обстоятельству
сновидение, именуемое последними месяцами Викиной  жизни,  не  распалось
или, что скорее, не свело ее с ума.
   Калейдоскоп повернулся. Климпс-климпс. Правда, это произошло раньше.
   По крайней мере задолго до того слякотного вечера, когда Вика поняла,
что ее нога, утапливающая в пол  до  отказа  педаль  тормоза,  совершает
холостые движения.
   Несколько бессмысленных холостых движений, таких же,  как  и  перебор
стеклянных бус. Что-то произошло с  системой  тормозов,  педаль  в  пол,
впустую, бесполезно...
   И Вика поняла, что она не справится с  управлением  автомобилем.  Она
еще  вглядывалась  в  надвигающуюся  катастрофу  и  пыталась   исправить
положение, и еще успела мелькнуть  мысль  о  том,  что  она  пристегнута
(всегда: она не просто накидывала ремень, она  его  пристегивала),  и  о
подушке безопасности в руле, и  о  какой-то  нелепости,  с  которой  все
происходило. А потом был страшный удар, сопровождаемый грохотом,  и  мир
вокруг закружился, и оторвался от земли, и понесся  куда-то  в  жестокую
твердь  пространства,  и  вновь  удар,  скрежет  и  грохот,   и   что-то
беспощадное, сдавившее ее со всех сторон, и еще удар, словно о  каменную
стену, сквозь которую она  провалилась,  и  кроваво-огненная  вспышка  в
сознании, в голове, но... Она проваливалась дальше в темноту.

***

   Тишина.
   Тишина, не нарушаемая даже стеклянными климпс-климпс. А  может,  этих
звуков уже больше не будет? Может, их здесь нет? В темноте?

***

   Нет-нет, звуки были. Да и не темнота это вовсе. А  туман.  В  котором
существовала боль.  Невыносимая  боль.  Она  таилась  где-то  в  тумане,
подкрадывалась и  нападала  внезапно.  И  тогда  были  звуки.  Но  туман
оказывался сильнее. В нем звуки стихали, словно это были  звуки  чьих-то
удаляющихся шагов.
   И еще в тумане стихала боль.

***

   Афшу-у-у-у... Афшу-у-у-у-у... Ымб... ымб...
   Срочно...
   Убер... пошел... да... давай...
   Дыши! Дыши, мать твою!
   Мы ее теряем. Мы теряем ее!
   ...вас...
   Кто это так? А?!
   (грозный,  грозный  голос,  и  совершенно  нелепый  в  этом   тумане,
окутывающем стены темноты) Дыши - сука! Мы не должны потерять ее.
   Она дол...
   Она должна... быди-и-... жива.
   (нелепый грозный голос) Дыши!
   Но туман забирал звуки. И туман забирал боль. А  темнота  оказывалась
сиянием. Стоило лишь проплыть вещество темноты, и оказывалось,  что  это
самый яркий свет...
   ...из которого не надо  возвращаться.  Там  счастье.  Там  сновидения
детства об этом радостном свете. И там нет боли...
   Дыши - сука!

***

   Она не знала, кто она и где находится. Только... вряд ли эти  вопросы
имели хоть какой-то смысл.  Была  какая-то  пещера,  вернее,  непонятная
память о пещере в голове непонятно у кого. Скорее всего  она  была  лишь
просто пространством, наделенным странной памятью и ощущениями. Все  это
было завязано в не менее странный клубок, и  непонятно,  где  начиналось
одно и заканчивалось другое. Но все же имелось кое-что единственное, что
она знала наверняка.
   Над всем этим царствовал туман.
   Иногда он казался грозным, а иногда он становился туманом над морем.
   И вот в этом последнем случае появлялись звуки. И она обретала  тело.
Женское  тело.  В  нем  жила  боль.  Нестерпимая  боль,  которая   стала
единственной связью с внешней реальностью.  А  потом  в  эту  реальность
полусознания оказался перекинутым еще один мостик.
   Это была мысль. Вернее, воспоминание. Только на  сей  раз  совершенно
осознанное воспоминание.
   ...Море где-то на краю земли, в том месте, где всегда жила радость.
   Песчаная коса дикого пляжа и пенная синева громады воды. Такие яркие,
контрастные краски, словно на детском  рисунке.  Следовательно,  в  мире
оставалось что-то еще, кроме мокрого киселя тумана.
   Маленькая девочка  -  наверное,  лет  пяти,  -  бронзовая  под  южным
солнцем, играет камешками и строит  песчаные  замки  на  берегу.  И  еще
скала.
   Вернее, это тогда казалось, что скала. На самом деле это был  большой
камень, возвышающийся наполовину из воды,  словно  горб  доисторического
чудовища. И девочка только что ныряла под камень. Под скалу. К чудовищу.
   - Вика, иди сюда.
   Мужской голос. Наверное, самый  любимый  на  свете.  Голос  Божества,
покровительства, защиты. Все остальные голоса  будут  лишь  похожими  на
него.
   Голос ласки. Любви.
   - Вика, сгоришь. Иди в тень.
   Голос становится строгим. Но ведь это все понарошку.  Потому  что  на
обладателя этого голоса можно забраться верхом. И смеяться,  когда  тебя
окунают в воду. И это самое большое счастье. Потому что  огромную  часть
времени обладатель этого голоса чем-то занят. Но иногда  выпадают  такие
удачные минуты, когда можно вместе поехать к морю.
   - Иду, папа. Сейчас.
   - Не сейчас, а немедленно!
   Это уже серьезно. Надо действительно идти.
   (Это правда ты, та самая  маленькая  девочка?  Ты,  чья  единственная
связь с миром - это нестерпимая боль и воспоминание, где все еще хорошо,
где живет лишь радость и где огромного и прекрасного человека ты  можешь
хватать за нос и называть папой? Это действительно  -  ты?)  Надо  идти.
Хотя сейчас ты смогла пересилить  свой  страх  и  нырнуть  под  воду.  К
трещине в скале.
   - Папа, там в трещине что-то огромное.
   - Не заговаривай мне зубы.
   - Правда... Чудовище.
   Там, под уровнем воды,  сбоку  камня-скалы  она  обнаружила  глубокую
трещину. Целую подводную пещеру. На ней были очки для  плавания,  и  она
заглянула  в  трещину,  в  темноту.   Ее   маленькое   сердечко   бешено
заколотилось. В темном  провале  этой  трещины,  в  непроницаемом  мраке
что-то шевельнулось. Промелькнул тусклый панцирный бок чего-то огромного
и,  наверное,  жуткого.   И   возможно,   в   этой   темноте   светились
непроницаемые, наполненные хищной и бессмысленной враждебностью глаза. В
темной пещере, навсегда запечатлевшейся в ее памяти.
   А потом начался отлив и камень  обнажился.  Она  уговорила  отца,  и,
шлепая по мокрым лужицам на песке, стараясь не  наступать  на  небольших
игольчатых морских ежей, они подошли  к  камню.  И...  не  было  никакой
таинственной и зловещей пещеры. И не было страшного монстра, таящегося в
темноте. Все, что она обнаружила, - лишь неглубокую,  с  острыми  краями
расщелину, и в ней прятался маленький краб. Смешной  и  беззащитный.  Он
нашел себе надежное укрытие, маленький краб, с  которым  очень  хотелось
поиграть. В небольшой трещине. Многие же сородичи  краба  замешкались  и
стали сейчас добычей беспокойно кричащих чаек.
   Огромные клювы пробивали панцири - климпс-климпс.  (Нет,  это  другой
звук, он не может находиться в  этом  воспоминании.)  Маленький  краб  в
неглубокой расщелине.
   Остальное было лишь увеличено слоем воды  и  воображением  Вики.  Она
взяла стебелек водоросли и ткнула  им  в  расщелину,  чтобы  поиграть  с
крабом. В тот момент Вика очень любила  его.  Умного  маленького  краба,
нашедшего себе надежное укрытие.
   Сейчас она не знала, что означает это воспоминание. Вернее, она  даже
не знала, что воспоминания вообще могут  что-либо  значить.  Просто  это
была первая яркая картинка после того, как  она  выплыла  из  тумана.  И
существовала эта картинка, наверное,  лишь  несколько  секунд  реального
времени. Когда она услышала еще один  посторонний  звук.  Вернее,  целую
фразу, которую она успела осознать и запомнить. Ей  предшествовал  вздох
облегчения:
   - Оупф... Мы ее вытащили. Теперь скорее всего она будет жить.  Теперь
самое страшное позади.
   Это было вовсе не страшно, успела подумать она.
   А потом снова подступил туман и боль растаяла в нем.

***

   Грозная пещера обнажается лишь во время отлива.  И  тогда  становится
ясно, что там прячется маленький беззащитный краб.
   Она поняла, что это был  лишь  сон,  из  которого  она  на  мгновение
вернулась  в  свое  странное  полусознание.  Она  еще  ощутила   тяжесть
собственного тела, особенно тяжесть рук, влекущих  ее  куда-то  вниз.  И
неимоверно тяжелое тело  все  насквозь  пропиталось  болью,  невыносимой
болью. И вот это было единственным по-настоящему  страшным.  Только  над
поверхностью этой боли,  словно  над  поверхностью  моря,  уже  стелился
спасительный туман.

***

   Что-то странное склонилось над ней. Что-то, ассоциируемое с  темнотой
мрачного  провала,  грозной  пещеры,  пришедшей  с   тем   давним   (или
единственным?) воспоминанием. Только это  что-то  было  белесым,  словно
состоящим из кусочков тумана. Она не могла сказать, видит ли она это  на
самом деле или это всего лишь продолжение сна.
   Но возможно, все это было не  таким  уж  важным.  Она,  словно  волны
океана, переливалась из сна в беспамятство и в явь, так похожую на  сон.
И это странное, склонившееся над  ней,  было  белесым,  омытым  солеными
волнами и ветрами камнем, скрытым наполовину водой. Кто знает, что  там,
под поверхностью?
   Возможно, и ничего.
   А потом она открыла глаза. Внезапно. И это  белое,  склонившееся  над
ней, было похоже на огромную, сделанную из трепещущих  простыней  маску.
Потом оно задрожало и стало удаляться. Как-то странно, вбок,  уменьшаясь
в размерах.
   Пока не стало лицом. Лицом женщины в белом халате.
   Вика сумела разлепить свои ссохшиеся губы  и  почувствовать,  что  ее
небо и весь рот словно покрыты жесткой сухой  корочкой;  и  она  впервые
после темноты и тумана услышала свой собственный голос:
   - Где я?
   Женщина,  сидящая  рядом,  вздрогнула.  Она  приподнялась,   заслоняя
приятный свет яркого дня за окном, и громко произнесла:
   - Она пришла в себя.
   Вика хотела поднять голову.
   - Лежите, лежите, вам нельзя двигаться. Все хорошо. Вы... -  И  после
небольшой паузы:
   - Вы в больнице.
   - Почему? -  слабо  произнесла  Вика,  чувствуя,  как  сквозь  густую
засохшую корочку, склеившую ее рот,  пробиваются  первые  капли  влажной
слюны.
   Первые живые ручейки после знойной, смертельной засухи.
   Эта  женщина  улыбнулась.  Как-то  странно.   Маска   из   трепещущих
простыней.
   - Было плохо. Сейчас уже все позади. Автокатастрофа.
   -  Автока-та-строфа,  -  медленно  повторила  Вика,  словно  она   не
понимала, что бы это слово могло значить. - Я... не... помню...
   - Не мудрено, с такими травмами.
   - А где?.. Я... в смысле...
   Вика замолчала, почувствовав вдруг огромную усталость.
   - Мне... очень... больно... - хрипло произнесла она.
   - Я знаю, - последовал ответ.

***

   Над морем снова стелился туман, и в нем бродила боль. Но теперь  и  в
этом  тумане  появилось  что-то  новенькое.  Иногда  туман  сгущался  до
твердого  состояния  и  становился  молчаливой  маской   из   трепещущих
простыней. Этих масок в тумане было множество. Но  прошло  еще  какое-то
время, прежде чем она поняла, что действительно вызывает страх. На  этой
маске, невзирая на ее белизну, существовала субстанция  темноты.  Иногда
ее прятал туман, Давнее (или единственное?) воспоминание а иногда пещера
раскрывалась, и  там,  неразличимые  в  темноте  -  но  ты  ощущаешь  их
присутствие,  -  за  тобой  наблюдали  глаза,   хищные   и   наполненные
бессмысленной враждебностью.
   Но приходила боль и, словно воды  океана,  затопляла  все  пещеры.  А
потом и сама растворялась в тумане.
   Ее разбудили. Прикосновение рук. Задают какие-то вопросы. Ей  удалось
вычленить лишь один из них:
   - Вы что-нибудь помните?
   "Я не хочу ничего помнить", -  подумала  она,  и  ее  сознание  снова
начало угасать.
   Ей снился  краб.  Маленький  счастливый  краб,  нашедший  себе  такое
надежное убежище. И это  было  единственное,  что  она  желала  помнить.
Грозные  пещеры,  увеличенные  водами  морей  и  воображением,   -   это
единственное убежище для маленького и беззащитного существа.
   Однако прошло еще какое-то время, и стало ясно,  что  жить  только  в
этом воспоминании ей уже не удастся.

***

   Когда боль стала терпимее и она уже смогла сосуществовать с  ней,  не
погружаясь сразу в спасительный туман, вернулись другие воспоминания,  и
прежде всего то, с которым она жила последние несколько месяцев,  то,  с
которого и началось в ее жизни время перемен.
   Она была Викой. И еще несколько месяцев назад  она  могла  сказать  о
себе, что, наверное,  является  самым  счастливым  человеком  на  свете.
Только такие вещи не говорят. По крайней мере вслух. Чтоб  не  сглазить.
Она имела чудесную семью, мужчину,  который  стал  ее  мужем  и  который
сделал ее счастливой. У них было двое близнецов, два дитя любви, которым
они дали свои имена, и любимая работа, позволяющая им  уважать  себя.  У
них были друзья, и, наверное, ни одному человеку в жизни Вика не  желала
и не сделала ничего плохого. Почему же все это  не  могло  продолжаться?
Почему ты не можешь быть с теми, кого любишь?  Почему  в  один  из  дней
обычный телефонный звонок означает конец твоего мира?
   В тот день она двигалась по Садовому кольцу. В машине Вика находилась
одна (даже став вице-президентом "Континента", Вика не  захотела  менять
свою жизнь - никаких телохранителей  и  никаких  лимузинов.  У  нее  нет
врагов, а от судьбы не уйти), она торопилась на  встречу,  но  попала  в
пробку. Авторадио сообщило, что пробка тянется аж от Курского вокзала до
Сухаревской площади. Вот такие вот дурацкие дела. Сегодня они собирались
пообедать втроем с Викиным отцом, и папа скорее всего уже заехал к  Лехе
в "Континент", но теперь плакал обед,  и,  видимо,  предстоящая  встреча
тоже плакала. Вика позвонила мужу  на  мобильный,  но  телефон  оказался
переключенным на секретаря (Великую  и  Ужасную  Лидию  Максимовну,  как
смеялась Вика. Несмотря на первый холодный прием, они  уже  давно  стали
друзьями), и Вика сообщила, что торчит в пробке и ничего с этим поделать
не может. Лехи на месте не  оказалось,  и  Вика  попросила,  чтобы,  как
только муж появится в  поле  зрения,  он  позвонил  ей  в  машину.  Вика
находилась в абсолютно неподвижном автомобиле, застывшем гудящем потоке,
а авторадио передавало песенку группы "Мумий-Тролль" "Утекай".
   - Действительно - утекай, - усмехнулась Вика,  глядя  на  заклинивший
автомобильный поток.
   Потом, минут через  сорок,  движение  началось.  Очень  помалу.  Вика
поняла, что у нее есть единственный способ вырваться  из  пробки  -  это
постараться уйти во дворы. В крайнем случае бросить где-нибудь машину  и
доехать на метро. Только бросить машину где-нибудь в приличном месте (мы
не в Нью-Йорке и не в Европе, у нас немедленно найдутся добрые граждане,
охочие до чужого добра), если удастся - на стоянке или во дворике  офиса
одних знакомых, благо тут недалеко. Вика так и поступила. Не  без  труда
ей удалось перестроиться, она вырулила  на  дорожку,  уходящую  в  глубь
дворов. Прямо перед капотом машины выросла фигура пьянчужки - совсем еще
молодой, в прожженной  куртке,  трехдневная  щетина,  в  руках  открытая
бутылка "Балтики". Вика  ударила  по  тормозам,  пьянчуга  шарахнулся  в
сторону - машина-то иностранная, - но,  различив,  что  за  рулем  баба,
сразу же набрался храбрости и покрутил пальцем у  виска.  Вика  показала
ему жестом, что он может проходить, - путь  свободен.  Он  же  опрокинул
треть бутылки, вытер рукавом с губ пену и зло уставился на Вику.
   - Ну что, так и будем стоять?! -  Вика  тронулась  вперед.  Пьянчужка
остался на месте, провожая ее взглядом. - А почему и нет? - сказала сама
себе Вика. - Чего не  постоять?  Видимо,  на  сегодня  парень  все  свои
проблемы решил.
   Вообще, честно говоря, это была больная тема. Вика в принципе  так  и
не нашла точку равновесия между собственным успехом  и  благополучием  и
позорной нищетой большей части населения. Достаточно лишь  удалиться  на
пару кварталов от фасадов фешенебельных зданий. Она прекрасно  понимала,
что абстрактные рассуждения типа "надо больше работать, пахать как  вол,
тогда и будешь жить по-человечески" в принципе не решают  проблему.  Да,
она много работала, пахала как вол, и ей повезло.  Но  она  знала  очень
многих людей, готовых пахать не меньше просто ради того, чтобы выбраться
из нищеты, но не у всех получалось.
   Среди этих людей были и трудолюбивые, и образованные, и  талантливые.
Вика также понимала, что сетования на несправедливость мира выглядят  по
крайней мере наивно, а честно говоря, глупо. Да, надо, наверное,  делать
свое дело, делать как можно больше для собственного успеха  и  стараться
помочь тем, кому можешь.
   Помогать может сильный, помощь  слабого  вряд  ли  кому  понадобится.
Сопереживание, конечно, многого  стоит,  но,  наверное,  все  это  стоит
значительно больше, если подкреплено хоть каплей  реального  дела.  Вика
пыталась помогать многим. И не  только  благотворительностью.  А  так  -
формула "надо больше работать" годится для западной цивилизации.  У  нас
же страна-загадка: можно трудиться в поте лица,  пахать  всю  жизнь,  до
усталости и опустошения, и не получить  ничего.  Кроме  позорно  скудной
зарплаты, которую еще и не платят по  полгода,  болезней,  бессмысленной
озлобленности и одиночества.  Бессмысленной  озлобленности,  чаще  всего
направленной вовсе не по адресу.
   А "Балтику" Вика тоже любит. Отличное пиво. И с удовольствием  сейчас
бы его выпила, но ведь нет...
   Дорожка впереди  свернула.  Вика  достаточно  удачно  выскакивала  на
нужную ей улицу. Она весело улыбнулась, посмотрев в ясную синеву неба. А
потом зазвонил телефон. Тот самый звонок, разделивший ее  жизнь  на  две
части. Те самые последние секунды, когда еще все  так  хорошо,  а  потом
климпс-климпс - и уже все.
   Твой узор сменился, и все рухнуло. Вика взяла трубку.
   - Алло? - Голос прозвучал мягко, приветливо.
   - Вика, ты находишься в  машине?  -  Это  было  сказано  без  всякого
вступления. Но Вика вдруг поняла, что важно совсем  другое.  Важно,  как
было сказано.
   - Да. Петр, это вы?
   - Остановись, пожалуйста.
   - Зачем? Петр...
   - Сверни на обочину и встань. Пожалуйста, Вика.
   Ее сердце вдруг бешено заколотилось. Это был Петр  Виноградов,  но...
что стало с его голосом? Господи,  что  с  его  голосом?!  Обычно  такой
веселый голос, обладающий приятным тембром,  сейчас  стал  раздавленным,
больным. Вика припарковалась к бордюру.
   - Что случилось, Петр?
   - Ты остановилась?
   - Да. Но что случилось? Что с вашим голосом, Петр?
   - Вика, милая... Тебе сейчас понадобится много мужества...
   - Что?! - Сердце прыгнуло в ее груди, и что-то поднялось к горлу.
   - Только успокойся, родная.
   - Я спокойна. Не тяните.
   - Это... О-о-х-х... - Глубокий выдох, мгновенная пауза - и потом:
   - Покушение. Твой отец в критическом  состоянии...  Они  выходили  из
здания...
   - Они? Леха?!
   - Вика, боюсь, у меня... очень плохие новости. Леха...
   - Что?! Ну что?
   - Леха... Его больше нет, Вика.
   -  Как  нет?!  -  выдавила  Вика.  Звук  оказался  низким,   грудным,
посторонним.  -  Петр,  как  нет?  Ну  что  ты  такое  говоришь?   Петр,
пожалуйста...
   - Милая, где ты сейчас находишься?
   - Нет, Петр... Ну пожалуйста.
   - Вика...
   - Нет... Ну как же так... Ну как... Н-е-е-т!
   - Милая...
   Этого не может быть. Ну не может этого быть! Ну почему...
   Она  сидела  с  телефонной  трубкой,  прижав  ее   к   подбородку   и
прислонившись к стеклу. Петр что-то говорил  в  трубке.  Она  ничего  не
слышала.
   Время остановилось.

***

   Потом были слезы. Очень много слез.  И  рыдания.  И  близкие,  прежде
всего Андрей, беспокоились за ее состояние. А  она  говорила  над  телом
мужа:
   - Мой красивый! Ну как же ты мог? Как?! Как ты оставил меня одну?
   Ведь я у тебя одна. Любимый... Мой. Но ведь  нет  же...  Это  все  не
правда... Да?
   Скажи! Я-не-смо-гу-од-на.
   А потом слезы высохли. И время остановилось еще раз.
   И тогда Андрей подумал, что все опасения за ее состояние  еще  только
впереди.
   Время стало сферой. Калейдоскоп поворачивался. Бессмысленные  рисунки
созд