И
совершенно идиотскую, ничего не выражающую улыбку.
   Два сотрудника ОМОНа выросли, словно былинные богатыри, буквально  из
травы. Они  действовали  с  молниеносной  точностью  и  определенностью.
Огромные садовые ножницы, которыми Алексашка только что тряс,  оказались
выбитыми из заломленной руки, и, когда рука эта, согнутая в локте, пошла
за спину вверх, Алексашка испытал приступ немыслимой  боли.  Но  он  еще
пытался защитить девочку и поэтому прижал Алеську к себе, и в  следующее
мгновение бесприкладный автомат  Калашникова  обрушился  на  его  ребра.
Жизнь на мгновение замерла внутри Алексашки, маленькие порции воздуха  с
хрипом начали выходить из его  легких,  но  вдоха  он  сделать  не  мог.
Алексашка обмяк и согнулся в пояснице, его губы посинели. Однако он  все
еще не отпускал Алеську, потому что очень любил ее и очень сожалел,  что
он  не  такой  сильный,  как  другие  люди.  А  потом,   сквозь   пелену
подступающего обморока, он увидел бегущего к ним Алеськиного отца -  тот
был милиционером, и в руках у него находился большой черный пистолет. Он
спешил к ним на помощь. И Алексашка, понимая, что  этот  страшный  день,
начавшийся с приходом вчерашней тьмы, уже больше не принесет  им  вреда,
потому что все заканчивается, поднял голову и  улыбнулся  своей  светлой
(и, на взгляд большинства жителей Батайска,  идиотской)  улыбкой,  глядя
приближающемуся подполковнику Приме прямо в глаза. Все заканчивалось.  А
потом сбоку  что-то  тяжелое  и  черное  прорезало  воздух,  и  из  глаз
Алексашки посыпались искры, а из свернутого набок носа,  ставшего  вдруг
очень горячим, брызнула кровь - это старший лейтенант Козленок  подоспел
к завершению славной спецоперации. И на глазах  своего  шефа  действовал
эффектно и, по крайней мере  он  так  считал,  крайне  эффективно.  Удар
ботинком пришелся прямо  по  Алексашкиному  лицу.  И  тогда  мир  вокруг
Алексашки начал растворяться, он услышал крик и плач девочки, но он  уже
знал, что это не страшно, потому что Алеська плакала  по  нему.  Алеська
кричала:
   - Нет, папа, нет! Не надо, не бейте его! Ну нет же! Не-е-ет!!!
   Она плакала по нему, а это уже не  важно.  Алексашка  сумел  защитить
девочку.  Алеська  вырвалась  из  рук  омоновца,  чья   фигура   сначала
показалась Алексашке мутной, а потом задрожала  и  начала  расплываться;
Алеська  подбежала  к  городскому  дурачку,  чье  лицо   теперь   больше
напоминало кровавое месиво, и Алексашка, перед  тем  как  провалиться  в
забытье, коснулся ее руки. Он хотел ей сказать: "Не  плачь!  Они  же  не
виноваты.  Они  лишь  хотят  защитить  тебя".  Его   губы,   тяжелые   и
неподвижные, шевельнулись:
   - Не п-ла-чь...
   Но скорее всего он не смог этого произнести. Он  лишь  коснулся  руки
девочки  и  увидел  Алеськины  глаза,  полные  слез.  И  перед  тем  как
провалиться в забытье, Алексашка... улыбнулся.
 
*** 
 
   Это было ужасно.
   Все, что они натворили с городским дурачком Алексашкой, было ужасно и
по большому счету даже греховно.
   Весть о том, что "дураки менты" избили до полусмерти Алексашку,  чуть
ли не на юродивого руку подняли, быстро облетела весь город.
   Нормально так!
   Преступность в городе зашкаливает за все критические отметки, вечером
на улицу выйти страшно,  Железнодорожник  -  серийный  маньяк  -  бродит
где-то рядом, чуть ли не через день по области кого-то  валят,  а  менты
развлекаются тем, что дубасят городского дурачка.
   Нормально.
   Это был прокол. Так говорили  в  городе.  Так  уже  написала  местная
газета.  Облажались  они.  А  за  такие  вещи  по  голове  не  погладят.
Настроение у подчиненных Примы было подавленное. Хорошо, что  еще  никто
не смеялся в кулачок.
   Да, день явно выдался не очень удачным.
   По возвращении после этой мощной  операции  по  захвату  Алексашки  -
которому, так, между прочим, Прима обязан жизнью своей младшей дочери  -
подполковника ждал еще один сюрприз.
   Он обнаружил этот листок бумаги на своем рабочем столе.
   Приме пришел факс. Но не текстовой, хотя там имелось несколько букв.
   Вообще-то это была фотография.
   Сюрприз...
   Прима смотрел на листок бумаги. Потом поднял голову.
   - Суки! - процедил Прима.
   - Валя, ты что? - произнесла Мамлена. - Ты что так побледнел? -  Мама
Лена, старейший и опытнейший эксперт, уже давно  находилась  в  кабинете
Примы.
   Она ждала Валентина Михайловича, ей было что ему сообщить. И  конечно
же, она обратила внимание на пришедший факс.
   - Ты это видела, Мамлен?
   - Ну и что? Перестань ты,  дурак-мужик!  Это  просто  чья-то  нелепая
шутка. Прекрати. Валя, Валентин, послушай меня, что-то  ты  в  последнее
время очень лично все  переживаешь...  Хочешь  мой  совет:  хватит  всем
твердить про свой Кисловодск... Давай-ка, друг, бери Валюшу  и  дуй  уже
туда.
   Прима посмотрел на номер отправления:
   - Факс пришел из Москвы.
   - Да. - Мама Лена кивнула и развела руками в стороны. -  И  что?  Его
отправили с Центрального телеграфа.
   - Почему именно мне?
   - Валя, в Москве сейчас находится кое-кто из наших, откомандированы.
   Ты же занимаешься этим делом. Ну вот, какой-то дурень...
   ...Потом Мамлена ушла. На сегодня они свои дела с Примой закончили.
   Валентин Михайлович опять засиделся на работе. Когда он проводил Маму
Лену и затворил за ней дверь, его взгляд снова остановился на факсе.
   Сюрприз...
   На листе бумаги была  фотография  потерпевшей,  Яковлевой  Александры
Афанасьевны. Она была в очень приличном  деловом  костюме  и  стояла  на
лестнице.
   Вернее, она по ней спускалась, совершенно  не  позируя  фотографу,  -
просто  шла  по  своим  делам,  быть  может,  даже  не   догадываясь   о
существовании фотографа. За ее спиной находились стеклянно-металлические
двери, вход в шикарное офисное здание. По всему  фронтону  этого  здания
было написано: "Группа "Континент"".
   Прима кое-что знал  об  этой  группе  компаний  -  еще  бы,  одна  из
богатейших и влиятельнейших групп страны,  им  и  положено  иметь  такой
шикарный офис. С этим вопросов не возникало.
   Конечно, потерпевшую  Яковлеву  могли  там  сфотографировать  раньше,
но... зачем? Кому  это  могло  понадобиться?  И  зачем  все  это  теперь
анонимно пересылать ему?
   Шутки?
   Внизу листка имелась приписка: "Правда, она хороша? Много лучше,  чем
о ней думают".
   И все. Всего девять слов.
   Сюрприз...
   Прима какое-то время глядел на фотографию, потом  поднял  глаза.  Его
лоб покрылся испариной.
   И Приме вдруг  показалось,  что  там,  за  окнами,  в  сумерках,  уже
окутывающих Батайск, за ним наблюдают чьи-то безжалостные,  ухмыляющиеся
глаза - сюрприз...
   - Что за херня? - пробормотал Прима. - Что  происходит?  Правда,  она
хороша... Шутники хреновы!
   В дверь постучали. Прима чуть подождал (только позже он удивится этой
паузе), потом произнес довольно ровным голосом:
   - Войдите.
   Это был старший лейтенант Козленок.
   - Товарищ подполковник, там ваша дочка... Она хочет увидеть  этого...
дурачка.
   - Не называй его так, Козленок, - тем же ровным голосом сказал Прима.
***
 
   Алексашке была оказана помощь, и он проплакал несколько часов кряду.
   Прима пытался заговорить с ним, но  он  лишь  отодвигался  вместе  со
стулом, на котором сидел. Алеська до вечера проторчала у отца на работе,
пока ее не пустили к Алексашке и девочка не удостоверилась, что он жив и
здоров. А потом она попросила карандаш и пару листочков бумаги.
   - Зачем тебе, дочка? - произнес Прима. Его голос прозвучал  устало  -
этот дурацкий день порядком вывел его из строя.
   - Алексашка тоже видел его... мельком...
   -  Кого?  -  спросил  Прима,  с  ужасом  понимая,  что   единственные
свидетели, оставшиеся в живых после встречи с Железнодорожником,  -  это
его собственная дочь и городской дурачок Алексашка.
   - Того... - Голос Алеськи упал, но потом девочка собрались с силами.
   - Того человека, что гнался за мной. Этого  страшного  человека,  про
которого все... Алексашка его нарисует.
   - А... - произнес Прима без всякого выражения. - Сейчас, дочка.
   Прима действовал словно на автопилоте, как будто он был лунатиком. Он
протянул Алеське карандаш и два листика бумаги и с удивлением обнаружил,
что в этот момент его рука дрогнула.
   - А он... умеет рисовать, дочка?
   Алеська горько усмехнулась, и Прима  подумал,  что  эта  усмешка  его
дочери выглядела как-то совсем не по-детски.
   - Ты же знаешь, папа, - произнесла Алеська.
   Этот дурацкий день порядком вывел Приму из строя. Сосущая слабость  в
области  желудка  превратилась  теперь  в  огромную,  наполненную  ватой
полость.  И  естественно,  он  не  поинтересовался,  зачем   несчастному
Алексашке два листочка бумаги. Если он  собирался  по  памяти  (а  Прима
слышал о феноменальной памяти городского дурачка,  только  он  не  очень
верил в подобные вещи) набросать  портрет  Железнодорожника,  зачем  ему
именно ДВА листа бумаги? А к примеру, не один или три?
   Однако то, что ждало Приму через несколько минут, было не просто  еще
одним зловещим сюрпризом этого дурацкого дня. Через  несколько  минут  у
Примы имелся великолепный, прямо-таки фотографический портрет  человека,
который...  скажем  осторожно,  мог  бы   оказаться   Железнодорожником.
Алеська, со страхом глядя на портрет, подтвердила сходство. Но...
   ПРЕДЧУВСТВИЕ. ТЕМНОЕ ПОНИМАНИЕ.
   Это было еще не все. На втором листке бумаги тоже оказался рисунок. В
горле у Примы пересохло.
   - Доча, - хрипло произнес  Прима,  -  попроси  его  ответить  на  мои
вопросы.
   И  Алексашка  ответил  на  вопросы  подполковника  милиции  Валентина
Михайловича Примы.
   Все  вопросы  касались  дела   об   убийстве   гражданки   Александры
Афанасьевны Яковлевой.
   Этого же дела и касался второй рисунок.
   Городской дурачок Алексашка, оказывается,  уже  давно  мучился  неким
несоответствием.
   - Когда ломали дверь в Сашину квартиру, - сказал Алексашка,  -  и  вы
прошли к ванной... я тоже шел за вами. И в САШИНОЙ ванне  лежала  убитая
ЖЕНЩИНА.
   И я вот это увидел...
   Был второй рисунок. Того, что  увидел  городской  дурачок  Алексашка,
когда они выломали дверь и вошли в квартиру  потерпевшей.  Прима  решил,
что у него такая своеобразная манера говорить. Но чуть  позже  Алексашка
повторил про женщину в Сашиной квартире.
   И Прима вдруг почувствовал,  как  ледяная  иголочка  кольнула  его  в
сердце.
   Что  увидела  на  опознании  Наталия  Смирнова?  То  же,  что  сейчас
нарисовал Алексашка? Если б он смог найти Наталию живой и  здоровой,  он
бы задал ей эти вопросы. У него по-прежнему  оставалось  к  Наталии  три
вопроса, только...
   Только теперь Прима почувствовал, что  за  вполне  обычным  делом  по
убийству гражданки Александры Афанасьевны Яковлевой, шлюшки  из  городка
Батайска, может таиться нечто выходящее  за  рамки  просто  криминальной
разборки.
   Прима вдруг ощутил, что он подошел к  границе  очень  темного  круга,
жуткой бездны, и если он эту границу перейдет, то обратного пути уже  не
будет.
   И гораздо лучше, если бы все  это  оказалось  шизофреническим  бредом
городского  дурачка  Алексашки.  Он  явно  недееспособный  тип,  и   его
показания мало чего стоят.
   Но Прима все же задал свой вопрос:
   - Скажи, Алексаш,  почему  ты  все  время  говоришь,  что  в  Сашиной
квартире был обнаружен труп  КАКОЙ-ТО  женщины?  Ведь  потерпевшей  была
Саша? Так?
   Или, - Прима усмехнулся,  как  обычно  усмехаются,  когда  говорят  с
неразумными, только потом в горле у него запершило, - это была не Саша?
   Прима,  как  старый  профессионал  (хотите  -  называйте  его   "мент
поганый", хотите - по-другому, дело ваше),  имел  немало  осведомителей.
Дворники, конечно же, входили в их число. И  от  тети  Зины,  дворничихи
нескольких домов и того, где жила Яковлева, Прима знал,  что  несчастный
городской дурачок влюбился в шлюшку. По  крайней  мере  некоторое  время
дела обстояли именно так.  Может,  ему  больно  говорить  об  Александре
Афанасьевне как об убитой...
   Ответ Алексашки прозвучал в абсолютной тишине. И самое  ужасное,  что
Прима уже догадывался, каким будет его ответ. Он пришел оттуда, из тьмы,
навалившейся  на  Батайск,   и   вполне   могло   оказаться   так,   что
Железнодорожник являлся не единственным бешеным  зверем,  посетившим  их
город. Прима стоял на самом краю бездны.
   - Я не знаю, - ответил Алексашка. Все лицо  его  было  в  залепленных
лейкопластырем ссадинах и в припухлостях, которые через несколько  часов
станут синяками. Но даже сейчас Прима увидел, как его прозрачный  взгляд
потемнел и им снова начало овладевать беспокойство. - Не  знаю...  могла
быть и Саша. Я же вам нарисовал... могла не Саша. Вот.
   - Что ты хочешь сказать? - хрипло произнес Прима.  -  Что  это  могла
быть не Александра? Ну что ж ты такое говоришь... Ее все опознали...
   Это был бред, безумие. И Приме вовсе незачем слушать этого идиота.
   Почему, почему Прима должен  (или  ему  хочется?)  верить  городскому
дурачку?!
   Только... звери, выползшие из тьмы, тоже были безумием.  Не  большим,
чем предположение, что в тот  день  в  квартире  Александры  Афанасьевны
Яковлевой была убита вовсе не хозяйка.  (Ее  все  опознали.  Отлично.  И
после этого опознания самая близкая подруга потерпевшей просто исчезла.)
И засохший белый цветок, вставленный в смертельную  рану,  украшал  труп
вовсе не молоденькой шлюшки из провинциального городка  Батайска,  вовсе
не бедной Саши.
   Звери, выползшие из тьмы, туда и вернулись.
   Одним из самых  диких  сюрпризов  сегодняшнего  дня  могло  оказаться
предположение, что они забрали  с  собой  вовсе  не  гражданку  Яковлеву
Александру Афанасьевну. Вовсе не ее.
   И вместо бедной Саши в тот день был убит кто-то совсем другой. Кто-то
опасно, смертельно похожий на нее.



   Роман КАНУШКИН
   НОЧЬ СТИЛЕТА-2



Анонс

   У Игната Воронова было два  прозвища.  Первое  -  детское,  школьное,
Ворон.  Но  он  попал  на  кровавую  чеченскую  войну  -  и  Ворон  стал
смертоносным Стилетом, потому что свист  рассекающего  воздух  ножа  был
последним, что слышали в жизни его враги.
   Он вернулся с войны - и попал на войну другую.
   В этой войне враг  продумал  все,  кроме  одного  -  забыл,  что  ему
противостоит Мастер.
   Мастер  игры  со  смертью  сделал  свой  первый  ход  -  и   колесики
гениального преступного механизма закрутились в обратную сторону.
   Когда враг понял, с кем он схлестнулся, было уже поздно...

Часть первая

ПЕРЕД ЧЕРНЫМ МАСКАРАДОМ

1

   Июньское утро - звенящая прозрачность в преломлении солнечных лучей.
   Небольшой поселок с двумя десятками красивых  домов  в  стиле  нового
русского ампира располагался на живописной лужайке в обрамлении  вековых
сосен и елей, уносящихся ракетами в синеву подмосковного  неба.  Лужайка
была широкой и чуть вытянутой, представляя собой не  правильный  эллипс;
весь поселок пересекали всего две улицы - дорожки, пересыпанные гравием.
Словно голубые глазки, по  обеим  сторонам  поселка  отражали  небо  два
водоема.  Один  носил  название  Песчаного  озера  -  из-за   небольшого
естественного песчаного пляжика, делающего  очень  удобными  подступы  к
воде; второй назывался Графским прудом. Он был затянут ковром из лилий и
кувшинок, и здесь можно было ловить довольно  крупных  карасей.  Так  уж
повелось, что Графский пруд остался для рыбной ловли и ночных посиделок,
а купание, загар и все дневные развлечения доставались чистому Песчаному
озеру.
   Имелась  в  поселке  еще  одна   достопримечательность,   доставшаяся
обитателям от прежних  хозяев,  -  графская  аллея.  Изумительной  красы
сосновая аллея, как это  было  почти  во  всех  подмосковных  дворянских
имениях, вела от хозяйской усадьбы к тенистому пруду. Сейчас от  усадьбы
имения Гольяновых не осталось и камешка -  лишь  только  пруд  и  аллея,
когда-то пару веков кряду наблюдавшие  за  графскими  забавами,  а  ныне
ставшие пристанищем для новых романтических  волнений.  Прежние  хозяева
жили здесь с петровских времен, служили отечеству, растили  сыновей  для
государевой службы, выдавали замуж дочерей, из-за которых  сразилось  на
дуэлях не одно  поколение  русских  мужчин  той,  иной  породы,  готовых
драться до смерти из-за женщин, карточных долгов и во имя чести. Так  уж
вышло, что род Гольяновых всегда состоял на тайной  государевой  службе,
дав немало искусных дипломатов и  высших  политических  чинов,  пока  не
пришел яростный и страшный 1918  год  от  Рождества  Христова  -  в  это
лихолетье все  и  закончилось.  Славный  род  Гольяновых  разбросано  по
поверхности  Земли.  Они  служили  иным  отечествам  -   дипломатами   и
официантами,  магнатами  и   бродячими   актерами.   Их   имение   стало
государственной собственностью, пока  благополучно  не  обрело  нынешних
владельцев.
   Дом, который нас интересует, располагался  по  соседству  с  Графским
прудом и был построен из модного в нынешние времена красного кирпича. Он
являл собой причудливую смесь из разных стилей, был  украшен  башенками,
эркерами, отдельным флигельком,  где  находились  кабинет  и  библиотека
хозяина, и огромным полукруглым окном почти во всю стену фасадной  части
третьего этажа.  Замок  не  замок,  особняк  не  особняк,  эта  стилевая
разноголосица,   совмещение   псевдостарины   с    ультрасовременностью,
собственно говоря, и являлись сутью нового  русского  ампира.  При  всем
нагромождении нелепостей  дом  смотрелся  на  удивление  гармоничным.  И
конечно, сногсшибательно дорогим. Не все дома  в  поселке  были  такими.
Хотя   люди,   жившие   здесь,   явно   не   относились   к    категории
малообеспеченных.
   Место, конечно, было чудное. Жители  поселка  знали  друг  друга  уже
много лет  и  являлись  добрыми  соседями.  Свой  поселок  они  называли
Гольяново, по имени прежних обитателей, и их весьма устраивала некоторая
возможная путаница с названием одноименного района Москвы.
   Это были дачи. Когда-то - государственные дачи. Только  дачи  особого
рода. Здесь воистину было великолепно. В  любой  сезон.  Святочные  дни,
Рождество и Новый год,  гадания,  колядки  по  домам  соседей,  огромная
новогодняя ель,  устанавливаемая  всегда  в  одном  и  том  же  месте  у
Графского пруда,  снежные  бабы,  смех  подрастающих  детишек  и  лыжные
прогулки, долгие зимние вечера за чаем, скрашиваемые огнем  в  камине  и
беседой с  соседями,  мужчины,  отправляющиеся  ежедневно  на  служебных
автомобилях к неотложным делам, и их верные жены,  хранительницы  очага.
Долгие зимы здесь пробегали быстрее.
   А потом приходила весна. Масленица, темнеющий снег и первые  ручейки,
апрель, волшебное набухание  почек  и  совсем  еще  юные,  нежно-зеленые
листья, демонстрирующие вечную силу плодоносящей природы. И конечно  же,
Любовь.  После  каждой  зимы  подрастало  новое  волнующееся  поколение,
готовое к амурным сражениям. В двух с небольшим десятках домов - столько
неожиданных комбинаций.
   Ох уж эта весна с ее изобретательностью! И пересуды... Словом,  почти
новые родовые гнезда.
   А потом, наверное еще в мае, приходили первые, ни с чем не  сравнимые
летние  дни   с   такими   волшебными   запахами,   с   такой   же   еще
волнующе-неокрепшей зеленью и с таким же бездонным небом, как и сейчас.
   Но невзирая на любое время года и любую погоду, ровно в  шесть  часов
утра на  одной  из  присыпанных  гравием  дорожек  появлялся  человек  в
спортивной форме. Он был уже немолод, и, конечно же, никто  не  ждал  от
него спортивных рекордов. В зимнее время лишь в совсем уж вьюжную метель
он надевал шерстяную шапочку, а летом только в очень  сильную  жару  его
благородную седину прикрывал какой-либо головной убор.
   - Держи живот в голоде, голову в холоде, - любил повторять он.
   Правда, потом добавлял:
   - А ноги - в тепле.
   Его голос был мягким и тихим, глаза добродушно блестели, так же как и
обворожительная  белоз