шей,  в
самом  сердце  фешенебельного  Мюнхена,  на   узкой,   дорогой,   вымощенной
булыжником улочке. Улочка эта славилась швейцарским рестораном и  элегантным
магазином готового платья, владелец которого словно бы и ничего не продавал,
но жил припеваючи. Курц  поднялся  по  темной  лестнице  и  едва  ступил  на
площадку перед квартирой, как дверь открылась: пока он шел по улице, за  ним
следили на экране телевизионного монитора. Не проронив ни слова, он вошел  в
квартиру. Обитатели ее  были  старше  тех  двоих  из  первой  квартиры.  Они
годились тем в отцы. Лица их отличались бледностью,  словно  у  заключенных,
пробывших в тюрьме длительный срок, а движения  были  скупы,  в  особенности
когда они кружили по квартире  в  одних  носках,  ловко  лавируя,  чтобы  не
столкнуться нос к носу. Это были специалисты слежения из-за шторы, и даже  в
Иерусалиме они занимались тем же - замкнутый клан, особая группа людей. Окно
прикрывали кружевные занавески, и в комнате, как и на улице, царил полумрак.
Было неубрано,  что  создавало  впечатление  какой-то  унылой  запущенности.
Вперемежку с  мебелью  "под  бидермейер"  -  электронная  и  фотоаппаратура,
несколько внутренних антенн. В тусклом свете призрачные их очертания  делали
помещение еще более унылым.
   Без улыбки Курц обнял каждого. Потом за чаем с крекерами и сыром  старший
из обитателей квартиры, которого звали Ленни,  представил  подробный  отчет,
как будто Курцу и без того вот уже которую неделю не  докладывали  обо  всем
хоть сколько-нибудь достойном внимания: телефонные звонки Януки, кто бывал у
него за последнее время, его последние интрижки.  Ленни  был  великодушен  и
добр, но застенчив - стеснялся всех, за кем ни следил. У него  были  большие
уши и очень некрасивое лицо с крупными чертами, может быть, в  том  числе  и
поэтому он предпочитал скрываться от мира. На нем был вязаный  серый  жилет,
напоминавший кольчугу. В  других  обстоятельствах  Курца  бы  утомили  такие
чрезмерные подробности, но  Ленни  он  уважал  и  потому  слушал  его  очень
внимательно, кивая, подбадривая и никак не выказывая нетерпения.
   - Нормальный парень этот Янука, - с жаром уверял Курца Ленни, - лавочники
обожают его, друзья обожают его. Симпатичный покладистый малый, вот  что  он
такое. Марти. Учится, но и повеселиться любит, поболтать.  Серьезный,  но  и
ничто человеческое ему не чуждо. -  Поймав  взгляд  Курца,  он  смешался.  -
Ей-богу, Марти, иногда и поверить трудно, что он ведет двойную жизнь!
   Курц заверил Ленни, что понимает его. и заверял бы еще долго, если  бы  в
окне мансарды, расположенной через улицу, не зажегся свет. Этот желтый яркий
прямоугольник на темном сумеречном фоне был для них как любовный призыв.  Не
теряя времени, молча, на цыпочках один из обитателей  квартиры  прокрался  к
подзорной трубе, установленной  на  штативе,  а  другой,  нацелив  наушники,
приник к радиоперехватчику.
   - Хочешь взглянуть, Марти? - с надеждой спросил Ленни. - Иешуа улыбается,
значит, сегодня видимость хорошая. А если ждать, то он, не ровен час,  может
задернуть  штору.  Ну,  что  видишь,  Иешуа?  Перышки  начистил?  Собирается
куда-нибудь? А по телефону с кем говорит? Наверняка с девчонкой.
   Легонько отстранив Иешуа, Курц склонился  к  подзорной  трубе  и  надолго
прилип к ней, нахохлившись, как старый морской волк  во  время  качки,  едва
дыша, он изучал Януку, подросшего сосунка.
   - Видишь, сколько там, позади него, книг,  -  сказал  Ленни.  -  Парнишка
начитан, как старый еврей!
   - Ты прав, парень что надо, - заключил наконец  Курц,  улыбнувшись  своей
жесткой улыбкой. Подняв серый плащ, брошенный на кресло, он нащупал рукав  и
начал не спеша натягивать плащ. - Только не  жени  его  ненароком  на  своей
дочери.
   Ленни смутился еще больше, и Курц поспешил его утешить:
   - Ты заслужил  благодарность,  Ленни,  и  мы  благодарны  тебе,  искренне
благодарны. - И добавил:
   - И снимай, снимай его без  конца.  Не  стесняйся,  Ленни.  Пленка  стоит
недорого.
   Обменявшись со всеми рукопожатиями, он нахлобучил на голову  синий  берет
и. защитившись таким образом от  всех  превратностей  часа  пик,  решительно
двинулся к выходу.

***

   Когда Курца опять водворили в  фургон  и  фургон  этот  в  ожидании  часа
отбытия самолета стал колесить по городу, пошел дождь, и  погода,  казалось,
привела всех троих в  мрачное  настроение.  Одед  вел  машину,  его  молодое
бородатое лицо в отблесках вечерних огней выглядело угрюмым и сердитым.
   - А сейчас у Януки какая машина? - спросил Курц, хотя, по всей видимости,
ответ ему был известен заранее.
   - Шикарный БМВ, - ответил  Одед.  -  Руль  с  гидравлическим  усилителем,
непосредственный впрыск топлива,  пробег  -  всего  пять  тысяч  километров.
Машины - его слабость.
   - Машины, женщины и прочее баловство - все  это  слабости,  -  заметил  с
заднего сиденья второй агент. - В чем же. спрашивается, его сила?
   - Опять взял напрокат? - уточнил у Одеда Курц.
   - Опять.
   - Глаз не спускайте с этой машины,  -  сказал  Курц,  обращаясь  к  обоим
спутникам сразу. - А если он вернет машину фирме и не возьмет другой,  в  ту
же секунду сообщите нам.
   Требование это они уже выучили наизусть. Еще в  Иерусалиме  Курц  твердил
им: "Самое важное - знать, когда Янука вернет машину".
   И вдруг Одед не выдержал. Возможно, наниматели не учли  его  молодости  и
темперамента, делавших его уязвимым в стрессовых ситуациях. Возможно, такому
молодому парню нельзя было поручать работу, в которой то и дело  приходилось
ждать. Резко вырулив к обочине, он с таким исступлением нажал на тормоз, что
ручка чуть не отвалилась.
   - Да зачем же ему все спускать? - вскричал он. - К чему все эти вокруг да
около? Он же может смотаться к себе, а там ищи его! Что тогда?
   - Тогда он для нас пропал.
   - Если так, почему сейчас его не прикончить?  Да  хоть  сегодня  вечером!
Только прикажите, и дело будет сделано!
   Курц не прерывал полета его фантазии.
   - Ведь у нас же квартира  напротив,  так?  Можно  запулить  снаряд  через
дорогу.
   Курц молчал. С тем же успехом Одед мог бушевать перед лицом сфинкса.
   - Так почему же не сделать  этого,  почему?  -  повторял  Одед  громко  и
взволнованно.
   Курц не то чтобы жалел Одеда, просто он не терял самообладания.
   - Потому что это нас ни к чему не ведет, Одед, вот  почему.  Ты  что,  не
слыхал, может быть, что говорит Миша Гаврон? Есть у него  выражение,  я  его
очень  люблю:  если  хочешь  поймать  льва,  сперва  постарайся   хорошенько
привязать козленка. Чьих это бредней ты наслушался?  Кто  это  у  нас  такой
вояка, вот что мне хотелось бы знать! Ты  всерьез  хочешь  вывести  из  игры
Януку, в то время как еще немножко, и мы доберемся до их главного боевика  -
лучшего из всех за многие-многие годы?
   - Он устроил взрыв в Бад-Годссберге! Вена, а может быть, и Лейден  -  это
тоже он. Евреи гибнут, Марти! Heужели Иерусалиму теперь на это наплевать?  И
скольких еще мы подставим, пока будем играть в эти наши игры?
   Крепко ухватив своими ручищами Одеда за воротник куртки, Курц  хорошенько
встряхнул его. Когда он проделал это вторично, Одед больно стукнулся головой
о  стекло  машины.  Но  Курц  не  извинился,  а  Одед  не  посмел   выразить
неудовольствие.
   - Они, Одед. Не он, а они, - сказал Курц на этот раз с угрозой в  голосе.
- Они произвели взрыв в Бад-Годесберге и взрыв в Лейдене. И  обезвредить  мы
собираемся их, а не шестерых ни в чем  не  повинных  немецких  обывателей  и
одного глупого мальчишку.
   - Ладно, - сказал Одед и покраснел. - Пустите меня.
   - Нет, не ладно, Одед. Ведь у Януки  есть  друзья.  Родственники.  Вокруг
него есть люди, о которых мы  и  понятия  не  имеем.  Так  будешь  и  дальше
работать на меня?
   - Я ведь сказал - ладно.
   Курц отпустил его, и Одед опять нажал на стартер.  Курц  выразил  желание
продолжить увлекательное путешествие в частную жизнь Януки, и они затряслись
но неровной, вымощенной булыжником улочке туда, где был его  любимый  ночной
клуб, затем к магазину, где он покупал рубашки и галстуки, к парикмахерской,
где стригся, к книжным магазинам, торговавшим леворадикальной литературой, в
которой он любил рыться,  подбирая  себе  книжки.  И  всю  поездку  Курц,  в
прекрасном расположении духа,  лучезарно  улыбался,  кивая,  словно  смотрел
старый, не раз уже виденный фильм. На площади неподалеку  от  аэропорта  они
распрощались.  Курц  потрепал  Одеда  по  плечу,  выразив  тем  самым   свою
неизбывную симпатию, и взъерошил ему шевелюру.
   - Слушай, это обоих вас касается: не рвите так постромки.  Поешьте  лучше
где-нибудь невкуснее и запишите это на мой счет, хорошо?
   Это была отеческая ласка командира перед битвой, а ведь командиром - пока
Гаврон это допускал - он и был.

***

   Из всех европейских маршрутов  ночной  полет  из  Мюнхена  в  Берлин  тем
немногим, кто совершает  этот  путь,  доставляет  острейшие  ностальгические
переживания. Как бы ни обстояли дела с покойными, отходящими в  небытие  или
искусственно поддерживаемыми "Восточным  экспрессом",  "Золотой  стрелой"  и
"Голубым скорым", для тех, кому есть что вспомнить, шестьдесят минут ночного
полета по восточногерманскому коридору  в  дребезжащем  и  на  три  четверти
пустом самолете "Пан-Америкен"  -  это  как  сафари  для  охотника-ветерана,
пожелавшего  тряхнуть  стариной.  "Люфтганзе"  этот  маршрут   заказан.   Он
принадлежит только победителям, хозяйничающим  в  бывшей  немецкой  столице,
историкам и первооткрывателям островов, а вместе с ними поседевшему в битвах
пожилому  американцу,   излучающему   свойственный   профессионалам   покой,
американцу,  совершающему  это  путешествие  на  излюбленном  своем   месте,
зовущему стюардессу по имени, которое он  произносит  с  ужасающим  акцентом
оккупантов. Так и кажется, что ему ничего  не  стоит  завести  с  ней  особо
доверительные отношения и за пачку хороших американских сигарет договориться
за спиной властей о чем угодно. Двигатель поднимает рев, и самолет взлетает,
мигают огни, не верится, что у самолета  нет  пропеллеров.  Ты  смотришь  на
неосвещенную враждебную землю - бомбить  ее  иди  спрыгнуть?  Ты  предаешься
воспоминаниям, в которых войны путаются: по крайней мере,  там,  внизу,  как
это ни странно, мир остался прежним.
   Курц не был исключением.
   Он сидел у окна, устремив взгляд на что-то, заслоняемое  собственным  его
отражением в ночи. и, как  всегда  на  этом  маршруте,  воскрешал  в  памяти
прошлое. В черноте этой ночи затерялась железнодорожная  ветка,  но  остался
товарный вагон, по-черепашьи медленно  ползший  с  востока  и  загнанный  на
занесенный снегом запасной путь, потому что  пять  ночей  и  шесть  дней  по
железной дороге движутся военные грузы, а это куда важнее Курца, его  матери
и еще ста восемнадцати евреев, втиснутых в этот вагон. Они  едят  снег,  они
окоченели, и многим из них так и не  суждено  больше  согреться.  "Следующий
лагерь будет лучше", - шепчет мать, чтобы подбодрить  его.  В  черноте  этой
ночи осталась его мать. безропотно  принявшая  смерть,  в  полях  остался  и
мальчик из  Судет,  которым  когда-то  был  он,  мальчик,  который  голодал,
воровал, убивал и  ждал  без  всякой  надежды,  чтобы  новый,  но  такой  же
враждебный,  как  и  все  прочие,  мир  отыскал  и  принял  его.  Он   видит
союзнический лагерь для перемещенных лиц, людей в незнакомых мундирах,  лица
детей, старообразные и лишенные выражения, как и  его  лицо.  Новое  пальто,
новые ботинки, новая колючая проволока и  новый  побег  -  на  этот  раз  от
спасителей. И опять поля, долгие недели он бредет от поселка к поселку и  от
усадьбы  к  усадьбе,  забирая  к  югу,  где  мерещится  ему  спасение,  пока
мало-помалу не становится теплее и в воздухе не разливается аромат цветов. И
вот впервые в жизни он слышит, как  шелестят  пальмы  от  морского  ветерка.
"Слышишь, озябший мальчик, - шепчут ему пальмы, -  вот  так  шелестим  мы  в
Израиле.  И  море  там  синее,  совсем  как  здесь".   А   у   пирса   стоит
развалюха-пароходик,  который  кажется  ему  огромным   и   прекрасным.   На
пароходике черным-черно от черноволосых евреев,  и  поэтому,  поднявшись  на
борт, он стянул где-то вязаную шапочку и носил ее не  снимая,  пока  они  не
покинули гавань. Но светлые у него волосы или темные -  он  им  подошел.  На
борту командиры обучали их стрельбе из краденых "лиэнфилдов". До  Хайфы  еще
два дня пути, но для Курца война уже началась.
   Самолет идет на посадку. Он чувствует, как кренится борт,  и  видит,  как
они проходят над Стеной. У него лишь ручной багаж,  но  служба  безопасности
остерегается террористов и поэтому формальности отнимают много времени.

***

   Шимон Литвак в старом "форде" ждал его на автомобильной стоянке.  Сам  он
прилетел из Голландии, где в течение  двух  дней  изучал  следы  лейденского
происшествия. Как и Курц, он чувствовал, что не вправе спать.
   - Бомбу в книге передала девушка, - сказал он, как  только  Курц  влез  в
машину. - Видная  брюнетка.  В  джинсах.  Портье  в  отеле  решил,  что  она
студентка университета, и в конце концов уверил себя в  том,  что  приезжала
она на велосипеде. Доказательств мало, но кое в чем я ему  верю.  Кто-то  из
свидетелей показал, что это мотоцикл. Сверток был перевязан красивой лентой,
и  на  нем  была  надпись:  "С  днем  рождения,  Мордухай".   План,   способ
передвижения, бомба, девушка - что в этом нового?
   - Взрыватель?
   - Из русского пластика.  Сохранились  лишь  остатки  изоляционного  слоя.
Ничего, что могло бы дать ключ.
   - Отличительный знак?
   - Аккуратный моточек красного провода в "кукле".
   Курц внимательно поглядел на него.
   -  Собственно,  никакого  провода  нет.  Обугленные  крошки.  Ничего   не
разберешь.
   - И бельевой прищепки нет? - спросил Курц.
   - На этот раз он  предпочел  мышеловку.  Обычную  кухонную  мышеловку.  -
Литвак нажал на стартер.
   - Мышеловки у него уже были.
   - Были и мышеловки, и прищепки, и старые бедуинские одеяла, и  не  дающие
нам ключа взрыватели, дешевые часы с одной стрелкой, дешевые девицы.  И  был
этот   никчемный   террорист-любитель,   -   сказал   Литвак,   ненавидевший
непрофессионализм почти столь же яростно, как и врага. - Никчемный даже  для
араба. Сколько времени он дал вам?
   Кури изобразил недоумение:
   - Дал мне? Кто дал?
   - На какой срок все рассчитано? На месяц? На два? Каковы условия?
   Однако ответы Курца вовсе не всегда отличались точностью.
   - Условия таковы.  что  многие  в  Иерусалиме  предпочитают  сражаться  с
ливанскими ветряными мельницами, а не напрягать мозги.
   - Их сдерживает Грач? Или вы?
   Курц погрузился в непривычную для него тихую задумчивость,  а  Литвак  не
захотел ему мешать. В центре Западного Берлина не было тьмы, а на окраинах -
света. Они направлялись к свету.
   - Вы здорово польстили Гади, - неожиданно нарушил молчание Литвак, искоса
поглядывая на начальника. - Самому вот так нагрянуть в его город... Этот ваш
приезд для него большая честь.
   - Это не его город, - ровным голосом возразил Курц. - Он здесь на  время.
Ему дали возможность поучиться, получить специальность и начать жизнь как бы
заново. Для того  только  он  здесь,  в  Берлине.  Кстати,  кто  он  теперь?
Напомни-ка мне, под каким именем он живет?
   - Беккер, - сухо ответил Литвак.
   Курц коротко усмехнулся.
   - А как у него с дамами? Значат ли теперь для него что-нибудь женщины?
   - Случайные встречи. Ни одной женщины, которую он мог бы назвать своей.
   Курц поерзал, усаживаясь поудобней.
   - Так, может быть, сейчас ему как раз и нужен роман? А потом он  смог  бы
вернуться в Иерусалим к своей милой жене, этой Франки, которую ему, как  мне
представляется. вовсе и незачем было покидать.
   Свернув  на  неприглядную  улочку,  они  остановились  перед   нескладным
трехэтажным доходным домом с облупленной штукатуркой. Вход  обрамляли  чудом
сохранившиеся с довоенных времен пилястры. Сбоку от входа на уровне тротуара
в освещенной неоном витрине  красовались  унылые  образцы  дамского  платья,
увенчанные вывеской: "Только оптовая торговля".
   - Верхнюю кнопку, пожалуйста, - подсказал Литвак. -  Два  звонка,  пауза,
затем третий звонок - и он выйдет. Он живет над магазином.
   Курц вылез из машины.
   - Удачи вам! Нет, серьезно - желаю удачи!
   Литвак смотрел, как Курц поспешил через улицу, как он  зашагал  враскачку
по тротуару, чересчур стремительно  и  так  же  стремительно  остановился  у
облезлой двери; толстая рука его  потянулась  к  звонку  и  в  следующую  же
секунду  дверь  отворилась,  как  будто  за  дверью  кто-то  ждал,  да  так.
наверное-и было на самом деле. Литвак видел, как Курц ступил за  порог,  как
наклонился, обнимая человека меньше себя ростом, видел, как открывший  дверь
тоже обнял его в ответ в скупом солдатском приветствии.  Дверь  затворилась,
Курц исчез.
   На обратном пути, когда он медленно ехал по городу. Литвак был  сердит  -
так выражалась его ревность, распространявшаяся на все, что он видел  вокруг
в  этом  ненавидимом  им,  ненавидимом  наследственной  ненавистью  Берлине.
испокон веков и поныне являвшемся колыбелью террора.  Литвак  направлялся  в
дешевый пансион, где, казалось, никто, и он в том числе, не знал, что  такое
сон. Но без пяти семь Литвак опять завернул на ту улочку, где оставил Курца.
Нажав на кнопку звонка и подождав, он услышал поспешные шаги -  шаги  одного
человека. Дверь открылась. Курц вышел, с  удовольствием  потянулся,  глотнул
свежего воздуха. Он был небрит, без галстука.
   - Ну как? - спросил его Литвак, лишь только они очутились в машине.
   - Что как?
   - Что он сказал? Возьмется он за это или хочет жить-поживать  в  Берлине,
поставляя тряпки заезжим полячкам?
   Курц искренне  удивился.  Он  как  раз  собирался  поглядеть  на  часы  и
выворачивал   себе   руку,   одновременно   отводя   манжет   жестом,    так
загипнотизировавшим в свое время Алексиса, но, услыхав  вопрос  Литвака,  он
забыл о часах.
   - Возьмется ли? Шимон, он ведь израильский офицер! - И улыбнулся вдруг  -
так тепло, что Литвак  от  неожиданности  тоже  улыбнулся  ему  в  ответ.  -
Поначалу, правда, Гади сказал, что предпочел бы и дальше  совершенствоваться
в своей  новой  профессии.  Так  что  пришлось  припомнить,  как  хорошо  он
действовал в шестьдесят третьем, когда его перебросили через Суэц. Тогда  он
возразил, что план наш не годится,  после  чего  мы  подробно  обсудили  все
неудобства жизни нелегала в Триполи, где  он  провел,  помнится,  года  три,
налаживая там сеть из ливийских  агентов,  чьей  отличительной  чертой  было
ужасное корыстолюбие. Затем он сказал: "Вам нужен кто-нибудь  помоложе",  но
это была пустая отговорка, так она и была воспринята, и  мы  припомнили  все
его ночные вылазки в Иорданию и  все  трудности  открытых  военных  действий
против партизанских объектов, в чем обнаружили полное взаимопонимание. После
этого мы детально разработали стратегию операции. Чего же больше?
   - А сходство? Сходство достаточное? Рост, черты?
   - Сходство достаточное,  -  ответил  Курц.  Лицо  его  посуровело,  резче
обозначились морщины. - Мы учитываем это. Работаем в данном  направлении.  А
теперь хватит о нем, Шимон. Я и так тебе в пику чересчур расхвалил его.
   Он вдруг оставил серьезный гон и от души  рассмеялся,  расхохотался  так,
что слезы потекли по щекам -  слезы  усталости  и  облегчения.  Литвак  тоже
рассмеялся и почувствовал, как со смехом выходит из него зависть.

***

   Сам захват происходил как обычно. Опытная группа в наши  дни  делает  это
быстро, по раз и навсегда разработанной схеме. В  данном  случае  напряжение
операции придавал  лишь  предполагаемый  масштаб  ее.  Но  ни  беспорядочной
стрельбы, ни какого бы то  ни  было  насилия  допущено  не  было.  Просто  в
тридцати километрах от греко-турецкой  границы,  на  гре