ь  бы
разогнать затхлую скуку Рикмансуэрта, Марти!  Из  любопытства.  Мужчины  как
доказательство своей власти, мужчины как способ мести - чтобы  отомстить  за
себя другим мужчинам, или другим женщинам, или  своей  сестре,  или  матери,
будь она неладна! Мужчины из вежливости, Марти, или устав от их  бесконечных
домогательств.  Мужчины  на  театральных  банкетах,  Марти,   представляете?
Мужчины, чтобы разрядиться и чтобы зарядиться. Мужчины  для  эрудиции  -  ее
учителя в политике, их предназначением было рассказывать ей  в  постели  то,
что ей было непонятно в книгах. Краткосрочные  вожделения,  рассыпавшиеся  в
прах под ее руками, как глиняные безделушки,  и  оставлявшие  ее  еще  более
одинокой, чем раньше. Недотепы, недотепы, ах, какие  они  недотепы,  считай,
все они, Марти. Но они дали мне свободу, понимаете?  Я  распоряжалась  своим
телом так, как этого хотелось мне! Пусть и не так, как надо! Режиссером была
я!
   В то время как Курц глубокомысленно слушал, Литвак строчил не переставая.
А она думала об Иосифе, сидевшем так, что ей его не было видно,  воображала,
как он оторвется от своих бумаг и,  слыша  ее  признания,  предназначавшиеся
лишь ему одному, взглянет на нее, подперев указательным пальцем свою гладкую
щеку. "Подбери меня, - мысленно молила она его, - дай мне то, что другие так
и не смогли дать!"
   Когда она замолчала,  последовавшая  тишина  заставила  ее  содрогнуться.
Зачем она это сделала? В жизни своей не  выступала  в  подобной  роли,  даже
перед самой собой. Виновата, видно, бессонная ночь.  Спать  хочется.  С  нее
довольно. Пускай дают ей эту роль или отсылают домой,  или  и  то  и  другое
вместе.
   Но Курц не сделал ни того, ни другого.  Пока  не  сделал.  А  всего  лишь
объявил короткий перерыв и, взяв со стола часы на солдатском ремешке,  надел
их на руку. И поспешил из комнаты, прихватив с собой Литвака. Она ждала, что
позади раздадутся шаги уходящего  Иосифа.  Но  все  было  тихо.  Она  хотела
оглянуться и не посмела. Роза принесла ей стакан сладкого чая.  Без  молока.
Рахиль подала какие-то глазированные штучки, похожие на английские  коржики.
Чарли взяла одну.
   Отхлебывая чай, Чарли облокотилась на спинку  стула,  чтобы  незаметно  и
естественно повернуть голову. Иосиф исчез, унеся с собой бумаги.

***

   Комната, куда они отправились отдохнуть, была такая же большая и голая. В
ней стояли две раскладушки и телетайп, двустворчатая дверь  вела  в  ванную.
Беккер и Литвак сидели друг против друга на раскладушках и изучали  папки  с
бумагами; у телетайна дежурил  стройный  юноша  по  имени  Давид.  Время  от
времени аппарат со стоном вздрагивал и изрыгал  еще  один  исписанный  лист,
который Давид подкладывал в сгонку уже собранных. Кроме  звуков,  издаваемых
телетайпом, слышался только плеск воды из ванной, где мылся, повернувшись  к
ним спиной, голый до пояса, похожий на отдыхающего спортсмена Курц.
   - Толковая барышня! - крикнул Курц, обращаясь к Литваку; тот в  по  время
перевернул страницу и отчеркнул  на  нем  что-то  фломастером.  -  Полностью
оправдывает наши надежды. С головой, воображением и неиспорченная!
   - Врет, как сивый мерин, - сказал Литвак, не поднимая  головы  от  бумаг.
Поза его и нагловатый тон, каким это было сказано, ясно говорили о том,  что
реплика ушам Курца не предназначалась.
   - Кто бы жаловался! - воскликнул  Курц,  бросая  себе  в  лицо  еще  одну
пригоршню воды. - Сегодня врет себе на пользу, завтра - нам на  пользу.  Так
зачем нам ангел с крылышками?
   Гудение телетайпа вдруг совершенно изменилось. Беккер и Литвак оба  резко
обернулись на этот звук, но Курц словно ничего не слышал.  Возможно,  ему  в
уши налилась вода.
   - Для женщины ложь -  это  способ  обороны.  Они  обороняют  правду,  как
обороняют девственность. Женская ложь - свидетельство добропорядочности.
   Сидевший возле аппарата Давид поднял руку, привлекая их внимание.
   - Предназначено вам одному, - сказал Давид и встал, уступая место Курцу.
   Телетайп затрясся. С полотенцем на шее Курц сел на стул  Давида,  вставил
диск  и  стал  ждать,  когда   сообщение   будет   расшифровано.   Печатание
прекратилось; Курц прочитал  сообщение,  оторвал  его  от  ролика,  прочитал
снова. Затем раздраженно хмыкнул.
   - Инструкция с самого верха, - с горечью объявил он. - Грач распорядился,
чтобы мы выдали себя за американцев. Как вам это нравится? "Ни в коем случае
не открывайте ей вашего подданства, кого представляете и на кого работаете".
Прелесть, правда? Конструктивное  и  полезное  распоряжение.  Притом  весьма
своевременное.  Миша  Гаврон,  как  всегда,  неподражаем.   Другого   такого
надежного человека еще мир не видел. Отвечай: "Да, повторяю: нет", -  бросил
он удивленному юноше, вручая оторванный клочок с сообщением, и  трое  мужчин
опять заняли свои места на сцене.

Глава 7

   Для продолжения беседы с Чарли  Курц  выбрал  интонацию  благожелательной
твердости, словно, прежде чем  двигаться  дальше,  ему  необходимо  уточнить
некоторые малозначительные детали.
   - Итак, Чарли, возвращаясь к вашим родителям... - сказал он.
   Литвак вытащил папку и держал ее так, чтобы Чарли не видела.
   - Возвращаясь к  родителям?  -  повторила  она  и  храбро  потянулась  за
сигаретой.
   Курц помолчал, проглядывая какую-то бумагу из тех, что подал ему Литвак.
   -  Вспоминая  последний   период   жизни   вашего   отца   -   разорение,
неплатежеспособность и в конце концов смерть, -  не  могли  бы  вы  еще  раз
восстановить точную последовательность событий? Вы  находились  в  пансионе.
Пришло ужасное известие. С этого места, пожалуйста.
   Ока не сразу поняла.
   - С какого места?
   - Пришло известие. Начинайте отсюда.
   Она пожала плечами.
   - Меня вышвырнули из школы, я отправилась домой; по  дому,  точно  крысы,
рыскали судебные исполнители. Я уже рассказывала это, Марти. Чего ж еще?
   - Вы говорили, что директриса вызвала вас, - помолчав, напомнил ей  Курц.
- Прекрасно. И что она вам сказала? Если можно, поточнее.
   - "Простите, но я велела  служанке  уложить  ваши  вещи.  До  свидания  и
счастливого пути". Насколько я помню. это все.
   - О, такое не забывается! - сказал Курц с  мягкой  иронией.  Наклонившись
через стол. он снова заглянул в записи Литвака. - И никакого  напутственного
слова девочке, отравляющейся на все четыре стороны  во  враждебный  жестокий
мир? Не говорила "будьте стойкой", или  что-нибудь  в  этом  роде?  Нет?  Не
объяснила, почему вам следует оставить ее заведение?
   - Мы задолжали к тому времени уже за  два  семестра,  неужели  это  повод
недостаточный? Они - деловые люди, Марти. Счет в банке -  это  их  первейшая
забота. Не забудьте. школа-то частная! - Она демонстративно зевнула.  -  Вам
не кажется, что пора закругляться? Не знаю почему, но я не держусь на ногах.
   - Не думаю, что все так трагично. Вы отдохнули и еще  можете  поработать.
Итак, вы вернулись домой. Поездом?
   - Исключительно поездом! Одна. С маленьким чемоданчиком. Домой, в  родные
пенаты.
   Она потянулась и с улыбкой оглядела комнату, но Иосиф  смотрел  в  другую
сторону. Он словно слушал далекую музыку.
   - И что именно вы застали дома?
   - Хаос, разумеется. Как я уже и говорила.
   - Расскажите поподробнее об этом хаосе. Хороню?
   - Возле дома стоял мебельный фургон. Какие-то мужчины  в  фартуках.  Мать
плакала. Половину моей комнаты уже освободили.
   - Где была Хайди?
   - Хайди не было. Отсутствовала. Не входила в число тех, кто там был.
   - Никто не позвал ее? Вашу старшую сестру, любимицу  отца?  Которая  жила
всего в десяти милях оттуда? Счастливую и  благополучную  в  своем  семейном
гнездышке? Почему же Хайди не появилась, не помогла?
   - Наверное, беременна была, - небрежно сказала  Чарли,  разглядывая  свои
руки. - Она всегда беременна.
   Но Курц лишь смотрел на нее долгим взглядом и ничего не говорил.
   - Кто, вы сказали, была беременна? - спросил он, словно не расслышал.
   - Хайди.
   - Чарли,  Хайди  не  была  беременна.  Первый  раз  она  забеременела  на
следующий год.
   - Хорошо, не была так не была.
   - Почему же она не приехала, не оказала помощь своим родным?
   - Может быть, она знать ничего об  этом  не  желала,  не  имела  к  этому
отношения. Вот все. что я помню, Марти, хоть убейте. Прошло ведь десять лет.
Я была тогда ребенком, совсем другим человеком.
   - Значит, это из-за позора. Хайди не могла примириться с позором. Я  имею
в виду банкротство вашего отца.
   - Ну а какой же еще позор можно иметь в виду? - бросила она.
   Курц счел ее вопрос риторическим. Он опять погрузился в бумаги, читая то,
на что указывал ему Литвак своим длинным пальцем.
   - Так  или  иначе,  Хайди  к  этому  не  имела  отношения.  и  весь  груз
ответственности в этот тяжелый для семьи  период  приняли  на  свои  хрупкие
плечи вы, не правда ли? Шестнадцатилетняя Чарли поспешила на  помощь,  чтобы
"продолжить опасный путь среди  обломков  капиталистического  благополучия",
если использовать ваше недавнее изящное высказывание. "Это был  незабываемый
наглядный урок".  Все  утехи  потребительской  системы  -  красивая  мебель,
красивые платья. - все эти признаки  буржуазной  респектабельности.  все  на
ваших глазах исчезло, было отнято у  вас.  Вы  остались  одна.  Управлять  и
распоряжаться. На непререкаемой  высоте  но  отношению  к  своим  несчастным
буржуазным родителям, которые должны  были  бы  родиться  рабочими,  но,  но
досадному упущению, не родились ими. Вы утешали их. Помогали им  сносить  их
позор. Чуть ли не отпускали им. как  я  думаю,  их  грехи.  Трудная  задача,
печально добавил он, - очень трудная.
   И он замолчал, ожидая, что скажет она. Но и она молчала.
   Курц заговорил первым:
   - Чарли, мы понимаем, что это весьма болезненно для  вас,  и  все  же  мы
просим вас продолжать. Вы остановились на мебельном  фургоне,  описали,  как
увозили пожитки. Что еще вы нам расскажете?
   - Про пони.
   - Они забрали и пони?
   - Я уже говорила это.
   - Вместе с мебелью? В том же фургоне?
   - Нет. В другом. Что за чушь!
   - Значит, фургонов было два. И оба пришли одновременно. Или сначала один,
потом другой?
   - Не помню.
   - Где находился ваш отец все это время? Может быть. в кабинете? Смотрел в
окно, наблюдая за происходящим? Как ведет себя человек в его положении,  как
переносит свой позор?
   - Он был в саду.
   - И что делал?
   - Смотрел на розы. Любовался ими. И все твердил, что розы он  не  отдаст.
Что бы ни случилось. Все повторял и повторял одно и то же: "Если они заберут
мои розы. я себя убью".
   - А мама?
   -  Мама  была  на  кухне.  Готовила.  Единственное,  на  чем  она   могла
сосредоточиться.
   - Готовила на газовой плите или на электрической?
   - На электрической.
   - Если я не ослышался, вы сказали, что компания отключила электричество?
   - Потом включила опять.
   - А плиту они не забрали?
   - По закону они оставляют плиту... Плиту,  стол  и  по  одному  стулу  на
каждого.
   - А ножи и вилки?
   - По одному прибору на каждого.
   - Почему они не опечатали дом? Не вышвырнули вас на улицу?
   - Он был на имя матери. Еще гораздо раньше она настояла на этом.
   - Мудрая женщина. Однако дом был записан на имя вашего отца.  Откуда,  вы
сказали, директриса узнала о его банкротстве?
   Чарли чуть было не  потеряла  нить.  На  секунду  образы,  теснившиеся  в
голове, стали расплываться, но затем они обрели  четкие  очертания  и  вновь
начали подсказывать ей необходимые слова; мать в лиловой косынке  склонилась
над плитой, она исступленно готовит хлебный пудинг - любимое блюдо их семьи.
Отец с землисто-серым лицом, в синем  двубортном  пиджаке  любуется  розами.
Директриса, заложив  руки  за  спину,  греет  свою  твидовую  задницу  возле
незажженного камина в своей элегантной гостиной.
   - Из "Лондон газетт", - безразлично отвечала она. -  Там  сообщается  обо
всех банкротствах.
   - Она была подписчицей этого издания?
   - Вероятно.
   Курц кивнул, неспешно, задумчиво, потом взял карандаш и в лежавшем  перед
ним блокноте написал на листке слово  "вероятно",  написал  так,  чтобы  она
могла это прочесть.
   - Так, а после банкротства пошли фальшивые чеки и распоряжения о выплате.
Верно? Поговорим, если можно, о процессе.
   - Я уже рассказывала. Папа не разрешил нам на нем присутствовать. Сначала
он собирался защищаться, защищаться как лев. Мы должны были сидеть в  первом
ряду, чтобы вдохновлять его. Но после того, как  ему  предъявили  улики,  он
передумал.
   - В чем его обвиняли?
   - В присвоении денег клиентов.
   - Какой срок дали?
   -  Восемнадцать  месяцев  минус  тот  срок,  что  он   уже   отсидел.   Я
рассказывала, Марти. Все это я уже вам говорила. Так зачем вам еще?
   - Вы посещали его в тюрьме?
   - Он не хотел. Стыдился.
   - Стыдился, - задумчиво повторил Курц. - Такой стыд. Позор. Падение. Вы и
сами так думали, верно?
   - А вы бы предпочли, чтобы не думала?
   - Нет, Чарли, конечно, нет.
   Он опять сделал маленькую паузу.
   - Так, продолжаем. Вы остались дома. В школу не  вернулись,  несмотря  на
блестящие способности, с образованием  было  покончено  -  вы  ухаживали  за
матерью, ждали из тюрьмы отца. Так?
   - Так.
   - Тюрьму обходили стороной?
   - Господи, - горько пробормотала она, - зачем еще и рану бередить!
   - Даже и взглянуть в ту сторону боялись?
   - Да!
   Она не  плакала,  сдерживала  слезы  с  мужеством,  которое  должно  были
вызывать у них восхищение. Наверное, думают:  "Как  вытерпела  они  такое  -
тогда и теперь?"
   - Что-нибудь из этого тебе пригодится, Майк? - спросил Курц у Литвака, не
спуская глаз с Чарли.
   - Грандиозно, - выдохнул Литвак, в то время как перо его продолжало  свой
бег по бумаге. - Чрезвычайно ценная информация, мы сможем  ее  использовать.
Только вот интересно, не запомнился ли ей какой-нибудь яркий случай из  того
периода или, может быть, даже лучше когда отец вышел из тюрьмы, в  последние
месяцы его жизни?
   - Чарли? - кратко осведомился Курц, переадресовывая ей вопрос Литвака.
   Чарли изображала глубокое раздумье, пока ее не осенило вдохновение.
   - Ну, вот есть, например, история с дверями.
   - С дверями? - переспросил Литвак. - С какими дверями?
   - Расскажите нам, - предложил Курц.
   Большим и указательным пальцами Чарли тихонько пощипывала переносицу, что
должно было обозначать печаль и легкую мигрень. Много раз  рассказывала  она
эту историю, но никогда еще рассказ се не был столь красочен.
   - Мы считали, что он пробудет в тюрьме еще около месяца, он не  звонил  -
как  бы  он  мог  звонить?  В  доме  все  было  разворочено.  Мы   жили   на
вспомоществование.  И  вдруг  он   появляется.   Похудевший,   помолодевший.
Стриженный. "Привет, Чэс, меня выпустили". Обнимает  меня.  Плачет.  А  мама
сидит  наверху  и  боится  спуститься  вниз.  Он  совершенно  не  изменился.
Единственное - это двери. Он не  мог  открыть  дверь,  подходил  к  двери  и
замирал. Стоит по стойке "смирно", голову  свесит  и  ждет,  когда  тюремщик
подойдет и отомкнет замок.
   - А тюремщик - это она, - тихо подал голос сидевший  рядышком  Литвак.  -
Его родная дочь. Вот это да!
   - В первый раз я сама не поверила. Не поверила собственным глазам. Кричу:
"Да открой же ты эту проклятую дверь!", а у него руки не слушаются!
   Литвак строчил как одержимый, но Курц бы настроен менее  восторженно.  Он
опять погрузился в бумаги, и лицо его выражало серьезные сомнения.
   Чарли не выдержала. Резко повернувшись на стуле, она обратилась к Иосифу,
в словах ее была скрытая мольба о пощаде,  просьба  отпустить  ее,  снять  с
крючка.
   - Ну, как допрос, все в порядке?
   - По-моему, допрос очень успешный, - ответил он.
   - Успешнее даже, чем представление "Святой Иоанны"?
   - Твои реплики гораздо остроумнее, чем текст Шоу, Чарли, милая.
   "Это не похвала, он всего лишь утешает меня", - невесело подумала она. Но
почему он с ней так суров? Так резок? Так сдержан, с тех пор как  привез  ее
сюда.
   Южноафриканская Роза внесла поднос с сандвичами.  За  ней  шла  Рахиль  с
печеньем и сладким кофе в термосе.
   - Здесь что, никогда не спят? - жалобно протянула  Чарли,  принимаясь  за
еду. Но никто ее вопроса не расслышал. Вернее, так  как  все  его,  конечно,
слышали, он просто остался без ответа.

***

   Безобидная игра в вопросы-ответы кончилась. Перед рассветом, когда голова
у Чарли была совершенно  ясной,  а  возмущение  достигло  предела,  наступил
важный момент: тлеющий огонь ее политических убеждений, которые,  по  словам
Курца, они так уважали, предстояло раздуть в пламя -  яркое  и  открытое.  В
умелых руках Курца все обрело свою  хронологию,  причины,  следствия.  Люди,
оказавшие на вас  первоначальное  влияние,  -  попрошу  перечислить.  Время,
место, имя. Назовите нам, пожалуйста, пять ваших основополагающих принципов,
десять первых встреч с активистами-неформалами. Но Чарли была уже не  в  том
состоянии, чтобы спокойно  рассказывать  и  перечислять.  Сонное  оцепенение
прошло, в душе  зашевелились  беспокойство  и  протест,  о  чем  говорили  и
суховатая решительность ее тона, и быстрые подозрительные  взгляды,  которые
она то и дело бросала на них.  Они  ей  надоели.  Надоело  чувствовать  себя
завербованной. Служа верой  и  правдой  этому  союзу,  основанному  на  силе
оружия, надоело ходить из комнаты в  комнату  с  завязанными  глазами  и  не
понимать, что делают с твоими руками ловкие руки и что  шепчут  тебе  в  ухо
хитрые голоса. Жертва готовилась к бою.
   - Чарли, дорогая, все эти строгости для протокола, - уверял  ее  Курц.  -
Когда все будет зафиксировано, мы, так и быть, разрешим вам опустить кое над
чем завесу молчания.
   Но  пока  что  он  настоял   на   утомительной   процедуре   перечисления
тьмы-тьмущей всевозможного народа, каких-то сидячих  и  лежачих  забастовок,
маршей протеста и революционных субботних манифестаций, причем всякий раз он
просил ее рассказать и о том, что ее побудило участвовать  в  той  или  иной
акции.
   - Ради бога, не пытайтесь вы оценивать нас! - наконец не выдержала она. -
Поступки наши нелогичны, мы необученны и неорганизованны.
   - Кто это "мы", милочка?
   - И никакие мы не милочки! Просто люди. Взрослые  люди,  ясно?  И  хватит
надо мной издеваться!
   - Чарли, ну разве мы издеваемся? О чем вы говорите!
   - К чертям собачьим!
   Ох, как же она ненавидела себя  в  подобном  состоянии!  Ненавидела  свою
грубость - грубость от  безысходности.  Словно  бьешься  в  запертую  дверь,
бессмысленно барабанишь слабыми девчоночьими кулачками, оголтело  выкрикивая
срывающимся голосом рискованные слова. И в то же время ей нравилась свежесть
красок, которыми такая ярость вдруг  зажигала  мир,  чувство  раскованности,
осколки стекла вокруг.
   - Зачем отвергающим вера? -  воскликнула  она,  вспомнив  хлесткий  и  до
смерти надоевший афоризм Ала. - Вам не приходило в голову, что  отвергать  -
это уже само по себе акт веры? Наша борьба, Марти, борьба  совсем  особая  и
единственно справедливая. Не  сила  против  силы,  не  война  Запада  против
Востока.  Голодные  ополчились  против   всяческих   свиней.   Рабы   против
угнетателей. Вы считаете себя свободными, так? Это лишь потому, что в  цепях
не вы, а другие! Вы жрете, а рядом голодают! Вы  мчитесь  во  весь  опор,  а
кто-то должен стоять по стойке "смирно"! Все это надо поломать!
   Когда-то она верила в это, верила истово. Может быть, и сейчас еще верит.
Раз уверовав, ясно различала перед собою цель. Она стучалась в  чужие  двери
со своей проповедью и замечала, когда ее охватывало вдохновение, как  с  лиц
спадает маска враждебности. Искренняя вера толкала ее на борьбу -  за  право
людей на инакомыслие, за то, чтобы помочь друг другу  выбраться  из  трясины
буржуазности,  освободиться  от  капиталистического  и  расового  гнета,  за
естественное и вольное содружество и братство люде