ия: так он сегодня был настроен.
   - Прежде всего она хочет поблагодарить тебя за  то.  что  ты  была  таким
утешением для ее брата Салима. когда он сражался с сионистами,  а  также  за
то, что ты сама вступаешь в борьбу за справедливость.  -  Он  выждал,  давая
сказать Фатьме. - Она говорит: теперь вы сестры. Вы обе любили  Мишеля,  обе
гордитесь его героической смертью. Она спрашивает... -  он  снова  помолчал,
давая ей сказать, - ...она спрашивает, готова  ли  ты  тоже  скорее  принять
смерть, чем быть рабыней империализма.  Она  человек  очень  ангажированный.
Скажи ей - да.
   - Дa.
   - Ей хочется услышать, что Мишель говорил о своей семье  и  о  Палестине.
Только не выдумывай. У нее хорошее чутье!
   Тайех произнес это уже не небрежно.  С  трудом  поднявшись  на  ноги,  он
медленно заходил кругами по комнате, то  переводя  Фатьме,  то  сам  задавая
дополнительные вопросы.

***

   Они долго проверяли Чарли. Наконец  заговорила  Фатьма.  Всего  несколько
слов.
   - Она говорит, ее младший брат слишком широко раскрывал  рот,  и  Господь
поступил мудро, что закрыл его, - сказал Тайех и, подав знак парням,  быстро
заковылял вниз по лестнице.
   А Фатьма положила руку на плечо Чарли и, задержав ее, снова впилась в нее
взглядом,  исполненным  откровенного,  недоброго  любопытства.  Обе  женщины
вместе прошли по коридору. У  двери  в  больницу  Фатьма  снова  внимательно
посмотрела на Чарли, на этот раз с нескрываемым удивлением. И поцеловала  ее
в щеку. Чарли увидела, как она взяла малыша и  снова  начала  промывать  ему
глазки, и если бы Тайех не позвал ее, она бы так и осталась тут на всю жизнь
помогать Фатьме.

***

   - Придется тебе подождать, - сказал Тайех Чарли, привезя ее в  лагерь.  -
Мы ведь не ждали тебя. И мы тебя не приглашали.
   Сначала ей показалось, что он привез  ее  в  небольшую  деревню  -  белые
домики террасами спускались по склонам холмов и в свете фар  выглядели  даже
хорошенькими. Но по мере того как они ехали дальше, ей открывались  масштабы
этого места, и когда они достигли вершины холма, она поняла, что  это  целый
город, где живут  не  сотни,  а  тысячи  людей.  Солидный  седеющий  мужчина
встретил их, но все тепло приветствия было обращено  к  Тайеху.  На  мужчине
были начищенные черные ботинки и хорошо отутюженная форма защитного цвета  -
Чарли подозревала, что он ради Тайеха надел все лучшее, что у него было.
   - Он у нас тут старейшина, - просто сказал Тайех, представляя его  Чарли.
- Он знает, что ты англичанка, но ничего больше. И спрашивать не будет.
   Они прошли вслед за ним в комнату, где в  стеклянных  шкафах  выстроились
спортивные кубки. На кофейном  столике  в  центре  стояло  блюдо  с  пачками
сигарет разных марок. Старейшина сообщил,  что  когда  тут  была  английская
Подмандатная территория, он служил в  палестинской  полиции  и  до  сих  пор
получает от  англичан  пенсию.  Дух  его  народа,  сказал  он,  закалился  в
страданиях. Последовали цифры. За последние двенадцать  лет  лагерь  бомбили
семьсот раз. Затем он  сообщил  данные  потерь,  особо  подчеркнув.  сколько
погибло женщин и детей. Наибольший ущерб  причиняют  американские  разрывные
бомбы; сионисты сбрасывают также с самолетов бомбы-ловушки  в  виде  детских
игрушек. Заметив, что среди палестинцев много разных  политических  течений,
старейшина  поспешил  заверить,  что  в  борьбе  с  сионизмом  эти  различия
исчезают.
   - Они ведь бомбят нас без разбора, - добавил он.
   Он называл ее "товарищ Лейла" - так представил ее  Тайех;  закончив  свой
рассказ, он сказал, что приветствует ее  в  их  лагере,  и  передал  заботам
высокой печальной женщины.
   - Да воцарится справедливость, - сказал он на прощание.
   - Да воцарится справедливость, - эхом отозвалась Чарли.
   Тайех проводил ее взглядом.
   Узкие улицы были еле освещены - будто свечами. Посредине тянулись канавы,
над горами  плыла  ущербная  луна.  Высокая  женщина  шла  впереди,  шествие
замыкали ребята с автоматами и с сумкой  Чарли.  Они  прошли  мимо  земляной
спортивной площадки и низких строений, которые  вполне  могли  быть  школой.
Голубые огни горели над проржавевшими дверями бомбоубежищ.  Воздух  полнился
ночными звуками эмиграции. Звучал рок и патриотические  песни,  и  слышалось
безостановочное бормотание  стариков.  Где-то  ссорилась  молодая  пара.  Их
голоса вдруг слились во взрыве долго сдерживаемой ярости.
   - Мой отец извиняется за скромность жилья. В лагере такое правило: мы  не
должны строить ничего прочного, чтобы не забывать о своем настоящем доме. Во
время налета, пожалуйста, не жди, когда взвоет  сирена,  а  беги,  куда  все
побегут. После налета, пожалуйста, не трогай ничего, что лежит на земле.  Ни
ручек, ни бутылок, ни приемников - ничего.
   Зовут ее Сальма, сообщила она со своей печальной улыбкой,  и  ее  отец  -
старейшина.
   Чарли первой вошла в хижину. Это был  крошечный  домик,  чистенький,  как
больничная  палата.  Там  был  умывальник,  была  уборная  и  задний  дворик
величиной с носовой платок.
   - Что ты тут делаешь, Сальма?
   Вопрос этот, казалось, озадачил ее. Да ведь то, что она здесь, - это  уже
само по себе дело.
   - А где ты выучила английский? - спросила Чарли.
   В  Америке,  ответила  Сальма:  она  окончила  университет  Миннесоты  по
биохимии.

***

   Страшное  -  и  в  то  же  время  поистине  пасторальное  -   спокойствие
появляется, когда живешь среди  настоящих  жертв.  В  лагере  Чарли  наконец
познала сочувствие, в котором жизнь до сих пор  отказывала  ей.  В  ожидании
своей дальнейшей участи она влилась в ряды тех, кто ждал всю жизнь. Деля  их
заточение, она полагала, что освобождается из своего собственного. Любя  их,
она воображала, что получает их прощение за то двоедушие, которое привело ее
к ним. Никто ее не сторожил, и она в  первое  же  утро,  проснувшись,  стала
осторожно нащупывать границы своей свободы. Похоже, их не было.  Она  обошла
по периметру спортивные площадки, где мальчишки, напрягая плечики,  отчаянно
старались подражать взрослым  мужчинам.  Она  нашла  больницу,  и  школы,  и
лавчонки, где продавалось все - от апельсинов до большущих  бутылей  шампуня
"Хед-энд-шоулдерс".
   В полдень Сальма принесла ей плоскую сырную лепешку и чайник с  чаем,  и,
перекусив в хижине Чарли, они стали взбираться сквозь апельсиновую  рощу  на
вершину холма, очень похожую на то место, где Мишель учил Чарли стрелять  из
пистолета своего брата. На западе и юге горизонт закрывала гряда бурых гор.
   - Те горы, на востоке, - это Сирия,  -  сказала  Сальма,  указывая  через
долину. - А вот эти, - и она повела рукой на юг и тут же, словно в отчаянии,
уронила руку, - это - наши, и оттуда являются сионисты убивать нас.
   Когда  они  спускались  вниз,  Чарли  заметила  армейские  грузовики  под
маскировочными сетками, а в кедровой роще  -  тускло  поблескивающие  стволы
орудий, нацеленных на юг. Отец ее  -  из  Хайфы,  это  в  сорока  километрах
отсюда, пояснила Сальма. Мать погибла от пулеметной очереди  с  израильского
истребителя,  когда  выходила  из  бомбоубежища.  У  нее   есть   брат,   он
преуспевающий банкир в Кувейте.
   Вечером Сальма повела Чарли на детский концерт. А потом они пошли в школу
и вместе с двадцатью другими женщинами при помощи машины, похожей на большой
зеленый  паровой  утюг,  накатывали  на  детские  майки  яркие  картинки   с
надписями.
   Вскоре в хижине Чарли от зари до темна толпились дети, - одни  приходили,
чтобы поговорить по-английски, другие - чтобы  научить  ее  своим  песням  и
танцам. А иные - чтобы пройтись с  ней  за  руку  по  улице  и  иметь  потом
возможность похвастаться.
   "Что же все-таки такое эта Сальма?" - спрашивала  себя  Чарли,  наблюдая,
как та идет собственным скорбным путем среди своего народа.  Ответ  приходил
лишь постепенно. Сальма бывала в широком мире.  Она  знает,  что  на  Западе
говорят про Палестину. И яснее, чем отец, видит, как им еще далеко до  бурых
гор ее родины.

***

   Большая демонстрация  состоялась  тремя  днями  позже;  началась  она  на
спортивной площадке под уже жарким утренним  солнцем  и  медленно  двинулась
вокруг лагеря, по улицам, запруженным  народом,  разукрашенным  знаменами  с
такой вышивкой, которой мог бы гордиться любой женский  институт  в  Англии.
Чарли стояла на пороге  своей  хижины,  держа  на  руках  девчушку,  слишком
маленькую, чтобы идти с демонстрантами; воздушный налет начался минуты через
две после того, как шестеро мальчишек пронесли  мимо  нее  на  плечах  макет
Иерусалима.
   До той минуты Чарли вообще не думала о самолетах.  Она  заметила  две-три
машины высоко  в  небе  и  полюбовалась  плюмажем  из  белого  дыма,  лениво
тянувшимся за ними. Но при ее невежестве ей и в голову не приходило,  что  у
палестинцев может не быть самолетов  или  что  израильским  военно-воздушным
силам могут не нравиться упорные притязания  на  территорию,  находящуюся  в
пределах израильских границ.
   Внезапно до ее сознания дошло, что в небе с натужным воем разворачивается
самолет - раздался залп с земли, хотя, конечно же, огонь  был  слишком  слаб
для столь быстро и высоко летящей машины. Разрыв первой бомбы был  воспринят
Чарли чуть ли не с облегчением: раз ты  его  слышала,  значит,  жива.  Чарли
сначала увидела вспышку пламени в четверти  мили  вверх  по  горе,  потом  -
черную луковицу дыма, и тут же грохот и взрывная волна  обрушились  на  нее.
Она повернулась к Сальме и что-то ей крикнула, громко, словно вокруг  ревела
буря, тогда как на самом деле было удивительно тихо. но Сальма  с  застывшим
от ненависти лицом смотрела вверх, в небо.
   - Когда они хотят в нас попасть, то попадают, - сказала она. - А  сегодня
они играют с нами. Должно быть, ты принесла нам счастье.
   Это было уж слишком, и Чарли возмутилась.
   Упала вторая бомба - казалось, много дальше, а может быть, взрыв  уже  не
произвел на Чарли такого впечатления: пусть себе падают бомбы,  куда  хотят,
только бы не на эти .  запруженные  народом  улицы,  где,  словно  маленькие
обреченные солдатики, терпеливо стоят в колоннах детишки и ждут, когда  вниз
по горе потечет к ним лава. Оркестр заиграл еще громче  прежнего;  процессия
двинулась, вдвойне более яркая и сверкающая. Оркестр  играл  март.  и  толпа
отбивала ладонями такт.
   Самолеты исчезли. Палестина одержала еще одну победу.
   - Завтра тебя увозят в другое место, - сказала вечером Сальма, когда  они
гуляли по горе.
   - Я никуда не поеду, - сказала Чарли.
   Самолеты вернулись через два часа, как раз  перед  наступлением  темноты,
когда Чарли была уже у себя в хижине. Сирена завыла слишком поздно, и  Чарли
еще бежала в бомбоубежище, когда ее настигла  первая  взрывная  волна,  -  в
воздухе было две машины, они будто прилетели прямо с авиавыставки,  с  таким
оглушительным ревом работали их моторы... Неужели они никогда не  выйдут  из
пике? Они вышли, и взрывом их первой бомбы Чарли отбросило к стальной двери,
грохот  взрыва  показался  ей  не  таким  страшным,  как  сопровождавшие  ее
колебания почвы и истерические,  громкие,  будто  в  плавательном  бассейне,
крики, раздавшиеся в черном вонючем дыму  за  спортивной  площадкой.  Глухой
удар ее тела о дверь был услышан кем-то внутри, дверь отворилась, и  сильные
женские руки втащили ее во тьму и заставили сесть  на  деревянную  скамейку.
Сначала Чарли была как глухая,  но  постепенно  она  различила  всхлипывания
испуганных детишек и уверенные голоса успокаивающих их матерей. Кто-то зажег
керосиновую лампу и повесил на крюк в центре потолка, и  на  какое-то  время
смятенному мозгу Чарли показалось, что она очутилась в  литографии  Хогарта,
висящей вверх тормашками. Затем она  поняла,  что  с  ней  рядом  Сальма,  и
вспомнила, что Сальма была с нею с самого  начала  налета.  Прилетела  новая
пара самолетов - или это была все та же, только они прилетели во второй раз?
- закачалась лампа, и реальность происходящего дошла до Чарли, когда взрывы,
приближаясь. стали нарастать крещендо. Первые два были как удары по  телу  -
нет, не надо больше, больше не надо,  пожалуйста.  Третий  взрыв  был  самый
громкий и убил ее наповал, четвертый и пятый дал  ей  понять,  что  она  еще
жива.
   - Америка! - истерически закричала какая-то женщина, обращаясь к Чарли. -
Америка, Америка, Америка!
   Она явно хотела, чтобы и другие женщины поддержали  ее.  бросили  в  лицо
Чарли обвинение, но Сальма велела ей сидеть тихо.
   Чарли прождала целый час - хотя на самом деле, наверное, минуты две, -  и
поскольку ничего больше не происходило, посмотрела на Сальму, как бы говоря:
"Пошли!" Она считала, что ничего нет хуже, чем сидеть в бомбоубежище. Сальма
отрицательно помотала головой.
   - Они только и ждут, чтобы мы вышли, - спокойно  пояснила  она,  возможно
вспомнив про свою мать. - Нельзя нам выходить, пока не стемнеет.
   Стемнело, и Чарли одна вернулась к себе в хижину. Она  засветила  свечку,
потому что электричество было  отключено,  и  далеко  не  сразу  увидела  на
умывальнике, а стаканчике  для  чистки  зубов,  веточку  белого  вереска.  И
подумала: "Это принес кто-то из моих детишек. Или это подарок  от  Сальмы  в
мой последний вечер здесь. Как это мило с ее стороны. С его стороны".

***

   "У нас с тобой был как бы роман, - сказала ей на прощание  Сальма.  -  Ты
уедешь, и когда уедешь, мы останемся друг для друга в мечтах".
   "Сволочи, - думала Чарли. - Проклятые убийцы-сионисты. Если бы  меня  тут
не было, вы разбомбили бы их вдрызг".
   "Человек, преданный нашему делу, должен быть здесь", сказала ей Сальма.

Глава 22

   Чарли не одна следила за тем, как разворачивалась ее жизнь и протекало ее
время. С того момента, как она пересекла линию фронта, Литвак, Курц и Беккер
- собственно, все ее  бывшее  семейство  -  вынуждены  были  взнуздать  свое
нетерпение и приспособиться к темпу, взятому противником. "На войне. - любил
говорить Курц своим подчиненным и, безусловно, себе тоже,  -  труднее  всего
героически воздерживаться от действий".
   Ни разу за всю свою карьеру Курц так не держал себя в узде. Тот факт, что
он вывел свою  потрепанную  армию  из  затененных  углов  английской  сцены,
рассматривался -  по  крайней  мере  ее  рядовыми  солдатами  -  скорее  как
поражение, чем как победа, которую они одержали, но  почти  не  праздновали.
Через несколько часов после отъезда Чарли  дом  в  Хэмпстеде  был  возвращен
диаспоре, электронное оборудование радиофургона демонтировано  и  отправлено
дипломатической почтой в Тель-Авив. А сам фургон - после  того  как  с  него
были сняты фальшивые номерные знаки, а с мотора сбит номер превратился в еще
один обгоревший остов на обочине дороги где-то между Бодминскими болотами  и
цивилизацией. Но Курц не стал задерживаться для  похорон.  Он  со  всех  ног
помчался в Израиль, на Дизраэли-стрит, нехотя приковал себя  к  ненавистному
столу и стал таким же координатором, как Алексис, которого он так высмеивал.
Иерусалим купался в ароматах, вызванных к  жизни  вдруг  выглянувшим  зимним
солнцем, и Курц, перебегая из одного здания своей  секретной  организации  в
другое, отбиваясь от нападок, выпрашивая  кредиты,  неотступно  видел  перед
собой золотой купол мечети в  Старом  городе  на  фоне  ярко-голубого  неба.
Впервые Курцу это зрелище приносило мало утешения. Его  боевая  машина,  как
впоследствии говорил Курц,  превратилась  в  телегу,  запряженную  лошадьми,
которые тянули в разные стороны. На оперативных просторах он  был  сам  себе
хозяин, сколько бы Гаврон ни пытался  помешать  ему;  дома  же,  где  каждый
второстепенный политический деятель и третьестепенный  военный  считали  его
своего рода гением разведки, у него было  больше  критиков,  чем  у  пророка
Илии, и больше врагов, чем у самаритян. И первое сражение он провел  за  то,
чтобы продлить существование Чарли и,  пожалуй,  свое  собственное  -  битва
началась в тот момент, когда Курц вошел в кабинет Гаврона.
   Гаврон-Грач стоял, приподняв плечи, словно приготовившись к  борьбе.  Его
лохматые черные волосы были всклокочены больше обычного.
   - Хорошо провел время? - прокаркал он. - Хорошо набил себе живот? Я вижу,
ты там поднабрал весу.
   И тут началось. Где  они,  эти  обещанные  Курцем  скорые  результаты?  -
вопрошал Грач. Где тот великий час расплаты, о котором он говорил?
   В качестве наказания Гаврон  обязал  Курца  присутствовать  на  заседании
своих советников, где все говорили лишь о том, как покончить с  этим  делом.
Курцу пришлось прозакладывать душу,  чтобы  уговорить  их  хотя  бы  немного
изменить свои планы.
   - Но какой ты варишь суп, Марти? - настойчиво шепотом  спрашивали  его  в
коридорах друзья. - Хоть намекни, чтобы мы знали, что не зря помогаем тебе.
   Его молчание оскорбляло их, и они отходили от  него,  а  он  оставался  с
ощущением, что он жалкий миротворец.
   Были  и  другие  фронты,  на   которых   Курцу   приходилось   сражаться.
Необходимость  следить  за  переживаниями  Чарли  на  вражеской   территории
вынудила Курца пойти со шляпой в  руке  в  управление,  ведавшее  курьерской
связью и станциями подслушивания на  северо-восточном  побережье.  Начальник
управления, некто Сефарди из Алеппо, ненавидел всех подряд, но в особенности
ненавидел  Курца.  Словом,  Курцу  стоило  крови  и  всяких  уступок,  чтобы
договориться о необходимом сотрудничестве. От всех этих и подобных дел  Миша
Гаврон равнодушно держался в стороне, предпочитая, чтобы рыночные  отношения
устанавливались естественным путем. Если Курц верит в то, что он делает,  он
своего добьется, доверительно говорил Гаврон своим людям, - такому  человеку
только полезно, когда его немножко поломают, немножко похлещут.
   Не желая покидать Иерусалим даже на одну ночь, пока пе кончатся  интриги,
Курц назначил  Литвака  своим  эмиссаром,  курсировавшим  между  Израилем  и
Европой и уполномоченным укреплять  и  перестраивать  команду  наблюдателей,
готовясь к заключительной, как все они надеялись, акции. Беззаботные  дни  в
Мюнхене, когда было достаточно  двух  смен  по  два  наблюдателя  в  каждой,
безвозвратно канули в прошлое. Пришлось набрать не один взвод  ребят  -  все
они говорили  по-немецки,  но  многие  не  слишком  бойко  из-за  отсутствия
практики, - чтобы не спускать глаз с божественного трио: Местербайна, Хельги
и  Россино.  Недоверие  Литвака  к  евреям-неизраильтянам  только  добавляло
головной боли, но Литвак твердо держался своего  предрассудка:  слишком  они
бесхарактерные, говорил он, когда дело  доходит  до  дела,  и  не  до  конца
лояльны. По приказу Курца Литвак слетал и во Франкфурт для тайной встречи  с
Алексисом в аэропорту  -  частично  чтобы  получить  помощь  в  операции  по
наблюдению, а частично, как сказал Курц, чтобы "проверить, держит ли Алексис
спину, а то ведь хребет может подвести". В данном случае  встреча  кончилась
полным крахом, ибо эти двое тотчас  возненавидели  друг  друга.  Хуже  того,
Литвак подтвердил мнение Гавроновых психологов,  что  Алексису  даже  старый
билет на автобус нельзя доверить.
   - Для меня вопрос решен, - в ярости с ходу объявил  Алексис  Литваку,  то
произнося свой монолог шепотом, то срываясь на фальцет. -  А  я  никогда  не
меняю своего решения это известно. Как только наше свидание будет  окончено,
я тотчас отправляюсь к министру и выкладываю ему все начистоту. Для честного
человека нет другой альтернативы. - Словом, сразу стало  ясно,  что  Алексис
переменил не только взгляды, но и политическую ориентацию. - Естественно,  я
ничего против евреев не имею... я все-таки немец, и у меня  есть  совесть...
но, судя по последним событиям... эта история с бомбой... определенные шаги.
которые  я  вынужден  был  предпринять...  которые  меня  шантажом  вынудили
предпринять... начинаешь  понимать,  почему  на  протяжении  истории  евреев
всегда преследовали. Так что извините.
   Литвак, глядя из-под насупленны