лся в стихию его темпераментной речи,
усваивал эту импульсивную манеру, особый  стиль  с  неожиданными  всплесками
цветистости, слог и ритм речи, привычку чуть ли не в  середине  фразы  вдруг
перескакивать на другое. В соседней комнате Швили писал,  бормоча  себе  под
нос и фыркая. Иногда, как замечал Леон,  Швили  прерывал  работу,  впадая  в
отчаяние. Тогда он мерил  шагами  комнату,  посылая  на  голову  несчастного
заключенного наверху все проклятия, какие могла измыслить  изобретательность
тюремного ветерана.
   Что же касается дневника Януки, здесь им  предстояло  сблефовать,  причем
сблефовать весьма рискованно. Поэтому они  откладывали  это  до  последнего,
пока не вытянули из него максимум  возможного  мастерским  применением  всех
других методов. И даже потом, когда ничего другого уже  не  оставалось,  они
затребовали на это прямую санкцию Курца,  настолько  опасались  они  сломать
хрупкий  мостик  доверия,  установившийся  между  ними  и  Янукой.  Их  люди
обнаружили дневник на следующий же день после захвата Януки. Они -  их  было
трое - явились к нему на  квартиру  в  канареечного  цвета  комбинезонах  со
специальными значками фирмы, ведающей уборкой квартир. Ключ  от  квартиры  и
почти подлинная записка от хозяина дома открыли перед ними двери, отведя  от
них малейшие подозрения. Из фургончика такого же цвета, как их  комбинезоны,
они вытащили пылесосы, метлы и стремянку. Поело  этого  они  закрыли  дверь,
задернули занавески и  целых  восемь  часов  не  покладая  рук  трудились  в
квартире, пока все, что можно было отснять, не  было  отснято,  а  остальное
осмотрено,  перещупано,  вновь  положено  на  прежнее  место  и  даже  опять
присыпано слоем пыли из специального пульверизатора. Среди их находок был  и
засунутый между книжным шкафом и телефонным аппаратом небольшой в обложке  -
коричневой кожи блокнот  для  дневниковых  записей  -  подношение  одной  из
ближневосточных   авиакомпаний,   услугами   которой.    видимо,    когда-то
воспользовался Янука. Им было известно, что  Янука  вел  дневник,  но  среди
вещей, захваченных при его поимке, дневника не оказалось. Теперь  же,  к  их
радости, дневник нашелся. Некоторые записи в нем были на арабском, другие на
французском  или  же  английском.  Были  и  записи,  разобрать  которые   не
представлялось возможным, так как язык их не принадлежал к числу  известных,
кое-какие  записи  были  зашифрованы,  причем  весьма  примитивным   шифром.
Большинство записей касалось предстоящих деловых встреч, но  были  и  такие,
что  освещали  события  прошлые:  "Встретился  с  Дж.  Позвонил  П."  Помимо
дневника, они отыскали и другую важную вещь, за которой долго  охотились:  в
пухлом конверте из плотной бумаги была кипа счетов, хранимых  на  тот  день,
когда Януке надлежало представить отчет в своих тратах.  Следуя  инструкции,
команда прихватила и этот конверт.
   Но как расшифровать ключевые записи дневника? Как понять  их  без  помощи
Януки?
   И следовательно, каким образом получить от него помощь?
   Они подумали было увеличить дозу наркотиков, но отказались от этой  идеи:
побоялись, что он может и вовсе потерять контроль над собой. Использовать же
насильственные меры воздействия значило бы  совершенно  подорвать  с  трудом
добытое доверие. И к тому же их как профессионалов оскорбляла самая мысль  о
таком методе. Они предпочли строить все на прежних основаниях -  на  страхе,
чувстве  зависимости  и  близящейся  дате   ужасного   "дознания",   которое
предпримут израильтяне. Для начала они принесли Януке записку  от  Фатьмы  -
кратчайшее н лучшее из всего написанного Леоном:  "По  слухам,  час  близок.
Умоляю, заклинаю тебя  -  крепись!"  Они  зажгли  ему  свет,  чтобы  он  мог
прочитать записку, затем  опять  погасили  свет  и  не  возвращались  дольше
обычного. В  кромешной  тьме  они  имитировали  сдавленные  крики,  клацанье
засовов дальних  камер  и  звук,  производимый  безжизненным,  закованным  в
кандалы телом, когда его волокут по каменному коридору. Затем они сыграли на
волынке траурную мелодию  палестинского  военного  оркестра:  пусть  пленник
думает, что он уже умер. Во всяком случае, из камеры не доносилось ни звука.
Они впустили к нему охранников, и те, сорвав с  него  рубашку,  связали  ему
руки за спиной и заковали ноги в кандалы. И опять оставили  его.  Словно  на
веки вечные. И слышали, как он застонал: "О нет, нет!" - и опять, и опять.
   Они обрядили пианиста Самуила в белый халат, дали в руки ему стетоскоп  и
велели прослушать сердце у  Януки,  что  Самуил  и  проделал  с  совершенным
бесстрастием. Происходило это в темноте, но,  возможно,  мельтешение  белого
халата возле него Янука все же разглядел... После чего его опять оставили  в
одиночестве. С помощью инфракрасных лучей они наблюдали, как  он  мучился  и
дрожал, видели-как он, вдруг вознамерившись покончить с  собой,  принялся  с
силой биться головой о стену - единственное  движение,  которому  не  мешали
кандалы. Но стена была обита толстым слоем специальной ваты, и  -  бейся  не
бейся - результата он не  достиг.  Испустив  еще  несколько  душераздирающих
криков, они замолчали, и все погрузилось в мертвую  тишину.  В  темноте  они
выстрелили из  пистолета.  Звук  выстрела  был  таким  неожиданным  и  таким
явственным, что Янука подпрыгнул на месте.  И  стал  подвывать  -  тихонько,
словно ему не хватало голоса, чтобы завыть в полную силу.
   Тогда они решили действовать.
   Вначале в камеру деловито вошли охранники. Они подняли его, с двух сторон
подхватив под руки. Одеты они были легко, как будто приготовились к  тяжелой
физической работе. В ту минуту, когда  они  дотащили  трясущегося  Януку  до
двери, им преградили путь двое его  швейцарских  заступников.  На  их  лицах
читались  озабоченность  и  возмущение.  Между  охранниками  и   швейцарцами
произошел так долго назревавший яростный спор.  Спорили  они  на  иврите,  и
Янука понимал их лишь частично, но то, что швейцарцы предъявили  ультиматум,
- это он понял. Швейцарцы говорили,  что  "дознание"  еще  должен  разрешить
начальник тюрьмы. Пункт 6, параграф 9 Уложения четко указывает, что  насилие
может быть применено исключительно с  разрешения  начальника  тюрьмы  и  при
обязательном присутствии доктора. Но охранники плевать хотели на Уложение, о
чем и сообщили. Оно у них уже вот где сидит и из ушей идет,  сказали  они  и
показали, как  оно  идет  из  ушей.  Едва  не  произошла  потасовка.  Однако
швейцарцам удалось предотвратить драку. В конце концов было решено, что они,
все четверо, немедленно пойдут к  начальнику  тюрьмы  для  выяснений.  После
этого все они затопали прочь, вновь оставив Януку  одного,  и  вскоре  можно
было видеть, как, скорчившись у стены, он погрузился в молитву, хотя понятия
не имел, где находится восток.
   В следующий свой приход швейцарцы явились одни, без охраны, лица их  были
очень серьезны - они принесли дневник  Януки,  -  принесли  с  таким  видом,
словно, несмотря на малые свои размеры, он полностью менял положение Януки и
всю ситуацию. В придачу к дневнику они принесли два его запасных паспорта  -
французский и кипрский, - найденные под половицами в его квартире,  а  также
ливанский паспорт, который был при нем, когда его схватили.
   Они объяснили ему, как обстоят  дела.  Объяснили  подробно.  Но  говорили
как-то  по-новому  -  с  важностью  и  не  то  чтобы  угрожающе,  но  словно
предупреждая  о  чем-то.  По  просьбе  израильтян  западногерманские  власти
произвели обыск в его квартире в центре Мюнхена, сказали они. Найдя там  его
дневник, эти паспорта и другие доказательства его деятельности  в  последние
несколько месяцев, власти преисполнились  решимости  провести  расследование
"со всем тщанием". В своем заявлении  на  имя  начальника  тюрьмы  швейцарцы
указали, что такое расследование и незаконно, и ненужно, и предложили, чтобы
делом этим занялся Красный Крест, для начала представив Януке весь  материал
и, разумеется, без всякого принуждения, а  только  добровольно.  получив  от
него (если начальник  тюрьмы  этого  потребует,  то  в  письменном  виде)  и
написанное собственной его рукой объяснение всего  произошедшего  с  ним  за
последние полгода, с датами,  знакомствами,  местами  явок  и  указанием,  с
какими документами он путешествовал. Там, где воинская  присяга  требует  от
него молчания, сказали они, пусть он  честно  это  и  укажет.  Там  же,  где
молчания не требуется... что ж, они, по крайней  мере,  выиграют  время  для
апелляции.
   Тут они  рискнули  предложить  Януке  или  Салиму,  как  они  теперь  его
называли, неофициальный дружеский совет. Прежде всею будьте  точны,  взывали
они к нему, раздвигая для него складной столик, после чего ему выдали одеяло
и развязали руки. Не сообщайте ничего, что хотите оставить в  тайне,  но  то
что вы решите сообщить, должно быть абсолютно достоверным. Помните,  что  мы
должны позаботиться о нашей репутации. Помните о  тех,  кого  приведут  сюда
после вас. Если не ради нас, то ради них сделайте все как надо. В  последних
словах содержался  намек  на  уготованный  ему  самому  мученический  конец.
Подробности  как-то  отступили  на  задний  план;  единственное  достоверное
сведение, которое он им теперь мог сообщить,  был  ужас,  переполнявший  его
душу.
   Да, стойкость не была ему свойственна, как они и предполагали. Хотя и тут
была минута, показавшаяся достаточно долгой, когда они  испугались,  что  он
ускользнул от них. Они подумали об этом, когда он вдруг вперил в  каждою  по
очереди твердый, незамутненный взгляд, словно, откинув покров иллюзий,  ясно
увидел в них своих мучителей. Но ясность с самого начала не была фундаментом
их отношений, не стала она им и сейчас. Янука принял предложенную ему ручку,
и в глазах его они прочли горячее желание обманываться и впредь.

***

   На следующий день, после того как развернулись эти драматические события,
в тот час, который в обычной жизни является  временем  послеобеденным,  Курц
прибыл прямиком из Афин, чтобы проверить работу Швили и одобрить или  же  не
одобрить некоторые ловкие вкрапления в дневник, паспорта и счета, сделанные,
прежде чем документам этим надлежало вернуться на их законные места.
   Задачу перейти от конца к началу взял на себя сам Курц. Но прежде, удобно
расположившись в нижней квартире, он вызвал к себе всех, кроме охранников, и
попросил доложить ему, в форме и  темпе,  им  наиболее  предпочтительных,  о
результатах  и  достижениях.  В  белых  нитяных  перчатках,  совершенно   не
утомленный длившимся всю  ночь  допросом  Чарли,  он  осмотрел  вещественные
доказательства, одобрительно прослушал наиболее важные  куски  магнитофонных
записей и с восхищением  погрузился  в  события  недавнего  прошлого  Януки,
мелькавшие на экране  настольного  компьютера  мисс  Бах  -  в  отпечатанном
зеленым шрифтом перечне - даты, номера авиарейсов, время прибытия самолетов,
отели. Потом экран очистился, и на нем начала появляться сочиненная мисс Бах
легенда: пишет Чарли из "Муниципального отеля" в Цюрихе... отправляет письмо
из аэропорта  Шарля  де  Голля  в  18.20...  встречается  с  Чарли  в  отеле
"Эксцельсиор", что возле Хитроу... звонит Чарли с вокзала в Мюнхене.  Каждой
записи соответствовал дополнительный материал - те или иные счета  и  строки
дневника, в которых упоминалась эта  встреча;  порой  попадались  намеренные
пропуски или неясности, потому что записи, вставленные потом, не должны были
быть чересчур четкими и ясными.
   Завершив это дело к  вечеру,  Курц  снял  перчатки,  переоделся  в  форму
офицера израильской армий с шевронами полковника и  несколькими  засаленными
ленточками над левым карманом за  участие  в  боевых  операциях  и,  потеряв
всякую  внушительность  облика,  стал  похож  на  типичного  среднего   чина
военного, на склоне лет .обратившегося к ремеслу тюремщика. Потом он  прошел
наверх, бесшумно прокрался к глазку и некоторое время пристально наблюдал за
Янукой, после чего отослал Одеда, с напарником вниз, распорядившись оставить
его с Янукой с глазу на глаз. Говоря по-арабски скучливым и бесцветным тоном
чиновника, Курц задал Януке несколько простых,  ничего  не  значащих  мелких
вопросов: происхождение  такого-то  взрывателя,  взрывчатой  смеси,  машины;
уточнить, где  именно  встретился  Янука  с  девушкой,  перед  тем  как  она
подложила бомбу в Бад-Годесберге.
   Осведомленность    Курца    обо    всех     мелочах,     так     буднично
продемонстрированная, очень испугала Януку  -  он  закричал,  требуя  полной
секретности. Такая реакция озадачила Курца.
   - Но почему я должен молчать? - запротестовал  он  с  тупостью  тюремного
старожила, тупостью, характерной не только для узников, но и для тюремщиков.
-  Если  ваш  знаменитый  брат  не  молчал,  то  о  каких  секретах   теперь
беспокоиться мне?
   Он спросил это не так, будто  выкладывал  потрясающий  козырь,  а  вполне
буднично, словно логическое следствие общеизвестной истины. И  в  то  время,
как Янука, все еще вытаращившись, глядел  на  него,  Курц  сообщил  ему  ряд
деталей, знать которые мог один лишь человек - старший  брат  Януки.  Ничего
сверхъестественного в этом не  было.  После  нескольких  недель,  в  течение
которых они занимались просеиванием информации о жизни Януки день  за  днем,
прослушиванием и записыванием его телефонных разговоров,  перлюстрацией  его
корреспонденции, не говоря уже  о  досье,  собранном  о  его  жизни  за  два
последних года и хранившемся в Иерусалиме, - неудивительно, что Курц  и  вся
его команда не хуже самого Януки  были  осведомлены  о  таких  мелочах,  как
тайники,  где   следует   оставлять   донесения,   или   хитроумный   способ
односторонней связи и получения приказов, равно как и о том пределе,  дальше
которого  Януке,  как  и  им  самим,  знать  ничего  не  положено.  От   его
предшественников,   ведавших   допросами,   Курца   отличало   лишь   полное
хладнокровие, с каким он делился  всей  этой  информацией  с  Янукой,  и  не
меньшее хладнокровие по отношению к  бурным  вспышкам  отчаяния  со  стороны
Януки.
   - Где он? - кричал Янука. - Что вы с ним сделали? Мой брат не мог вам это
рассказать! Он ни за что на свете не заговорил бы! Как вы его поймали?
   Дело шло быстро. Вся команда, собравшись внизу у  динамика,  благоговейно
внимала тому, как всего через три часа после прибытия Курцу удалось  сломать
последнюю линию обороны Януки. "В качестве начальника тюрьмы, объяснил он, -
я занимаюсь лишь административными вопросами. Что же касается вашего  брата,
то он находится внизу, в лазарете, у него упадок сил - он, конечно, выживет,
так, по крайней мере, все надеются. но пройдет еще не один месяц, прежде чем
он встанет на ноги. Когда вы ответите на ряд вопросов, которые я вам  задам,
я подпишу приказ,  разрешающий  вам  находиться  с  ним  в  одной  камере  и
ухаживать за ним, пока он не поправится. Если же вы откажетесь отвечать,  то
останетесь там, где вы  есть".  Затем,  дабы  отмести  всякие  подозрения  в
двурушничестве. Курц предъявил Януке снятую "Полароидом" цветную фотографию,
которая была смонтирована их группой:  на  фотографии  Янука  мог  различить
залитое кровью лицо брата и двух охранников, уносивших его после допроса.
   Но и этого Курцу было мало. Когда Янука стал наконец отвечать,  начальник
тюрьмы страстно, под стать Януке,  заинтересовался  малейшими  подробностями
того, что говорил великий борец за освобождение своему ученику. И когда Курц
спустился вниз, в их распоряжении находилось  все,  что  только  можно  было
вытянуть из Януки - то есть, считай, ничего,  как  поспешил  отметить  Курц,
потому что местонахождение старшего брата им  по-прежнему  было  неизвестно.
Между прочим,  команда  отметила,  что  опять  им  напомнили  о  неколебимом
принципе ветерана допросов, а именно: что  физическое  насилие  противоречит
духу и смыслу их профессии. Курц особенно жестко подчеркнул это, имея в виду
главным образом Одеда. Недоговоренностей он тут не оставил. Если  приходится
применять насилие, а  бывают  случаи,  когда  ничего  другого  не  остается,
постарайтесь воздействовать не на тело, а на разум. Курц верил, что  учиться
молодежи никогда не поздно, а уроком может стать все, если глаза твои широко
открыты.
   Это же он говорил и Гаврону, без особого, правда, успеха.
   Но даже проделав все  это,  Курц  не  захотел,  а  возможно,  и  не  смог
отдохнуть.  К  утру,  когда  дело  Януки  было  исчерпано  во  всем,   кроме
окончательного решения его судьбы, Курц отправился в центр города подбодрить
и утешить команду наблюдателей, весьма обескураженных  исчезновением  Януки.
"Что с ним сталось?  -  восклицал  старина  Ленни.  -  Парня  ожидало  такое
блестящее  будущее,  такой  многообещающий  во  многих  отношениях   молодой
человек!" Совершив и этот благодетельный поступок, Курц взял курс  на  север
для невеселых переговоров с Алексисом,  хотя  широко  известные  заблуждения
последнего и побудили Мишу Гаврона вывести его из игры. "Я скажу ему, что  я
американец!"  -  с  широкой  улыбкой  пообещал  неустрашимый  Курц  Литваку,
вспомнив глупейшее распоряжение Гаврона, посланное им в Афины.
   Настроение его тем не менее можно было  охарактеризовать  как  сдержанный
оптимизм. "Мы продвигаемся, - сказал он Литваку, - а Миша задевает меня лишь
тогда, когда я сижу на месте".

Глава 10

   Таверна была похуже, чем на  Миконосе,  с  черно-белым  телевизором,  где
изображение трепетало и колыхалось, как одинокий флаг на ветру,  и  пожилыми
сельскими  жителями,  слишком  гордыми,  чтобы  проявлять   любопытство   по
отношению к туристам,  даже  если  туристкой  была  хорошенькая  рыжеволосая
англичанка в синем платье и с золотым браслетом. Но в той  истории,  которую
ей  рассказывал  сейчас  Иосиф,  они  были  Чарли  и  Мишель,  ужинавшие   в
придорожной  закусочной  на  окраине  Ноттингема;  часы  работы   закусочной
несколько удлинили благодаря деньгам Мишеля. Многострадальный  автомобильчик
Чарли, как всегда, был в неисправности и стоял в ее излюбленном в  последние
годы гараже в Кэмден-Тауне. Но у Мишеля был роскошный  "мерседес"  -  других
машин он не признавал, - и "мерседес"  этот  ждал  у  служебного  выхода  из
театра, поэтому уже через десять минут путешествие  по  раскисшим  от  дождя
ноттингемским улицам было  окончено,  и  никакие  вспышки  гнева,  серьезные
возражения и  сомнения  Чарли  не  могли  приостановить  ход  повествования,
которое вел Иосиф.
   - На нем шоферские перчатки, - говорил он. - Он любит такие. Ты замечаешь
это, но ничего не говоришь.
   "Да, с дырочками", - подумала она.
   - Хорошо он водит машину?
   Нет, прирожденным водителем его не назовешь, но тебя его искусство вполне
устраивает. Ты спрашиваешь его, где он живет, и он отвечает, что приехал  из
Лондона,  специально,  чтобы  увидеть  тебя.  Ты  спрашиваешь  его,  чем  он
занимается, и он говорит, что он студент. Ты спрашиваешь, где он  обучается,
он отвечает: "В Европе",  причем  произносит  это  так,  словно  "Европа"  -
бранное слово. Ты настаиваешь на более точном ответе, мягко  настаиваешь,  и
он отвечает, что учится семестрами и  в  разных  городах  в  зависимости  от
настроения и отношения к тому или иному профессору. У англичан, говорит  он,
нет системы. Слово "англичане" в  его  устах  звучит  враждебно,  неизвестно
почему, но враждебно. Какой твой следующий вопрос?
   - Где он живет в настоящее время?
   - Он уклоняется от ответа. Как и я. Отвечает неопределенно, что  частично
в Риме, а частично в Мюнхене, временами в Париже, когда  чувствует  к  этому
склонность. В Вене. Он не утверждает, что живет затворником, но дает понять,
что холост - хотя эта условность тебя никогда не смущала.  -  С  улыбкой  он
отнял у нее свою руку. - Ты спрашиваешь, какой город он предпочитает, но  он
оставляет вопрос без внимания как неуместный. На твой вопрос, какой  предмет
он изучает, о