тащив платок, Курц  странным  характерным
движением вытер щеки, потом рот. Положив платок обратно в карман,  он  опять
потрогал часы на столе,  передвинул  их  немного  вправо  в  соответствии  с
ритуалом, ведомым лишь ему одному.
   - Хотите сесть?
   - Нет.
   Отказ, казалось, огорчил его.
   - Чарли, я перестаю вас понимать. Моя вера в вас постепенно убывает.
   - Ну и черт с ней, с вашей верой! Найдите себе еще кого-нибудь и шпыняйте
его на здоровье!  Чего  мне  расшаркиваться  перед  вами,  шайкой  еврейских
бандитов! Ступайте подложите еще парочку бомб в  машины  к  арабам.  А  меня
оставьте в покое! Ненавижу вас! Всех до единого!
   Выкрикивая это, Чарли испытывала странное чувство - словно они слушают не
ее слова, не то, что она говорит, а как говорит. Если  бы  кто-нибудь  вдруг
вмешался, сказал: "Еще  разок,  Чарли,  и  лучше  помедленнее",  она  бы  ни
капельки не удивилась. Но теперь настала очередь Курца, а если Курц собрался
говорить, то - она это уже хорошо усвоила -  никто  на  свете,  включая  его
еврейского Господа Бога, не мог бы этому помешать.
   - Я не понимаю вашей уклончивости, Чарли, - решительно начал он. Речь его
набирала темп, звучность. - Не понимаю несоответствия между той Чарли, какой
вы хотите казаться, и той, которая предстает из нашего  досье.  Первое  ваше
посещение  школы  революционеров-активистов  произошло   пятнадцатого   июля
прошлого  года,  это  был  двухдневный  семинар  для  новичков,  посвященный
проблемам колониализма и революции, и вы прибыли туда на автобусе  -  группа
активистов и Аластер в том числе. Второе посещение состоялось месяц спустя и
также вместе с Аластером; на этот раз там перед вами выступили  политический
репатриант  из  Боливии,  отказавшийся  назвать  свое   имя.   и   господин,
представлявший, по его словам, один из  временных  комитетов  ИРА,  господин
этот тоже предпочел остаться неизвестным. Вы великодушно подписали в  пользу
каждой из организаций чек на пять фунтов - у нас есть фотокопии обоих чеков,
они здесь.
   - Я подписала их за Ала! У него денег не было!
   - Третий раз вы были там еще через  месяц  -  приняли  участие  в  весьма
оживленной дискуссии, посвященной деятельности американского мыслителя Торо.
Участники семинара вынесли ему  приговор,  под  которым  подписались  и  вы,
приговор гласил, что в  вопросах  революционной  борьбы  Торо  оставался  на
позициях аморфного идеализма, что значения революционного действия он так  и
не понял - в общем. бродяга он бродяга и есть! Вы не только поддержали такой
приговор, но  и  предложили  в  дополнение  принять  резолюцию.  призывавшую
участников оставаться стойкими радикалами.
   - И это для Ала! Я хотела им понравиться. Хотела угодить  Алу.  Да  я  на
следующий же день все забыла!
   - Но в октябре вы с Аластером снова были там, на этот  раз  на  семинаре,
посвященном проблеме  фашизации  европейского  капитализма,  вы  играли  там
весьма заметную роль, выступали в  дискуссиях,  развлекали  ваших  товарищей
выдуманными историями из жизни  вашего  преступника-отца  и  дуры-матери,  -
словом, кошмарами вашего сурового детства.
   Она уже не возражала. Не видела, не соображала. Глаза застилала  туманная
пелена, она закусила губу и лишь крепче сжимала зубы, сдерживая боль. Но  не
слушать она не могла - громкий голос Марти проникал ей в душу.
   - А самое последнее ваше посещение, как напомнил нам Майк,  состоялось  в
феврале этого года, когда вы и Аластер почтили своим присутствием заседание,
на котором речь шла исключительно о теме вам вовсе  незнакомой,  как  упорно
утверждали вы всего минуту назад, до того как походя  оскорбили  государство
Израиль. Тема. эта - прискорбное распространение сионизма в мире и связи его
с  американским  империализмом.  Докладчиком   был   господин,   естественно
представлявший мощную  организацию  палестинских  революционеров,  но  какое
крыло ее, он сообщить  отказался.  Так  же  недвусмысленно  он  отказался  и
открыть лицо, спрятанное под черным вязаным шлемом, - деталь  эта  придавала
ему вид достаточно зловещий. Неужели и теперь вы не  припомнили  его?  -  Но
ответить ей он не дал, тут же продолжив. - Говорил он о том, как  борется  с
сионистами, как убивает их. "Автомат - это паспорт моей страны, - сказал он.
- Мы больше не изгнанники! Мы  -  революционные  бойцы!"  Речь  его  вызвала
некоторое замешательство, кое-кто выразил сомнение, не зашел ли  он  слишком
далеко, кое-кто, но не вы, - Курц помолчал, но она так ничего и не  сказала.
- Почему вы скрыли это от нас, Чарли? Почему вы мечетесь,  делая  ошибку  за
ошибкой, не зная. что еще придумать?  Разве  я  не  объяснил  вам,  что  нас
интересует ваше прошлое? Что оно очень ценно для нас?
   И опять он терпеливо подождал ее ответа, и опять ответа не последовало.
   - Мы знаем, что ваш  отец  не  был  в  заключении.  Судебные  исполнители
никогда не входили к вам в дом, никто и  в  мыслях  не  имел  ничего  у  вас
конфисковывать.  Незадачливый  господин  действительно  потерпел   небольшое
фиаско по собственной оплошности, но при этом никто не пострадал, кроме двух
служащих местного банка. Он был уволен с почетом, если можно так выразиться,
после чего прожил еще немало лет. Несколько друзей  его  скинулись,  собрали
небольшую сумму, и ваша матушка до конца его дней оставалась его преданной и
добродетельной супругой. Что же касается  вашего  исключения  из  школы,  то
виноват в этом вовсе не ваш отец, а только вы сами. Вы повели себя слишком -
как бы это сказать  поделикатнее?  -  слишком  легкомысленно  с  несколькими
молодыми людьми, жившими по соседству, и слух об этом дошел до ушей школьной
администрации. Вас, разумеется, тотчас же исключили  как  девицу  с  дурными
наклонностями и возмутительницу  спокойствия,  и  вы  опять  поселились  под
кровом ваших чересчур снисходительных родителей. которые, к вашему  великому
огорчению, простили вам и эту выходку, как прощали все ваши  прегрешения,  и
сделали все от них зависящее, чтобы поверить всему, что  вы  им  наплели.  С
годами вы опутали эту историю подобающим количеством лжи,  дабы  придать  ей
благопристойный вид, и сами же уверовали в  эту  ложь.  хотя  память  иногда
просыпается в вас, толкая на поступки более  чем  странные.  -  И  опять  он
передвинул часы на более безопасное, с его точки зрения, место.  -  Мы  ваши
друзья, Чарли. Думаете. мы когда-нибудь упрекнем вас за это? Думаете, мы  не
понимаем, что в ваших  политических  убеждениях  выразились  поиски  истины,
нравственных  ориентиров,  поиски  сочувствия,  в  котором  вы  некогда  так
нуждались и которого не нашли? Ведь мы ваши друзья. И не  похожи  на  серых,
сонных и  унылых  провинциальных  конформистов.  Мы  хотим  поддержать  вас,
использовать вас для дела. Зачем  же  вы  громоздите  ложь  на  ложь,  когда
единственным нашим желанием с начала и до конца было услышать от вас  правду
- полную и неприкрашенную? Зачем же вы мешаете вашим  друзьям,  вместо  того
чтобы полностью довериться им?
   Красной горячей волной ее затопил гнев. Волна гнева  подняла  ее,  омыла,
она чувствовала, как гнев набухает в ней, объемлет ее,  охватывает  со  всех
сторон - единственный ее друг  и  союзник.  Профессиональное  чутье  актрисы
подсказало ей довериться этому чувству, подождать,  пока  оно  завладеет  ею
окончательно, в то время как  крохотное  существо,  ее  подлинное  "я",  так
старавшееся держаться прямо, облегченно вздохнув, на  цыпочках  удалится  за
кулисы, чтобы оттуда следить  за  действием.  Гнев  вытеснил  растерянность,
притупил боль и стыд, гнев  обострил  все  чувства,  вернул  ясность  мысли.
Шагнув к Курду, она подняла кулак для удара, но  Курц  был  слишком  стар  и
слишком храбр: не один удар довелось получить ему на  своем  веку!  А  кроме
того, она не рассчиталась еще с тем, кто сзади.
   Конечно, это Курц своим умелым обхаживанием зажег спичку, разгоревшуюся в
пожар. Но ведь заманил-то ее сюда,  в  эту  позорную  западню,  Иосиф  своей
хитростью и своими чарами!  Резко  повернувшись,  она  сделала  к  нему  два
медленных шага, надеясь, что кто-нибудь ее остановит, но никто не остановил.
Ударом ноги она отпихнула столик, увидела, как полетела в тартарары,  сделав
грациозный пируэт, настольная лампа и, натянув до предела провод,  удивленно
вспыхнув,  погасла.  Она  замахнулась  кулаком,  ожидая,   что   он   начнет
защищаться. Этого не произошло, и она. рванувшись вперед,  с  силой  ударила
его по скуле. Она обрушила на него все грязные ругательства, которые  обычно
адресовала Алу. и всей своей  путаной,  несчастной  и  никчемной  жизни.  Но
хотела-то она, чтобы он поднял на нее руку, ударил ее. Она ударила  его  еще
раз, другой рукой, целясь так, чтобы удар оказался как можно больнее,  ранил
его. И опять она ожидала, что он начнет обороняться, но знакомые карие глаза
глядели прямо на нее, неизменно, как прибрежный маяк в бурном море. И  новый
удар - полураскрытым кулаком,  отчего  заныла  рука,  а  по  его  подбородку
потекла кровь. "Ублюдок фашистский!" - кричала она,  повторяя  это  вновь  и
вновь, чувствуя, как с каждым разом силы ее  слабеют.  Она  заметила  Рауля,
хиппи с льняными волосами, -  он  стоял  в  дверях,  и  одна  из  девушек  -
южноафриканская Роза - заняла место у балконной двери  и  растопырила  руки,
опасаясь, видно, что Чарли  может  рвануться  туда,  а  Чарли  больше  всего
хотелось внезапно потерять рассудок, чтобы  ее  пожалели  и  отпустили,  она
впала бы в бред, безумие, забыла, что она всего лишь  глупенькая  радикалка.
актриса, которая так неубедительно притворялась, которая предала отца и мать
своих, ухватившись за опасную теорию, не посмев ее отвергнуть - а  вообще-то
если бы не эта  теория,  что  тогда?  Она  слышала,  как  Курц  по-английски
приказал всем оставаться на месте. Видела, как Иосиф, отвернувшись,  вытащил
из кармана платок и промокнул кровь на разбитой губе с таким  хладнокровием,
словно рану ему нанес неразумный балованный ребенок.
   - Подонок! - вскрикнула она и  опять  ударила  его,  ударила  по  голове,
неловко подвернувшаяся кисть руки тут же онемела. Она была одинока, измучена
и хотела лишь одного: чтобы и он ударил ее.
   - Не стесняйтесь. Чарли, - спокойно посоветовал Курц. -  Ведь  вы  читали
Франца Фанона. Помните? Ярость - это очистительная сила, которая освобождает
нас  от  комплекса  неполноценности,  делает   бесстрашными,   поднимает   в
собственных глазах.
   Ей оставалось только одно. Вобрав голову в плечи,  она  трагически  сжала
лицо ладонями, горько расплакалась и плакала до  тех  пор,  пока,  повинуясь
кивку Курца, Рахиль не отделилась от балконной  двери,  подошла,  обняла  за
плечи, - жест, которому Чарли сначала воспротивилась,  но  потом  смирилась,
приняла его.
   - Три минуты, не больше, - сказал Курц, когда Чарли с Рахилью направились
к двери. - Пусть не переодевается, ничего с собой не  делает,  возвращайтесь
сейчас же. Надо продолжать. Подождите-ка минутку, Чарли. Стойте.  Подождите,
я сказал!
   Чарли  остановилась,   но   не   обернулась.   Она   стояла   неподвижно,
демонстративно не поворачивая головы и думая, что  сейчас  делает  Иосиф  со
своим пораненным лицом.
   - Вы молодец, Чарли, -  спокойно,  без  всякой  снисходительности  сказал
Курц, не вставая с места, через всю комнату. - Примите мои поздравления. Был
момент - вы растерялись, но потом пришли в себя. Вы лгали, выкручивались, но
не отступили, а когда мы пошли в атаку, приперли вас к стенке, вы  поднялись
на дыбы и перешли от обороны к наступлению, обвинив в своих бедах весь  мир.
Мы гордимся вами.  В  следующий  раз  поможем  вам  сочинить  историю  более
правдоподобную. А сейчас возвращайтесь скорее, хорошо? Времени действительно
в обрез.

***

   В ванной Чарли рыдала и билась головой об стенку в то время,  как  Рахиль
наливала для нее воду в раковину, а Роза, на всякий случай, дежурила у двери
снаружи.
   - Не знаю. как ты могла жить в этой  Англии.  -  говорила  Рахиль,  держа
наготове мыло и полотенце,  -  я  бы  и  минуты  лишней  там  не  выдержала,
пятнадцать лет мыкалась, пока не уехала. Думала, умру. Ты Маклсфилд  знаешь?
Убийственное место! По  крайней  мере  для  еврейки  убийственное.  Все  эти
соученицы, вся эта ложь, холодность, лицемерие.  Нарочно  не  придумаешь!  Я
имею в виду Маклсфилд - для еврейской девушки это просто  бред  какой-то.  Я
там все кожу лимоном терла, потому что они говорили, будто  у  меня  сальная
кожа. Не подходи к двери, голубушка, одной тебе нельзя, не то  мне  придется
тебя остановить.

***

   Рассветало, и это значило, что скоро в постель, и она была опять с  ними,
в комнате, куда стремилась всей душой. Они рассказали ей кое-что,  высветив,
как лучом прожектора, некоторые детали, до того остававшиеся в  тени.  Дайте
волю воображению, говорили они. и  расписывали  ей  идеального.  невиданного
любовника.
   А ей было все равно. Она нужна  им.  Они  видят  ее  насквозь,  знают  ее
неверность, многоликость. И все-таки она им нужна. Ее выкрали, чтобы спасти.
После всех ее блужданий -  путеводная  нить.  Несмотря  на  такую  ее  вину,
несмотря на увертки,  ее  приняли.  После  всех  ее  слов  их  действие,  их
сдержанность, искренний истинный  пыл,  подлинная  верность  и  вера.  чтобы
заполнить пустоту ее души  -  пропасть,  зияющую,  вопиющую,  как  тоскливый
демон. который всегда с  ней,  сколько  она  себя  помнит.  Она  -  перышко,
унесенное вихрем, но, к ее изумлению и великому облегчению,  оказалось,  что
ветром правят они.
   Они посадил  Иосифа  за  стол  на  председательское  место.  А  по  бокам
безмолвные Курц и Литвак, как два неярких лунных серпа.  У  Иосифа  на  лице
кровоподтеки - там, куда она его ударила; на левой скуле -  ссадины.  Сквозь
ставни на половицы и столик сочится утренний свет. Они молчат.
   - Разве я еще не решила? - спросила она.
   Иосиф покачал головой. Темная щетина подчеркивала впалость его щек.  Свет
настольной лампы освещал сеточку морщин возле глаз.
   - Расскажите мне еще раз, зачем я вам нужна! - попросила она.
   Она чувствовала, как возросло напряжение - словно подключили ток.  Литвак
сцепил на столе белые руки, глаза его  мертвенно  суровы  и  глядят  на  нее
почему-то сердито:
   Курц, этот пророк без возраста, его обветренное лицо как  бы  припорошено
серебристой пылью. А  по  стенам  парни-охранники.  неподвижные,  серьезные,
будто выстроились в ожидании первого причастия.
   - Возможно, тебе предстоит спасать человеческие жизни, Чарли, -  произнес
Иосиф. - Возвращать матерям их детей, нести мир мирным людям. Невинным будет
дарована жизнь. Благодаря тебе.
   - Возможно... А ты, ты сам тоже так думаешь? К тебе эго тоже относится?
   Ответ был предельно прост:
   - Иначе зачем бы я здесь находился? От любого из нас такая работа требует
самопожертвования, отдачи всех сил. Что же до тебя, ну, не исключено, что  и
для тебя это окажется так.
   - А где будешь ты?
   - Мы будем рядом, постараемся быть поближе к тебе.
   - Я спросила про тебя. Тебя одного.
   - Ну и я. разумеется, тоже буду рядом. Это ведь мое задание.
   Только задание, вот ведь что, оказывается. А она-то думала...
   - Иосиф будет все время с вами, Чарли,  -  мягко  сказал  Курц.  -  Иосиф
опытный профессионал. Напомни ей о времени, Иосиф.
   - Времени у нас очень мало, - сказал Иосиф. - Каждый час на вес золота.
   Курц все улыбался, словно ожидая, что он скажет еще что-нибудь. Но  Иосиф
уже все сказал.
   Она согласилась. Наверное, согласилась. По крайней мере,  на  что-то  она
согласилась, потому что почувствовала, как спало напряжение. А больше, к  ее
разочарованию, ничего  не  произошло.  В  своем  склонном  к  гиперболизации
воображении  она  представила  себе,  что  все   присутствующие   разразятся
аплодисментами, утомленный Майк, уронив голову в сплетенные на столе  паучьи
руки,  без  всякого  стеснения  разрыдается.  На  глазах  постаревший  Марти
по-стариковски обнимет ее за  плечи  своими  толстыми  лапами  -  дитя  мое,
доченька, - прижмется  колючей  щетиной  к  ее  щеке.  Парни-охранники,  эти
сочувствующие ей бесшумные тени, сорвутся со своих мест и столпятся  вокруг,
чтобы пожать ей руку. А Иосиф прижмет ее к  груди.  Но  в  театре  реального
действия, наверное, так не бывает. Курц и Литвак деловито разбирали бумаги и
складывали папки. Иосиф о чем-то беседовал  с  Димитрием  и  южноафриканской
Розой. Рауль убирал со стола чайные стаканы и  оставшиеся  сладкие  коржики.
Судьбой их новобранца, казалось, была озабочена одна только  Рахиль.  Тронув
Чарли за плечо, она повела ее, как она выразилась, баиньки.  У  самой  двери
Иосиф негромко окликнул Чарли. Она оглянулась. Он смотрел на нее  задумчиво,
с любопытством.
   - Ну, спокойной ночи тогда, - проговорил он, словно не зная, что бы такое
сказать.
   - И тебе спокойной ночи, - сказала Чарли с  вымученной  улыбкой  актрисы,
кланяющейся, когда падает занавес.
   Но занавес не упал. Идя вслед за Рахилью по коридору, она вдруг вспомнила
отцовский клуб в Лондоне, ей почему-то показалось, что она опять перенеслась
туда  и  сейчас  идет  по  коридору,   направляясь   в   дамскую   гостиную.
Приостановившись, она с удивлением  огляделась  вокруг,  пытаясь  обнаружить
причину столь  странной  галлюцинации.  И  поняла  эту  причину:  назойливый
стрекот невидимого телетайпа в клубе  тоже  все  время  стрекотал  телетайп,
сообщая последние биржевые новости. Похоже, стрекот шел из-за  полуприкрытой
двери. Но Рахиль торопливо увлекла ее дальше, не дав в этом удостовериться.

***

   Трое мужчин  вернулись  в  комнату,  куда,  как  сигнал  военного  рожка,
призывали их шифрованные сообщения  телетайпа.  Беккер  и  Литвак  встали  у
аппарата, а Курц склонился над столом и расшифровывал с  недоверчивым  видом
последнее  срочное,  совершенно  секретное  и   неожиданное   сообщение   из
Иерусалима. Стоя у него за спиной. они видели, как  на  его  рубашке,  точно
кровь из раны, расползается темное пятно пота.  Связист  исчез:  как  только
шифровка стала поступать, Курц отослал его. Кроме стрекота аппарата, в  доме
все замерло, а на птичий щебет или шум проходящей  машины  они  не  обращали
внимания. Они слышали лишь постукивание аппарата.
   - Ты был, как никогда, на высоте, Гади, - изрек  Курц,  привыкший  делать
два дела  одновременно.  Он  говорил  по-английски,  на  языке  шифрованного
сообщения. - Острый, властный, высокоинтеллектуальный. - Он оторвал листок с
сообщением и подождал  следующей  порции.  -  Как  раз  о  таком  и  мечтают
заблудшие девушки, верно я говорю,  Шимон?  -  Машина  заработала  опять.  -
Некоторые из наших коллег в Иерусалиме выражали сомнения относительно  твоей
кандидатуры, назовем хотя бы господина Гаврона. Да  и  присутствующий  здесь
господин Литвак был того же мнения. Кто угодно, только не я. Я  был  в  тебе
уверен. - Негромко чертыхнувшись, он оторвал  очередной  листок.  -  У  меня
отродясь никого еще не было лучше Гади. Сердце льва, а душа поэта - вот  как
я тебя характеризовал. Жизнь, сопряженная с насилием, не  ожесточила  его  -
вот буквально мои слова! Ну как она, Гади?
   Он даже повернулся и наклонил голову в ожидании ответа.
   - Разве вы сами не видели? - сказал Беккер.
   Если Курц и видел, то ничего на это не ответил.
   Сообщение кончилось, Курц  повернулся  на  вращающемся  кресле  и  поднял
листки так, чтобы свет настольной лампы за его плечом осветил их.
   - Миша Гаврон приветствует нас и шлет нам три новых сообщения.  Сообщение
первое: некоторые объекты в Ливане завтра подвергнутся  обстрелу,  но  наших
это не коснется. Сообщение второе, -  он  кинул  на  стол  листки,  содержит
приказ, по характеру и смыслу сходный с приказом, который мы получили ранее.
Мы немедленно  должны  порвать  с  доблестным  доктором  Алексисом.  Никаких
контактов.  Миша  Гаврон  показывал  его  досье   некоторым   проницательным
психоло