращаются после
долгой отлучки.
   А Беккер ехал все  дальше,  пока  не  достиг  извилистой  горной  дороги,
изрытой танками, по которой и доехал до кибуца - места, где он оставил  свое
сердце, этакого орлиного гнезда, расположенного высоко над Ливаном,  который
окружал его с трех сторон. Сначала, в 1948  году,  здесь  создали  еврейское
поселение, опорный  пункт,  контролировавший  единственную  дорогу,  которая
связывала восток с западом южнее реки  Литани.  В  1952  году  туда  прибыли
первые поселенцы - молодые сабра, готовые сообразно велению своей веры  жить
трудной жизнью, одно время идеализировавшейся сионистами. С  тех  пор  кибуц
пережил немало обстрелов, пору процветания  и  тревожного  сокращения  числа
обитателей. Когда Беккер прибыл туда, на лужайках вращались опрыскиватели, в
воздухе сладко пахло алыми  и  бордовыми  розами.  Обитатели  встретили  его
застенчиво, но взволнованно.
   - Ты наконец все же вернулся к нам, Гади? Кончил сражаться? Слушай, у нас
есть для тебя дом. Можешь поселиться там хоть сегодня!
   Он рассмеялся, но не  сказал  ни  "да",  ни  "нет".  Попросил  разрешения
поработать у них дня два, но делать там было почти нечего: время года сейчас
неподходящее, пояснили они. Все фрукты и хлопок собраны, деревья  подрезаны,
поля вспаханы к весне. Но поскольку он настаивал, они сказали, что он  может
раздавать еду в столовой. Им же больше всего хотелось узнать  его  мнение  о
том, куда идет страна, мнение Гади: ну кто, если не он, может об этом знать.
   - Мы же приехали сюда  работать,  отстаивать  свою  сущность,  превращать
евреев в израильтян, Гади! Станем ли мы наконец  страной  или  так  и  будем
витриной для евреев всего мира? Что ждет нас в будущем, Гади? Скажи нам!
   Они расспрашивали его живо, веря ему, словно он был пророком  среди  них,
пришедшим дать свежее наполнение их жизни под  открытым  небом,  но  они  не
могли знать - во всяком случае, не могли знать сразу, - что их слова  тонули
в пустоте его души. А  что  же  все-таки  произошло  -  ведь  мы  собирались
договариваться с палестинцами, Гади! Большой ошибкой был  1967  год,  решили
они, по обыкновению сами отвечая на свои  вопросы:  в  67-м  надо  было  нам
проявить великодушие, надо было предложить такие условия, на которые они  бы
пошли. Кому же еще, как не победителю, и делать широкие жесты? "Мы же  такие
сильные, Гади, а они такие слабые!"
   Но через некоторое время Беккеру поднадоело  обсуждать  эти  неразрешимые
проблемы, и, погрузившись в свои думы, он отправился бродить по кибуцу.  Его
излюбленным местом была разрушенная сторожевая башня, оттуда открывался  вид
на маленький шиитский городок  внизу,  а  на  северо-востоке  -  на  бастион
крестоносцев Бофор, в то время все еще находившийся в  руках  палестинцев  -
Гади видели там в последний вечер, который он провел в кибуце:  он  стоял  у
всех на виду, у самого электронного пограничного  заграждения,  -  настолько
близко, насколько можно было стоять, не вызывая сигнала  тревоги.  Заходящее
солнце освещало его так, что половина его была светлая, а половина темная, -
он стоял выпрямившись, словно оповещая весь бассейн реки Литани, что он тут.
   На другое утро он вернулся в Иерусалим  и,  заглянув  па  Дизраэли-стрит.
целый день бродил по улицам города, где участвовал в  столь  многих  боях  и
видел столько пролитой крови, в том числе  и  своей  собственной.  И  снова,
казалось, он все ставил под вопрос. Озадаченно разглядывал он строгие аркады
восстановленного Еврейского квартала: сидел в холлах отелей-башен,  портящих
теперь облик Иерусалима. и  сумрачно  глядел  на  скопления  благопристойных
американских граждан из Ошкоша, Далласа и  Денвера,  которые  приехали  сюда
целым  табором,  исполненные  горячей  веры  и  обремененные  годами,  чтобы
приобщиться к своему наследию.  Он  заглядывал  в  лавчонки,  где  торговали
расшитыми  арабскими  кафтанами  и   арабскими   поделками,   чье   качество
гарантировал хозяин; он слушал наивную болтовню туристов, вдыхал их  дорогие
духи и улавливал их сетования - правда незлобивые, вежливые  -  на  то,  что
ростбифы, приготовленные по-нью-йоркски, не совсем такого вкуса, как дома. И
еще он целый день провел в Музее массового истребления, у фотографий  детей,
которым сейчас было бы столько же лет, сколько и ему, если бы  они  остались
живы.
   Выслушав донесения обо всем этом, Курц положил конец  отпуску  Беккера  и
вызвал его на работу.
   - Выясни насчет Фрейбурга, - сказал он ему. - Прочеши библиотеки, архивы.
Выясни,  кого  мы  там  знаем,  добудь  план  университета.  Добудь  чертежи
архитекторов и карты города. Определи, что нам нужно, и удвой цифры. Срок  -
вчера.
   - Хороший боец никогда не бывает вполне нормальным, - сказал  Курц  своей
жене Элли, стараясь успокоить себя. - Если Беккер не круглый  идиот,  то  он
слишком много думает.
   Про себя же Курц удивился, какую злость  все  еще  вызывает  в  нем  этот
заблудший агнец.

Глава 23

   Это был уже предел. Хуже места  она  в  жизни  своей  не  видела,  о  нем
хотелось забыть, даже пока она  была  там,  -  это  был  как  бы  ее  чертов
интернат, только с насильниками вдобавок, семинар в пустыне, где упражнялись
с настоящим оружием. Изрешеченная огнем мечта Палестины осталась за холмами,
в пяти часах утомительнейшей езды, а вместо нее  был  этот  маленький  форт,
похожий на декорацию  к  фильму,  с  зубчатыми  стенами  из  желтого  камня,
каменной лестницей, половина которой была снесена при обстреле, и  воротами,
заваленными мешками с песком, а  над  ними  -  флагшток  без  флага,  только
обрывки веревок хлопают на  пронизывающем  ветру.  Насколько  было  известно
Чарли, никто в этом форте не ночевал. В нем сидели чиновники и  устраивались
встречи; там давали три раза в день  баранину  с  рисом,  а  по  вечерам  до
полуночи спорили, при этом восточные немцы разносили в пух и  прах  западных
немцев,  кубинцы  разносили  всех,  а  американец-зомби,  именовавший   себя
Абдуллой, читал двадцатистраничное сочинение о том, как моментально  достичь
всеобщего мира.
   Другим местом, где собирались все, был тир, устроенный не  в  заброшенной
каменоломне на вершине  холма,  а  в  старом  бараке  с  забитыми  окнами  и
трухлявыми мешками с песком вдоль стен,  освещенном  цепочкой  электрических
лампочек, привинченных к стальным планкам. Мишенями  были  грубо  вырезанные
фигуры американских  морских  пехотинцев  в  человеческий  рост  со  штыками
наперевес и зверскими рожами; у ног их лежали  мотки  клейкой  ленты,  чтобы
латать дыры от пуль.
   Жили все они в трех длинных  бараках  -  один  из  них  был  разделен  на
клетушки для женщин, другой - без клетушек  -  был  для  мужчин,