постскриптума можно было понять, что и  сам  Шульман  переживает
отнюдь не лучшие времена. "Есть у меня неприятное предчувствие, - писал  он,
- что если в ближайшее время  я  не  покажу  результатов,  то  разделю  Вашу
судьбу". Улыбнувшись, Алексис бросил открытку в  ящик.  где  ее  каждый  мог
прочесть, зная, что этим непременно воспользуются. А еще через  две  недели,
когда доктор Алексис и его молоденькая любовница наконец-то решились сыграть
свадьбу, ни один из  подарков  не  доставил  ему  такою  удовольствия  и  не
позабавил его так. как присланные Шульманом розы. А ведь он даже не  сообщил
ему, что женится!
   Эти розы были как обещание нового романа, в котором он так нуждался.

Глава 2

   Прошло почти два месяца, прежде чем человек, известный  доктору  Алексису
как Шульман, вернулся в Германию. За  это  время  в  проводимом  Иерусалимом
расследовании был сделан такой рывок, что те,  кто  все  еще  копался  среди
развалин в Бад-Годесберге, и не узнали бы  этого  дела.  Если  бы  случай  в
Бад-Годесберге был единственным и изолированным, а не являлся звеном в  цепи
согласованных действий, если б задача заключалась лишь в том, чтобы виновные
понесли наказание, Шульман и не подумал бы вмешаться,  так  как  преследовал
иную, нежели просто возмездие, и более честолюбивую цель, связанную,  помимо
прочего, с его стремлением удержаться на службе. Вот уже  много  месяцев  он
неустанно побуждал своих подчиненных искать то, что он  называл  "лазейкой",
лазейку достаточно широкую, чтобы, воспользовавшись ею, захватить противника
в его доме, а не атаковать в лоб с помощью танков и артиллерии, к  чему  все
более склонялись в Иерусалиме. Благодаря случаю  в  Бад-Годесберге  они  эту
лазейку нашли.
   Шульман прибыл не в Бонн, а  в  Мюнхен,  причем  вовсе  не  под  фамилией
Шульман, и о прибытии его ни Алексис,  ни  его  преемник-силезец  ничего  не
знали, а этого Шульман и хотел. Фамилия же его, если о ней заходила речь, на
сей раз была Курц, хотя пользовался он ею так редко, что вряд ли можно  было
поставить ему в вину, если бы он и вовсе ее забыл.
   Курц по-немецки значит "короткий". Курц -  человек  коротких  путей,  как
считали многие. Курц - человек  коротких  запалов,  как  представлялось  его
жертвам. А иные  после  долгих  поисков  сравнивали  его  с  героем  Джозефа
Конрада. Истина состояла  в  том,  что  фамилия  была  моравской  и  исконно
произносилась  "Курз",  но  британский  полицейский   в   паспортном   столе
прозорливо переделал ее в "Курц", а Курц не менее прозорливо сохранил  ее  в
этом виде - маленький острый кинжал, вонзенный в тушу его индивидуальности и
там оставленный, чтобы не давать покоя и побуждать к действию.
   В Мюнхен он прибыл из Тель-Авива через Стамбул, дважды  меняя  паспорт  и
трижды пересаживаясь с самолета на самолет. Перед этим он  неделю  пробыл  в
Лондоне, где вел жизнь крайне уединенную и деловую.  Всюду,  где  бы  он  ни
появлялся, он выправлял положение,  беря  под  контроль  результаты,  вербуя
помощников, убеждая людей, пичкая их легендами и  полуправдами,  превозмогая
сопротивление  неуемной  своей  энергией,  масштабностью  и  дальновидностью
планов, даже при том, что  иной  раз  он  повторялся  или  упускал  из  виду
какое-нибудь собственное малозначительное распоряжение. "Живешь так недолго,
говорил он,  хитро  подмигивая,  -  а  мертвым  еще  належишься!"  Это  были
единственные его слова, хоть как-то напоминавшие  оправдание;  решал  же  он
проблему  за  счет  сна.  В  Иерусалиме  говорили,  что  спит  Курц  так  же
молниеносно быстро, как и работает. А работал он  действительно  молниеносно
быстро.  Курц,  объясняли  знающие  люди,  мастер  агрессивной   европейской
тактики. Курц  выбирает  всегда  немыслимый  путь  и  делает,  казалось  бы,
невозможное. Он вступает  в  сделки,  юлит,  изворачивается  и  лжет  самому
Господу Богу, а в результате он  удачливее  всех  евреев  за  последние  две
тысячи лет.
   Не то чтобы все они как  один  любили  его  -  нет:  уж  слишком  он  был
непредсказуем, сложен, соткан из многих противоречий и оттенков - человек  с
двойным дном, а. может быть,  и  больше,  чем  с  двойным.  Сплошь  и  рядом
отношения его с начальством, в  особенности  с  шефом  его  Мишей  Гавроном,
складывались как у людей, едва терпящих друг друга, не было в их  отношениях
доверительности равных. Он не имел определенной  должности  и,  как  это  ни
странно, не стремился к ней. Положение его было шатким и все время  менялось
в зависимости от того. кого  он  мимоходом  оскорблял  в  погоне  за  нужным
союзником. Он был не в ладах со всей этой новомодной множительной  техникой,
компьютерами, интриганством на американский манер, психологическими  тестами
и любовью к крутым политическим виражам. Он  любил  диаспору  и  остался  ей
верен во времена, когда большинство  израильтян  с  застенчивым  энтузиазмом
стали  рядиться  в  восточные  одежды.   Преодоление   было   его   стихией,
отверженность закалила его характер. При необходимости он умел сражаться  на
всех фронтах, и то, что не давалось  ему  сразу,  в  открытую,  он  получал,
прибегая  к  хитрости.  Во  имя  любви  к  Израилю.  Во  имя  мира.  Во  имя
спокойствия. И отстаивая проклятое право делать по-своему, чтобы выжить.
   На какой стадии расследования выработал он свой план, наверное, он и  сам
не мог бы сказать точно. Подобные планы возникали у него  как-то  подспудно,
рожденные инстинктом неповиновения, ожидающим лишь повода, чтобы  проявиться
в действии, ему самому не совсем ясном. Пришел ли ему в  голову  этот  план,
когда было  окончательно  установлено  происхождение  бомбы?  Или  когда  он
уплетал свою pasta на холме Святой Цецилии, наслаждаясь видом  Годесберга  и
сознанием того, как полезна ему может оказаться встреча  с  Алексисом?  Нет,
раньше. Гораздо раньше. "Это надо сделать, - говорил он каждому,  кто  готов
был слушать его, говорил еще весной, по окончании особо  грозного  заседания
руководства у Гаврона. - Если мы не захватим противника на  его  территории,
эти шуты из кнессета и министерства обороны в пылу охоты взорвут к черту всю
цивилизацию!" Некоторые из осведомленных  лиц  уверяли,  что  план  свой  он
выработал даже раньше, просто Гаврон год  тому  назад  не  разрешил  к  нему
приступить. Но это не имеет значения. Несомненно одно:  подготовка  операции
шла вовсю еще до того, как мальчишку выследили, шла,  несмотря  на  то,  что
Курц тщательно скрывал все  следы  ее  от  злобных  взоров  Миши  Гаврона  и
фальсифицировал свои докладные, чтобы ввести  его  в  заблуждение.  "Гаврон"
по-польски означает "грач". Мрачный, с хриплым  голосом,  взъерошенный,  он,
конечно, и не мог быть никем другим.
   "Найдите  мальчишку!  -  приказывал  Курц  своей  иерусалимской   группе,
отправляясь в очередное малопонятное путешествие. - Есть мальчишка,  и  есть
его тень. Найдете мальчишку, вслед за ним выловим и тень - и дело в шляпе".
   Он отменил отпуск и  уничтожил  субботу,  он  решил  тратить  собственные
скудные средства, лишь бы  не  требовать  предварительных  ассигнований.  Он
лишал резервистов их ученых синекур, отзывая на прежнюю работу,  где  им  не
платили компенсации. И  все  только  затем,  чтобы  ускорить  дело.  Найдите
мальчишку. Мальчишка наведет нас на след. Однажды он ни с  того  ни  с  сего
назвал его даже "Янука".  Этим  словом,  буквально  значащим  "сосунок",  на
армейском языке ласково называют малышей. "Доставьте мне Януку и вы получите
всех этих шутов и всю их организацию на блюдечке".
   Но ни слова Гаврону. Подождем. Грачу - никакой поживы.
   Если  не  в  Иерусалиме,  то  в  любимой  Курнем  диаспоре  ему  помогало
бесчисленное множество людей, В одном только Лондоне он, не  стирая  с  лица
улыбки, общался то с почтенными торговцами  картинами,  то  с  сомнительными
дельцами  кинобизнеса,  сновал  между   малоприметными   квартировладельцами
Ист-Энда, торговцами готовым платьем, какими-то  автомобильными  агентами  и
даже служащими самых известных контор  Сити.  Несколько  раз  его  видели  в
театре, причем однажды даже за городом, но каждый раз  на  одном  и  том  же
спектакле; с ним был израильский дипломат, занимавшийся вопросами  культуры,
хотя обсуждали они вовсе не эти вопросы. В Кэмден-Тауне  он  дважды  посетил
скромное придорожное кафе, которое содержали несколько гвианских индейцев; в
двух милях от Фрогнела по  северо-западному  шоссе  он  осмотрел  уединенную
викторианскую усадьбу, носившую название "Акр", и объявил, что это  как  раз
то, что ему нужно. Но он  лишь  примеривается,  добавил  он  своим  любезным
хозяевам; не будем ничего решать, пока дела не приведут  его  сюда.  Условие
хозяевами было принято.
   В посольствах, консульствах и миссиях Курц узнавал, что нового творится и
какие новые интриги затеваются на родине, а  также  о  том,  что  поделывают
соотечественники в других  частях  света.  Перелеты  он  использовал,  чтобы
расширить знакомство с произведениями авторов-радикалов всех мастей, - хилый
помощник, чье настоящее имя было Шимон Литвак,  всегда  держал  для  него  в
потертом портфеле запас подобной литературы и в  самый  неподходящий  момент
совал что-нибудь из этого запаса. Из самых крайних  он  располагал  Фаноном,
Геварой и Маригеллой, из более умеренных -  Дебре,  Сартром  и  Маркузе,  не
говоря уже о тех  нежных  душах,  что  посвящали  свои  писания  в  основном
жестокостям принятой в обществе потребления  системы  образования,  кошмарам
религии и вопиющей бездуховности, воспитываемой  в  детях  капиталистическим
строем. Возвращаясь к себе в Иерусалим и Тель-Авив, где также  не  чуждались
споров на эти темы, Курц держался тише воды ниже травы и  проводил  время  в
кругу товарищей и подчиненных, занятых той же  работой,  что  и  он,  обходя
противников,  прорабатывая  ворохи  сведений,  почерпнутых  в  папках  давно
закрытых дел, которые он тайно, но неукоснительно извлекал на свет божий для
новой жизни. Услыхав однажды о доме ј 11  по  Дизраэли-стрит,  сдаваемом  за
умеренную плату, он распорядился  в  целях  секретности  передислоцироваться
туда всем, кто занимался интересующим его делом.
   - Слышал я, что вы нас покидаете, - кисло заметил Миша Гаврон, повстречав
его на каком-то постороннем совещании,  ибо  Гаврон-Грач  уже  успел  что-то
пронюхать, хотя и не был в точности уверен, откуда ветер дует.
   И все же Курца было не подловить. Он сослался на автономность оперативных
служб и раздвинул губы в упрямой улыбке.
   А на следующий день он получил удар, которого ожидал, но был не  в  силах
предотвратить. Удар жестокий, но в некотором  смысле  поучительный.  Молодой
израильский поэт. прибывший в Голландию  для  получения  премии  Лейденского
университета, в день своего двадцатипятилетия за завтраком был  разорван  на
куски присланной ему в отель бомбой. Новость настигла Курца за  его  рабочим
столом,  и  он  принял  ее,  как  принимает  апперкот   дотоле   непобедимый
боксер-ветеран: отпрянул  и  на  секунду  зажмурился.  Однако  не  прошло  и
нескольких часов, как он стоял перед Гавроном в его кабинете с  кипой  папок
под  мышкой  и  двумя  планами  ответной  операции   наготове.   Один   план
предназначался самому Гаврону, другой, - более расплывчатый, -  руководству,
состоявшему из слабонервных политиков и агрессивно настроенных генералов.
   Какой конфиденциальный разговор произошел при этом между  ними.  никто  в
точности не знал, так как оба не имели  большой  склонности  рассказывать  о
своих делах, но на следующее утро Курц уже действовал в открытую и, очевидно
получив на это благословение, набирал свежие  силы.  Самым  молодым  в  этой
наскоро сколоченной группе был Одед, двадцатитрехлетний товарищ  Литвака  по
кибуцу   и   однокашник   по   престижному   сайярету,   а   старейшиной   -
семидесятилетний грузин по  фамилии  Бугашвили,  которого  сокращенно  звали
просто Швили. У Швили была лысая, как бильярдный шар, голова, сутулые  плечи
и клоунского покроя брюки - мешковатые и короткие. Наряд его довершал черный
котелок, который он не снимал даже в  помещении.  Когда-то  в  юности  Швили
занимался  контрабандой  и  прочими  темными   делами   -   ремесло   весьма
распространенное в его краях, с годами  же  он  превратился  в  изготовителя
фальшивых документов широкого профиля. Наивысшее профессиональное достижение
Швили относилось ко времени его пребывания  на  Лубянке,  когда  он  готовил
фальшивые  документы  для  своих  сокамерников  из  старых  номеров   газеты
"Правда", которые перемалывал и делал собственную бумагу. Выпущенный наконец
на свободу, он нашел применение своему таланту в области  изящных  искусств,
создавая подделки и в то же самое время  являясь  экспертом,  работавшим  по
контракту во многих известных галереях. Несколько раз,  как  он  уверял,  он
имел удовольствие удостоверять подлинность собственных подделок. Курц  любил
Швили и, когда у  него  выдавались  свободные  десять  минут,  тащил  его  в
кафе-мороженое у подножия  горы  и  угощал  там  двойным  кремом-карамель  -
любимым лакомством Швили.
   Курц снабдил Швили двумя помощниками  -  помощниками  весьма  необычными.
Первого  раздобыл  Литвак.  Это  был  выпускник  Лондонского   университета,
которого звали Леон, израильтянин, получивший воспитание в Англии  -  не  по
своей  воле,  а  потому  что  отец  его  был  послан  в  Европу  в  качестве
представителя  торгового  кооператива.  В  Лондоне  Леон  проявил   вкус   к
литературе, начал издавать журнал и опубликовал роман, прошедший  совершенно
незаметно. Три обязательных года в израильской армии дались ему  нелегко,  и
после демобилизации он очутился в Тель-Авиве, где  обосновался  в  одном  из
высокоинтеллектуальных еженедельников, которые появляются и исчезают с такой
же быстротой, как  красота  хорошеньких  девушек.  Ко  времени  краха  этого
журнальчика Леон писал для него все  статьи  собственноручно.  Однако  среди
мирной, страдающей клаустрофобией тель-авивской молодежи он странным образом
воспрял, ощутив себя вдруг евреем, обуреваемым страстным желанием  сокрушить
врагов Израиля, прошлых и будущих.
   - Теперь, - сказал ему Курц, - пишите для меня. Круг читателей вы этим не
расширите, но ценить вас будут.
   Вторым помощником Швили после Леона  стала  мисс  Бах,  уравновешенная  и
деловитая дама из Саут-Бенда, штат Индиана. На Курца  произвела  впечатление
интеллигентность мисс Бах, равно как и ее нееврейская внешность, он взял  ее
к себе и многому научил, после чего отправил в Дамаск в качестве инструктора
по компьютерному программированию. Затем в  течение  ряда  лет  невозмутимая
мисс Бах поставляла сведения о мощности и местоположении сирийских  радарных
установок.  Отозванная  наконец  оттуда,  она  некоторое   время   задумчиво
примеряла к себе перспективу кочевой жизни на Западном берегу Иордана, когда
последовавший от Курца новый вызов избавил ее от всех неудобств, связанных с
такого рода существованием.
   Итак, Швили, Леон и мисс Бах составили  необычайное  трио,  которое  Курц
прозвал "Комитетом чтения и письма", особо выделив его  среди  своей  быстро
набиравшей численность армии.

***

   В Мюнхене обосновались не менее шести человек из его вновь сформированной
команды, и занимали они две квартиры в разных концах города.  Первая  группа
насчитывала  двух  агентов,  ведавших  наружным  наблюдением.  Первоначально
предполагалось, что их будет пятеро, но Гаврон был все еще  полон  решимости
любыми способами ущемить Курца, и  пятеро  превратились  в  двоих.  Встретив
Курца не в аэропорту, а в мрачном кафе  в  Швабинге  и  запрятав  в  побитый
фургон, принадлежавший какой-то строительной конторе (фургон также был данью
экономии), они отвезли  его  в  Олимпийскую  деревню,  к  одному  из  темных
подземных гаражей, центру притяжения  всякой  местной  швали  и  проституток
обоего пола. Олимпийская деревня, разумеется, вовсе не  деревня,  а  ветхая,
пришедшая в упадок цитадель,  где  здания,  выстроенные  из  серого  бетона,
больше  напоминают  поселение  в  Израиле,  чем  в  Баварии.  Из  громадного
подземного гаража по грязной лестнице, испещренной надписями на всех языках,
и через садик на крыше они провели его к квартирке, на двух уровнях,  снятой
ими  на  короткий  срок,  частично  меблированной.  На  улице  они  говорили
по-английски и называли шефа "сэр", но в квартирке перешли  на  почтительный
иврит и стали обращаться к нему "Марти".
   Квартирка помещалась на самом верху углового  дома  и  была  загромождена
причудливого  вида  фотоаппаратурой.  переносными  камерами   на   штативах,
монтажными столами, экранами  и  проекторами.  Квартирку  украшала  красного
дерева лестница и старомодная галерея, которая  скрипела  и  сотрясалась  от
малейшего неосторожного шага. С галереи можно было попасть в пустую  комнату
площадью четыре на три метра и с отверстием  в  потолке,  которое,  как  ему
подробно объяснили, они заделали, прикрыв одеялом, затем стружечной  плитой,
а затем слоем  звукоизолирующей  ваты.  Стены  и  пол  они  также  обили,  в
результате комната превратилась  не  то  в  исповедальню  в  ее  современном
варианте. не то  в  палату  психиатрической  больницы.  Дверь  они  укрепили
стальным  листом,  а  наверху,  на  уровне   глаз.   встроили   окошечко   с
пуленепробиваемым многослойным стеклом. На двери была табличка  с  надписью:
"Темная комната. Не входить". И ниже то же  по-немецки:  "Dunkelkammer  kein
Eintritt!'" Курц заставил их войти в эту комнату, закрыть дверь  и  крикнуть
так громко, как только можно. Услышав из-за  двери  лишь  слабый  шорох,  он
комнату одобрил.
   Исходив все вдоль и поперек, осмотрев все входы и пожарные  выходы,  Курц
посчитал разумным снять и нижнюю квартиру и в тот же  день  позвонил  одному
нюрнбергскому  адвокату  и  попросил  его  оформить  контракт.  Ребята   его
старались выглядеть возможно  неряшливее,  как  и  подобает  неудачникам,  а
молодой Одед обзавелся бородой. В документах они  значились  аргентинцами  и
профессиональными фотографами, хотя что они снимали, никто не знал  и  никто
этим не интересовался. Они рассказали Курцу, как иногда  -  чтобы  жизнь  их
казалась более естественной и разнообразной объявляли соседям,  что  вечером
ждут гостей, но единственным доказательством этого были  громкая  музыка,  а
позднее - пустые бутылки в мусорных ящиках. На самом же деле они не  пускали
к себе никого, кроме курьера из другой группы: ни гостей, ни каких бы то  ни
было посетителей. Что же касается женщин - забудьте. Они выкинули из  головы
самую мысль о них до тех пор, пока не вернутся в Иерусалим.
   Доложив все это и еще кое-что и обсудив с  Курцем  такие  частности,  как
дополнительный транспорт, расходы на проведение операции и не стоит ли вбить
в стены темной комнаты железные кольца - идея, которую Курц одобрил. они  по
его просьбе отправились с ним  на  прогулку,  глотнуть,  как  он  выразился,
свежего воздуха. Побродив по кварталам, населенным обеспеченной студенческой
богемой. они, словно притянутые магнитом, устремились к  злополучному  дому,
который в 1977 году стал ареной нападения на  израильских  спортсменов,  чья
горестная судьба потрясла весь мир. Мемориальная доска с надписями на иврите
и немецком была установлена на доме в память об одиннадцати  погибших.  Будь
погибших вместо одиннадцати человек одиннадцать тысяч, их чувство возмущения
не могло бы быть большим.
   - Вот и помните об этом, - приказал Курц, когда они вернулись к  фургону.
Слова эти были излишни.
   Затем они проводили Курца в центр города, где он намеренно  оторвался  от
них и зашагал куда глаза глядят, пока ребята, не терявшие его  из  вида,  не
просигналили ему, что путь свободен и он может идти  на  очередную  встречу.
Контраст между  первой  квартирой  и  этой  был  разительный.  Эта  квартира
помещалась в мансарде старинного пряничного дома  с  островерхой  кры