золотистый
оттенок волос. Наряд этот, как атташе с  готовностью  признал,  отвечал  его
неискушенному  вкусу  и  стремлению  к  добропорядочности.  Поэтому,   сунув
револьвер в верхний ящик  стоявшего  в  передней  комода,  он  снял  дверную
цепочку и заулыбался девушке - ведь она была такой  хорошенькой,  а  он  был
таким толстым и таким застенчивым.
   Все это он сам рассказал на первом  допросе.  Знаток  Талмуда  ничего  не
видел и не слышал. Как свидетель он был бесполезен.
   По-английски девушка говорила с акцентом, -  нет,  не  французским  и  не
средиземноморским, а каким-то северным. Это было самое точное,  что  он  мог
сообщить им после того, как  ему  прокрутили  изрядное  количество  образцов
всевозможных акцентов.
   Она спросила, дома ли  Элъке,  назвав  девушку  не  "Эльке",  а  "Юки"  -
ласковым прозвищем, употреблявшимся лишь близкими друзьями. Атташе по  связи
с профсоюзами ответил, что Эльке уехала  в  отпуск  всего  два  часа  назад,
право, жаль, но не может ли он быть  чем-нибудь  полезен?  Девушка  выразила
сдержанное разочарование и сказала, что заглянет как-нибудь  в  другой  раз.
Она только что прилетела из Швеции, сказала  она,  и  обещала  матери  Эльке
передать ей этот чемодан с кое-какой одеждой  и  пластинками.  Упоминание  о
пластинках  было  особо  тонкой  деталью,  ибо  Эльке   безумно   увлекалась
поп-музыкой. Атташе по связи с  профсоюзами  сумел  тем  временем  настоять,
чтобы девушка вошла в дом и даже, по простодушию своему, поднял ее чемодан и
втащил его через порог поступок, за который он будет ругать потом  себя  всю
жизнь. Да, он, конечно, не раз слышал предупреждения о том, что нельзя брать
вещи у третьих лиц, да, ему известно, что чемоданы - штука опасная. Но  ведь
это же была Катрин, добрая приятельница  и  землячка  Эльке,  и  чемодан  ей
вручила мать Эльке в тот же самый день! Чемодан  оказался  тяжелее,  чем  он
сперва предположил, но атташе приписал это пластинкам.  Когда  он  участливо
заметил, что такой тяжелый чемодан забрал у нее, видимо, все положенное  при
полетах количество килограммов, Катрин пояснила, что мать Эльке отвезла ее в
Стокгольмский аэропорт и заплатила за превышение веса. Он обратил  внимание,
что чемодан был жесткий и не только очень тяжелый, но и плотно набитый. Нет,
когда он поднимал его. ничего в нем не сдвинулось, это  точно.  От  чемодана
осталось немного - коричневый ярлык.
   Атташе предложил девушке кофе, но она отказалась, сославшись на  то,  что
не может заставлять ждать шофера. Не таксиста,  а  шофера.  Из  этой  детали
группа расследования извлекла максимум возможного. Атташе  спросил  девушку,
зачем она приехала в Германию, и она  ответила,  что  надеется  поступить  в
боннский университет на отделение теологии. Он возбужденно рыскал в  поисках
телефонной книжки, а затем карандаша, чтобы девушка могла записать свое  имя
и координаты, но она вернула  ему  книжку  и  карандаш,  сказав  с  улыбкой:
"Скажите ей просто, что заезжала Катрин. Она поймет". Остановилась  она,  по
ее словам, в лютеранском женском молодежном общежитии, но только до тех пор,
пока не подыщет себе квартиру. (Лютеранское общежитие в Бонне  действительно
существовало - еще одна правдоподобная деталь.) Когда Эльке  вернется,  она,
конечно, заглянет. Может быть,  они  смогут  вместе  отпраздновать  ее  день
рождения. Она так рассчитывала на это. Так рассчитывала. Атташе по  связи  с
профсоюзами предложил устроить для Эльке и  ее  друзей  настоящий  праздник.
Можно будет полакомиться сырным фондю, он все  приготовит  сам.  Потому  что
жена его, как он потом горестно твердил на допросах. воспитывалась в кибуце,
какая уж там изысканная кухня!
   Тут с улицы послышались гудки не  то  такси,  не  то  частного  лимузина.
Девушка и атташе пожали друг другу руки. и  девушка  передала  ему  ключ  от
чемодана. Тут атташе впервые заметил, что на девушке белые нитяные перчатки.
Но перчатки ей шли. и ведь день был такой знойный, а чемодан такой  тяжелый.
Итак. в телефонной книжке не осталось образца ее почерка, и ни в книжке,  ни
на чемодане отпечатков пальцев тоже не было. Как и на ключе. Весь  разговор,
прикинул потом атташе, длился минут пять. Не больше, иначе было бы  неудобно
перед шофером. Атгаше глядел ей вслед, как шла она  по  дорожке  -  красивая
походка, сексуальная, но не вызывающая. Он закрыл дверь,  аккуратно  накинул
цепочку, затем отнес чемодан в комнату Эльке на первом этаже и  положил  его
горизонтально в ногах кровати, предусмотрительно решив,  что  горизонтальное
положение лучше как для одежды, так и для пластинок.  Ключ  от  чемодана  он
оставил на крышке. Жена  атташе,  безжалостно  разбивавшая  мотыгой  твердые
комья земли на огороде, ничего не слышала, а когда она  вернулась  в  дом  и
присоединилась к мужчинам, муж забыл ей рассказать о посетительнице.
   В этом месте  у  всех  возникало  естественное  недоверие.  "Забыл?  -  с
сомнением спрашивали израильские эксперты. - Как  можно  было  забыть  целый
эпизод, связанный с Эльке и ее шведской приятельницей? Забыть  про  чемодан,
оставленный на кровати Эльке?"
   В конце концов атташе не выдержал и признался. Нет,  конечно,  он  не  то
чтобы забыл...
   "А что же тогда?" - спрашивали его.
   Да просто дело скорее всего в том. - так он для себя решил,  -  что  жена
его стала очень нелюдимой. Единственным ее желанием было вернуться в  кибуц,
где  она  могла  бы  общаться  с  людьми,  не  будучи  скованной  тонкостями
дипломатического этикета. А если подойти к этому  с  другой  стороны...  ну,
просто девушка была такой хорошенькой, что разумнее  было  об  этой  истории
промолчать. Что же касается чемодана, то его  жена  никогда  не  входит,  то
есть, точнее сказать, не входила, в  комнату  Эльке:  сама  Эльке  в  ней  и
прибирала.
   "А знаток Талмуда, дядя вашей жены?"
   Нет, атташе и ему ничего не  сказал.  Что  подтвердило  и  вышеозначенное
лицо.
   Эксперты записали без всяких комментариев:
   "Об этой истории промолчать".

***

   Здесь, как таинственно пропавший в пути поезд, ход  событий  прерывается.
Девушка по имени  Эльке.  учтиво  сопровождаемая  Вольфом,  была  немедленно
доставлена в Бонн, где никакой  Катрин  вспомнить  не  смогла.  Начато  было
доскональное изучение всех ее знакомств, но результаты ожидались  не  скоро.
Мать ее никакого чемодана и  не  посылала  и  не  собиралась  посылать,  как
объяснила она шведской  полиции,  она  не  одобряла  вульгарных  музыкальных
пристрастий дочери, и ей не пришло бы в голову их поощрять. Безутешный Вольф
вернулся в свою часть,  где  изо  дня  в  день  подвергался  пристрастным  и
бессмысленным допросам со стороны военной  контрразведки.  Несмотря  на  все
усилия как прессы, так и полиции, и при том,  что  за  дачу  показаний  была
обещана заманчивая сумма, никакого шофера ни частного лимузина, ни такси так
и не появилось. Ни списки пассажиров, ни электронная память компьютеров всех
германских аэропортов, не говоря уже о Кельнском, не могли навести  на  след
подходящей пассажирки, прибывшей из Швеции или откуда бы  то  ни  было  еще.
Фотографии   известных   и    неизвестных    террористок,    включая    всех
"полунелегалов", были показаны атташе, но не пробудили в нем откликов, хотя,
едва не сойдя с ума от горя, он готов был помочь всякому и во  всем,  только
бы ощутить себя полезным следствию. Нет, какие были  на  ней  туфли,  он  не
помнил, насчет губной помады, духов, туши на ресницах  тоже  ничего  не  мог
сказать и были ли ее волосы крашеными или это был парик, также не знал. Да и
как  можно  было  ожидать  от  него,  экономиста  по  образованию,  хорошего
семьянина, человека робкого и чувствительного, чьим единственным  интересом,
помимо интересов семьи и родного Израиля, был интерес к  Брамсу,  как  можно
было ожидать, что он станет разбираться в дамских красках для волос?
   Вот красивые ноги он запомнил, запомнил и шею, очень белую. Да, рукава  у
платья были длинные, не то он обратил  бы  внимание  на  ее  руки.  Со  всех
немецких складов одежды ему присылали всевозможные платья синего  цвета,  но
как ни тщился, он не мог припомнить, были ли у нее на  платье  воротничок  и
манжеты другого  цвета,  и  сколько  он  ни  терзал  себе  душу,  память  не
улучшалась. Чем больше его расспрашивали, тем больше он  забывал.  Случайные
свидетели подтверждали отдельные детали его рассказа, но  добавить  что-либо
существенное не могли. Лимузин или такси был то ли "опелем", то ли "фордом".
Серый; не очень чистый; не старый, но  и  не  новый.  Номер  боннский,  нет,
зигбургский. Да. на крыше был опознавательный знак такси.  Нет,  крыша  была
гладкая, как стеклышко, и кто-то слышал, что из  машины  доносилась  музыка,
какая программа - неизвестно. Да, это было радио. Нет,  радио  не  было.  За
рулем был мужчина кавказского типа.  но  может  быть,  это  был  турок.  Да,
конечно, турки это все устроили! Он  был  бритый,  с  темной  бородой.  Нет.
светлый. Хрупкого телосложения, мог быть переодетой женщиной. Кто-то уверял.
что на заднем стекле болталась фигурка трубочиста. Или  же  это  могла  быть
наклейка. Да, конечно же, наклейка. Кто-то  приметил,  что  на  шофере  была
куртка с капюшоном. А может быть, свитер.
   На этой мертвой точке израильская команда  словно  впала  в  коллективную
кому. Ее охватила летаргия. Израильтяне приезжали  поздно  и  уезжали  рано,
проводя много  времени  в  посольстве,  где  их,  видимо,  снабжали  свежими
инструкциями. Так проходили дни, и Алексис решил, что они чего-то  ждут.  На
третий  день  к  их  команде  присоединился  широколицый  мужчина  постарше,
представившийся Шульманом; его сопровождал какой-то заморыш чуть ли не вдвое
моложе его. Алексис подумал, что они похожи на еврейских Цезаря и Кассия.

***

   Прибытие  Шульмана  и  его  помощника  принесло  облегчение  совестливому
Алексису, которого утомляла необходимость сдерживать раздражение оттого, что
расследование застопорилось и надо было мириться с постоянным и утомительным
присутствием силезца-полицейского, судя по всему, метившего не столько в его
помощники, сколько в преемники. Первое, на что он обратил  внимание:  приезд
Шульмана явно подогрел израильтян. До него им словно чего-то не хватало. Они
были вежливы, не употребляли спиртного и терпеливо  расставляли  свои  сети,
постоянно  сохраняя  загадочную  спайку  восточного   боевого   отряда.   Их
самообладание у всех, кому это  качество  присуще  не  было,  вызывало  даже
какое-то чувство неловкости, и когда, например, во время короткого  перерыва
на  обед  нудный  силезец  решил  поиронизировать  над  кошерной  пищей   и,
снисходительно   одобрив   красоты   израильской   природы,   вдруг   походя
пренебрежительно отозвался об израильском вине, они восприняли его  слова  с
благодушием, которое, как почувствовал Алексис, дорого  им  стоило.  И  даже
когда силезец, пустившись рассуждать  о  возрождении  в  Германии  еврейской
культуры, упомянул о евреях-нуворишах, хитро загнавших в угол  франкфуртских
и берлинских дельцов, они предпочли промолчать,  хотя  финансовые  выкрутасы
здешних евреев, не внявших зову родной земли, вызывали в них брезгливость не
меньшую, чем толстокожесть колбасников-немцев. Но с  приездом  Шульмана  все
изменилось и прояснилось. Он и был тем лидером, которого они так ждали, этот
Шульман из Иерусалима, о прибытии  которого  всего  за  несколько  часов  их
оповестили телефонным звонком из Центра в Кельне, где  тоже  были  озадачены
его появлением.
   - Они шлют еще одного специалиста. Он доберется сам.
   - Специалиста  в  какой  области?  -  осведомился  Алексис,  отличавшийся
странной для немца неприязнью к профессионалам.
   Неизвестно. Но вот он перед ним, как показалось Алексису, на вид  никакой
не специалист, а крутолобый энергичный ветеран всех битв со времен Фермопил,
возраста неопределенного - от сорока до девяноста, коренастый,  крепкий,  по
внешности скорее славянин, чем еврей. широкогрудый, с  решительной  походкой
борца,  а  рядом  этот  энтузиаст-помощник,  о  котором  вообще   никто   не
предупреждал. Может быть, он и не Кассий вовсе, а скорее студент из  романов
Достоевского -  истощенный,  обуреваемый  демоническими  страстями.  Шульман
улыбнулся, и морщины -  глубокие  рытвины,  прочерченные  водой,  столетиями
стекавшей по одному и тому же каменному руслу, - обозначились резче, а глаза
сузились, превратившись в щелки, как у китайца. Потом, вслед за ним,  но  не
сразу, улыбнулся и его помощник, как эхо отзываясь на какую-то  потаенную  и
мудреную мысль. Во время рукопожатия правая рука  Шульмана  захватывала  вас
каким-то  молниеносным  крабьим  движением  и  если  инстинктивно  этому  не
воспротивиться, казалось, уже и не спастись. Зато руки помощника висели  как
плети, словно он им не доверял. В разговоре Шульман так и сыпал парадоксами,
затем делал паузу. словно прислушиваясь, какой из выстрелов в этой  канонаде
дошел по назначению, а какой бумерангом вернулся  к  нему.  Голос  помощника
следовал за ним, как команда санитаров с носилками, тихо  подбирающая  трупы
убитых наповал.
   - Я - Шульман, рад с вами познакомиться, доктор Алексис, - сказал Шульман
по-английски, совершенно не стесняясь своего акцента.
   Просто Шульман.
   Ни имени, ни звания, ни ученой степени, ни профессии или  где  служит.  А
помощник его и вовсе не представился; если и было у  него  имя,  то  не  для
немцев. Так называемому  специалисту  нужен  был  отдельный  кабинет,  и  он
незамедлительно получил его, о чем позаботился его заморыш-помощник.  Вскоре
за закрытыми дверьми уже неумолчно раздавался голос Шульмана  -  точь-в-точь
заезжий  судейский  чиновник,  инспектирующий   и   оценивающий   результаты
следствия, проведенного до него. "Ловкач". - подумал Алексис, хотя и сам был
не промах. Когда он замолк, Алексис удивился: интересно, что могло заставить
его закрыть рот? Может, они молятся, если вообще молятся? Или теперь  настал
черед заморыша, в таком случае понятно, почему  не  доносится  ни  звука:  в
компании немцев его голос был так же неприметен, как неприметно тело.
   Но самой замечательной чертой Шульмана, как показалось Алексису, была его
целеустремленность. Таким, по крайней мере, представлялся он Алексису, и это
было, в общем, похоже на истину. Истину  эту  прочитывал  он  в  пристальных
вопрошающих взглядах, какие бросали на Шульмана его подчиненные;  не  детали
интересовали их, а самое главное: как идет дело, продвигает ли  их  тот  или
иной шаг к конечному результату. Тот же смысл виделся Алексису  и  в  жесте,
каким Шульман  вздергивал  рукав  пиджака  и.  ухватив  свое  толстое  левое
запястье,  выкручивал  его,  словно  чужое,  чтобы  поглядеть  на  циферблат
стареньких часов в металлическом корпусе. Значит, и  Шульману  тоже  положен
предел, думал Алексис, часовой механизм в бомбе тикает и для него,  помощник
носит ее в своем портфеле.
   Отношения между этими двумя людьми крайне  занимали  Алексиса  и  служили
хорошим отвлечением от напряженной  работы.  Когда  Шульман  отправлялся  на
Дроссель-штрассе и разгуливал среди руин дома.  где  взорвалась  бомба,  или
бушевал там, убеждая кого-то, поминутно поглядывая на  часы  с  видом  таким
возмущенным, будто взорвали его  собственный  дом,  заморыш-помощник  маячил
рядом, точно его совесть, и, упорно не  поднимая  прилипших  к  бокам  тощих
скелетоподобных рук, что-то горячо нашептывал шефу. А когда Шульман вызвал к
себе для последней конфиденциальной беседы атташе но связи с  профсоюзами  и
голоса их за стеной, поднявшись до  крика,  упали  затем  до  доверительного
исповедального  шепота,  именно  заморыш  вывел  из   кабинета   сломленного
свидетеля, после чего препоручил его заботам земляков в посольстве,  укрепив
тем самым Алексиса в мысли, которую он лелеял с самого  начала,  но  которую
Кельн напрочь запретит ему додумывать до конца.
   Все наталкивало его на эту мысль. Отстраненность жены,  поглощенной  лишь
мечтаниями с Святой земле; неумеренное раскаяние атташе: нелепое, ни  с  чем
не сообразное гостеприимство, оказанное им Катрин - уж не братом ли Эльке  в
ее отсутствие он хотел выглядеть? -  странное  утверждение,  что  он  сам  в
комнату  Эльке  входил,  а  жена  и  порога  бы  не  переступила.  Алексису,
находившемуся некогда в подобных обстоятельствах, да  и  сейчас  еще  в  них
пребывавшему, чьи нервы, издерганные от coзнания вины, чутко  отзывались  на
всякое мимолетное сексуальное дуновение,  эти  приметы  казались  совершенно
однозначными, и втайне ему польстило, что Шульман расценил их точно так же.
   О некоторых из предпринятых Шульманом шагов  Алексис  узнал,  лишь  когда
израильская команда отбыла на родину. Так  он  открыл,  случайно  или  почти
случайно, что  Шульман  и  его  помощник,  независимо  от  немецких  коллег,
отыскали Эльке и глубокой ночью убедили ее отложить отъезд в Швецию  с  тем,
чтобы они втроем могли насладиться совершенно доверительной  и  добровольной
беседой, за которую ей очень хорошо заплатили. Следующий день  они  провели,
интервьюируя ее в номере отеля, после чего -  в  разрез  с  их  привычкой  к
экономии - радостно покатили с ней в аэропорт  на  такси.  И  все  это,  как
догадывался Алексис, - чтобы выяснить, кто  ее  настоящие  друзья  и  с  кем
проводила она время, когда дружок ее благополучно возвращался в  казарму.  И
где покупала марихуану и другие  наркотики,  которые  обнаружили  они  среди
развалин, там, где находилась  ее  комната.  Или  же,  вернее  сказать,  кто
снабжал ее ими, и в чьей  постели,  разомлев  и  расслабившись,  она  любила
рассказывать о себе и своих хозяевах. Алексис вывел все это, отчасти  исходя
из секретного доклада об Эльке,  представленного  ему  к  тому  времени  его
собственными агентами: вопросы, которые он приписал Шульману, были теми, что
задал бы и он, если б Бонн с криком "руки прочь!" не окоротил его.
   "Не надо грязи, - твердили они. - Пусть  сначала  все  быльем  порастет".
Алексис, почувствовавший, что на карту теперь поставлена его карьера,  понял
намек и заткнулся, потому что с каждым днем положение  силезца  укреплялось,
ухудшая тем самым его собственное.
   И все же он дорого бы дал за те ответы, которые  Шульман  в  неистовой  и
безжалостной целеустремленности своей, то и дело  поглядывая  на  допотопные
часы, мог всеми правдами и не правдами  выудить  из  девицы.  Много  времени
спустя, когда  это  уже  не  имело  практического  значения,  Алексис  через
шведских агентов безопасности,  в  свою  очередь  заинтересовавшихся  личной
жизнью Эльке, выяснил. как  глубокой  ночью,  когда  все  спали.  Шульман  с
помощником  предъявили  ей  набор  фотографий  вероятных  кандидатов  на  ее
благосклонность. Из них она выбрала одну -  якобы,  киприота,  которого  она
знала лишь по имени - "Мариус". Она произносила это имя, как он требовал, на
французский лад. Алексису стало известно и о сделанном ею  весьма  небрежном
заявлении: "Да, это тот самый Мариус,  с  которым  я  спала",  -  заявлении,
которое, как они дали ей понять, было важно для Иерусалима.

***

   Обязательное  заключительное  совещание  под  председательством   нудного
силезца проходило в зале, где было более трехсот мест, но большинство их них
пустовало. Две группы - немцы и израильтяне - сидели  по  сторонам  прохода,
как родные жениха и невесты во время  венчания.  Собравшихся  к  одиннадцати
утра участников совещания ожидал  стол  под  белой  скатертью,  на  которой,
подобно результатам археологических раскопок, разложены  были  красноречивые
вещественные  доказательства  взрыва,   каждое   с   надписью,   выполненной
компьютером,  как  на  музейной  табличке.  На  стене  красовался  стенд   с
фотографиями ужасных подробностей взрыва;  фотографии  для  пущего  реализма
были цветными. В дверях хорошенькая,  чересчур  любезно  улыбавшаяся  девица
раздавала пластиковые папки  с  материалам