лекал галантными шутками с  двусмысленными  намеками
дежурную медсестру.
   Дежурной сестре он уже успел понравиться. Это был ее тип мужчины.
   В соседней с Лютым палате два пациента с  заживающими  огнестрельными
ранениями баловались холодным пивком и закусывали  его  чудесным  угрем.
Они попали в приличную переделку, но братва их не бросила, в том смысле,
что больница была по высшему разряду. Братва вообще никогда  не  бросает
своих людей.
   Двух пациентов звали Николай и Леонид. Но братва называла их  Коликом
с Леликом.
   Они были приятелями. И они знали, что их сосед по палате - сам Лютый.
Подобный факт очень льстил их  самолюбию.  Вся  братва,  приезжающая  их
навещать,  засвидетельствовала   Лютому   уважение   и   принесла   свои
соболезнования. Лютый не особо общался сейчас с людьми, и, когда народ к
нему заходил, там было полно охраны. Но зла на Лютого за подобное  никто
не держал - еще бы, такое пережить.
   Тот, второй, вообще в такие моменты уходил,  а  может,  случайно  так
получалось.
   Лютого братва уважала. Сильно  уважала.  Даже  несмотря  на  то,  что
произошло на свадьбе.
 
*** 
 
   Два человека Манукяна с резким усилием врезались в дверь.  Но...  она
оказалась открытой. Двое кубарем вкатились в палату Лютого, и  дверь  за
ними мгновенно закрылась. Роберт Манукян смотрел на захлопнувшуюся перед
его носом дверь и впервые за довольно длительный  срок  чувствовал  себя
глупо.
   - О, нае...али, - с какой-то странной и  глухой  веселостью  произнес
он.
   Но дальше ему стало совсем не до веселья, потому что за  дверью  была
полная тишина. Никаких выстрелов,  грохота  схватки,  лишь  приглушенные
стоны и теперь вот полная тишина.
   - Я их папу... Сережа, эй, вы что? Фрунзик!
   Тишина.
   Фрунзик и Сережа словно провалились в  глухую  черную  дыру.  Роберт,
опасаясь выстрела, нажал на ручку, пытаясь отворить дверь.
   Они ее заперли. Ручка не  поворачивалась.  Значит,  не  было  никакой
кровати. Конечно, не было. Роберта развели, как  пацана.  Но  Фрунзик  и
Сережа - они-то были. Что тогда случилось с ними? Это что,  я  их  папу,
здесь такое творится?
   Этот американский замок можно вышибить ударом ноги. Но тишина...
   Что происходит?
   Нет, тишина была не сразу. Роберт слышал  приглушенные  стоны;  здесь
отличная звукоизоляция, но ни выстрелов и ничего такого... А стоны вроде
слышал.
   Вышибить ударом ноги, правильно ли это?
   И на высоком лбу интеллектуала Роберта выступили капельки пота. Но не
от жары. В этой клинике соблюдался режим собственного микроклимата.  Пот
был холодным. Холодный пот напряжения и какого-то темного, еще совсем не
осознаваемого лихой натурой Роберта,  но  все-таки  страха  перед  столь
непонятной тишиной.
   Вышибить дверь?
   И во второй раз Роберт почувствовал себя глупо. И почувствовал что-то
еще...
   Но действовать надо было быстро.
   Уходить им из этой палаты некуда, Лютый там.
   - Давайте все сразу, - произнес Роберт.
   И в это же мгновение все очень сильно изменилось.
   Но Роберту повезло. Он не стоял перед дверью и  не  стоял  справа  от
нее. Поэтому ему повезло. Почти как и молоденькому сержанту, чья  судьба
распорядилась сегодня так, что он должен был охранять Лютого и Стилета.
 
*** 
 
   Колик с Леликом вовсе не догадывались, что за события разворачивались
сейчас за стеной. Они разлили  себе  ледяного  пива  -  спасибо  братве,
затарили вчера полный холодильник  -  и  принялись  разделывать  второго
угря. Руки и рты у обоих были в жире, а угорь оказался великолепным. Вот
в этот момент на их балконе возник какой-то пассажир. Тоже из пациентов.
Скорее всего из соседней палаты. Либо слева - но там Лютый, либо справа.
Но там вроде какой-то бизнесмен с Екатеринбурга. А этот кто ж?
   То, что этот пассажир сделал дальше, было уже неслыханной наглостью.
   Он, не спрашивая разрешения, открыл их балконную дверь и быстро вошел
в палату, словно ни Колика, ни Лелика здесь не было. И они вовсе не пили
тут пиво с отличным, жирным, но в меру соленым угрем. Мож, псих? Он  че,
не понимает, что здесь за люди? А?! Он че, в натуре?!!
   - Ты че, брат, ошибся дверью? - спросил Лелик.
   - Палату попутал или рамсы? - ухмыльнулся Колик, и оба приятеля  чуть
было не засмеялись. Но вовремя остановились. Потому  что  вошедший  явно
был психом. В правой руке он держал веер медицинских скальпелей.  Лелик,
более мнительный, сразу  же  вспомнил  фильмы  о  джеках-потрошителях  и
прочей лабуде.
   Вошедший взглянул на них  выцветшими,  как  старые  джинсы,  глазами,
холодно улыбнулся и, не говоря ни слова, направился к их входной  двери.
Ну дела!
   Однако...
   Что-то в нем было...
   Но Колик не думал об этом. Просто от подобной наглости он  чуть  было
не лишился дара речи. Он че, ему че здесь? А? Тротуар для лохов, а?
   Колик начал подниматься со своего стула:
   - Ты, братан, я не понял...
   Тот  замер  у  двери,  вроде  как  занимаясь  своими  делами,  и   не
поворачивая головы, спокойно произнес:
   - Сиди на месте.
   И все. Больше он не сказал ничего.
   Но теперь и Колик понял, что в нем что-то было...
   И сел обратно. Все закончилось.
   Потому что тот лишь оценивающе поглядел на скальпели и одарил их  еще
одним взглядом. И этого Колику  было  достаточно.  Взгляд  был  ледяным,
но... В нем присутствовал ледяной огонь, который Колик видел  редко,  но
все же видел. Видел во время схватки и только у самых лучших  бойцов.  А
Колик сам был не трусливого десятка. И сейчас  он  подумал:  "Чего  там,
пускай человек себе идет..."
   А тот словно подтвердил догадку Колика. Перед тем как отворить дверь,
он произнес:
   - Не выходите в коридор, если хотите жить.
 
*** 
 
   Грохот выстрелов, о которых так беспокоился Роберт Манукян,  все-таки
раздался, и "Макаров" оказался вовсе не таким бесполезным  оружием.  Как
только люди Роберта начали вышибать дверь, по ним из палаты Лютого сразу
же открыли огонь. Но перед  выстрелом  произошло  нечто,  что  объяснило
зловещую тишину, поглотившую Фрунзика и Сережу. Теперь эта тишина пришла
сюда. Только не тишина.
   А шелест...
   Внезапно в коридоре появился некто. Скорее всего он вышел из соседней
палаты. Но Роберт  обнаружил  его  вместе  со  звуком,  странным  гулким
металлическим шелестом  чего-то  разрезающего  воздух.  И  человек,  уже
успевший понравиться старшей сестре, потому что оказался мужчиной  в  ее
вкусе, теперь не сможет понравиться никому.  Он  вдруг  как-то  странно,
вполоборота, вышел в коридор, судорожно глотая  ртом  воздух,  и  Роберт
увидел то, что его мозг признал не  сразу.  Быстро,  потому  что  Роберт
вообще реагировал быстро, но не сразу.
   Человек, говоривший по телефону, теперь держался за горло, в  которое
больше чем на две трети был утоплен скальпель. А потом Роберт увидел то,
что еще долго будет сниться ему, как и отдельные картинки,  которые  его
мозг привез с войны.
   Человек, появившийся в коридоре, изогнулся с какой-то дикой  грацией,
и этот  металлический  шелест  снова  повторился,  снова  и  снова...  и
металлические стрелы, которые должны были в руках хирурга  возвращать  к
жизни, сейчас убивали.
   Убивали людей Роберта. Скальпели на  мгновение  застывали  в  воздухе
один за другим, словно человек, посылающий их, был машиной,  был  чем-то
большим, чем машина, был окончательным и непререкаемым, как стук Судьбы.
   "Ни хрена, - подумал Роберт, - такого не бывает. Это бред.  Я  просто
брежу... Надо это заканчивать".  Губы  Роберта  начали  растягиваться  в
ухмылке, и он стал поднимать свой автоматический "Ланд-38" с глушителем.
Роберт решил сражаться, его черные курчавые  волосы  колечками  окружали
голову. Но Роберт будет сражаться с этой машиной, потому  что  все,  что
сейчас происходит, это даже не трагедия, это - абсурд. Ну сколько у него
еще может быть скальпелей, а?  Да  Роберт  сейчас  своей  автоматической
машинкой просто размажет его по стене...
   Вот тогда из-за двери Лютого и раздались выстрелы.  Страшный  грохот,
практически в упор. Двоих человек Роберта отбросило от двери в тот самый
момент, когда они собирались ломать ее. Отбросило и кинуло на стену  уже
мертвых.  Роберт  инстинктивно  отклонился,  чтобы  не  попасть  в  поле
обстрела, и это заняло не больше секунды; палец Роберта  коснулся  курка
"Ланда-38", поставленного в режим автоматического ведения огня. А  потом
что-то прожгло его руку - скальпель, разрезая кожу, по касательной вошел
в нее чуть выше кисти, видимо, вскрывая вены, потому что тут же  брызнул
фонтан крови, а скальпель вошел внутрь и вдоль его руки. Роберт  Манукян
получил еще одну металлическую лучевую кость. "Ланд-38" все же  произвел
один выстрел, пуля рикошетом со  стены  угодила  в  потолок,  но  пальцы
Роберта разжались, и пистолет выпал. Пальцы разжались чисто рефлекторно,
и воля здесь совсем ни при чем. Но Роберт вовсе не собирался  сдаваться.
Он попытался подхватить пистолет левой рукой, он даже успел нагнуться за
ним, и тогда страшный удар обрушился на его голову. Роберт обмяк и  сел,
прислонившись к стене.
   Дверь открылась. Лютый сидел в инвалидном кресле, держа  перед  собой
"Макаров". Видимо, выстрелы  и  шелест  начались  одновременно,  и  люди
Роберта все же успели произвести несколько выстрелов - Лютый был  ранен.
Всего лишь в плечо.
   На полу палаты Лютого лежали Фрунзик и Сережа.
   Скальпели... Вот и стало ясным происхождение этой тишины,  тревожной,
как холодный пот, и глухой, как предупреждение, которого не слушают. Все
люди Роберта были мертвы. А он вот, с железякой в  руке,  остался  жить.
Вот как иногда выходит...
   Роберт поднял голову и посмотрел на человека, стоящего над ним.
   Облизнул тубы. Выстрелы... Ну что, давай теперь  добивай  меня.  Твоя
взяла, так вот вышло. Внизу есть еще его люди. Но  ведь  внизу  есть  не
только они. И тогда Роберт  услышал  то,  что  поразило  его  не  меньше
шелеста  металлических  стрел,   летающих   скальпелей,   на   мгновение
застывающих в воздухе.
   - Мы не хотели никого убивать, - произнес человек, стоявший над ним.
   - Вы сами виноваты. Я надеюсь, ты  не  истечешь  кровью  и  выживешь.
Тогда скажи Монгольцу, что сегодняшние покушения не имеют к нам никакого
отношения. Лютый здесь ни при чем.
   - Скажи, - прозвучал хриплый голос Лютого, - что мы сожалеем  о  том,
что сейчас произошло. Надо все остановить.  Скажи,  что  Лютый...  -  он
помолчал, словно подыскивая нужное слово, - ...просит о встрече.  Личной
встрече. Хватит уже глупостей. И еще: скажи, что о  Тигране  я  скорблю,
сам недавно потерял брата. Это все.
   - Еще нет, - сказал человек, стоявший над Робертом. - Сколько человек
внизу и где они?
   Роберт молчал.
   - Хватит, больше никаких смертей, - сказал тот человек. -  Я  жду.  С
этим надо заканчивать. Мы сейчас просто уйдем.
   Роберт снова облизнул губы и проговорил, глядя Лютому прямо в глаза:
   - Поклянись...
   - В чем?
   - Тигран, - Роберт был слаб, кровотечение оказалось очень сильным,  -
и... Монголец...
   - Клянусь. Чем у вас положено?
   - Хлебом... но... клянись, чем у вас...
   - Клянусь собственной матерью... клянусь хлебом, - произнес Лютый.  -
Так пойдет?
   - Там трое внизу у главного входа. Обойдите его...
   А  к  ним  уже  бежали  перепуганные  медсестры  и  врачи,  в  лифтах
поднимались охранники.
   Игнат быстро взял кресло Лютого  и  покатил  его  к  грузовым  лифтам
дежурного входа. Роберт провожал их взглядом,  а  потом  все  перед  его
глазами начало дрожать, растворяться, пока две  удаляющиеся  фигурки  не
поглотила синева, окружившая Роберта. Синева, которую в последний раз он
видел, когда был ребенком.
 
Часть третья 
 
НИТЬ НАЧИНАЕТ РАСПУТЫВАТЬСЯ 
 
1. Вика: Время радости 
 
   Создатель психоанализа, дедушка Зигмунд Фрейд, был в чем-то похож  на
Карла Маркса. Оба пытались расщепить темное  ядро  мотивов  человеческой
деятельности, оба оказались нетерпимыми  максималистами  в  прописывании
своих рецептов, оба обнаружили в  человеческой  душе  лишь  свое  черное
зеркало  и,  уже  глядя  в  него,  строили  собственные  теории.  Теории
предполагали устранение черных зеркал. В итоге каждая из теорий, принеся
с собой легкий  терапевтический  эффект,  все  же  явилась  своего  рода
руководством по созданию людей-зомби.
   В свое время Вика интересовалась  трудами  обоих  классиков.  В  свое
время она сделала научную работу, в которой присутствовали сравнительный
анализ и мысль о внутреннем единстве теорий обоих почтенных старцев.
   Потом Вика послала все к черту.
   У нее были роскошные длинные ноги и тяжелая копна волос, заставляющих
воздух вокруг нее звенеть, а  сердца  пациентов  дедушки  Фрейда  биться
учащенней.
   Эта близкая  к  критической  суперсексапильность  уже  принесла  Вике
немало предложений,  иногда  тонко  завуалированных,  иногда  откровенно
непристойных, но и эти предложения она послала к черту!
   Она обладала ярким, по-мужски логичным  умом  и  веселым,  авантюрным
характером,  что  также  принесло  ей  некоторые   материальные   блага,
заставляющие пациентов Карла Маркса зло смотреть ей вслед. Но этих  Вика
послала к черту еще раньше.
   Вика делала себя сама,  не  рассчитывая  на  удачное  замужество  или
эксплуатацию своих неоспоримых женских достоинств. Она не ставила  перед
собой этих целей, но в итоге цели эти оказались достигнутыми. К двадцати
пяти годам Вика уже кое-что стоила, а одним ранним утром - ей тогда  уже
исполнилось двадцать шесть, а  выглядела  она  едва  на  девятнадцать  -
история Золушки сама постучалась к ней в дверь. Вика помнила это утро  в
деталях, вплоть до мелочей.
   Наверное, это было ее лучшим утром в жизни. А ночи, последовавшие  за
ним, были ее единственными настоящими ночами. Вплоть  до  того  рокового
дня, когда все неожиданно кончилось.
 
*** 
 
   С момента своего рождения и вплоть  до  пяти  лет  Вика  ни  разу  не
слышала родную речь, более того, она даже не  догадывалась,  что  где-то
далеко может находиться ее настоящая родина и что на  этой  родине  есть
такое чудо, как снег.
   Вика родилась в одном из самых удивительных мест на  земле,  недалеко
от той точки, где смешивали свои воды волны двух океанов. Город, где она
родилась, стоял на краю света. Краем света  являлась  большая  бухта,  в
которую сбегала красивая гора, называемая  Тейбстол,  дальше  начиналось
море, синева которого осталась с Викой навсегда, а между морем  и  горой
стоял тот самый город на мысу - Кейптаун. Это позже Вика  выяснила,  что
Кейптаун находится в Южно-Африканской Республике, это позже она  узнала,
что государство СССР  в  то  время  не  поддерживало  с  ЮАР  -  страной
апартеида - никаких отношений, но что делал ее отец  в  столь  необычном
месте, для Вики так и осталось загадкой.
   Нет, конечно,  она  догадывалась.  Потому  что  после  Кейптауна  был
Нью-Йорк, и только потом - Москва, где Вика  впервые  увидела  настоящий
снег и услышала родной язык.
   "Мой папа - шпион", -  могла  бы  написать  Вика  в  одном  из  своих
школьных сочинений. Но во-первых, в школе, где она училась, это вряд  ли
кого бы особенно  потрясло,  а  во-вторых,  говорить  об  этом  ей  было
запрещено. Как и другим детям, у которых у всех была одна общая тайна  и
в которую они играли, пряча ее от взрослых.
   В старших классах она  уже  знала,  что  место,  где  работает  папа,
называется ГРУ - Главное разведывательное управление - и что  папа  стал
недавно  генералом  и  вроде  бы  очень  важной  шишкой.  Вика  получила
прекрасное образование, венцом которого  стали  Институт  стран  Азии  и
Африки при МГУ имени Ломоносова  и  аспирантура,  что  неожиданно  -  на
кафедре психологии.
   Отец гордился дочерью. Ее умом, волевым  характером,  независимостью,
пожалуй, даже большей, чем это было необходимо, и  ее  трудолюбием.  Это
все те качества, которыми было принято гордиться в среде отца. Втайне же
отец гордился ее удивительной красотой: длинноногий олененок неожиданно,
если такие вещи могут быть неожиданными, превратился в принцессу,  а  он
даже не успел заметить, как это произошло. Просто был какой-то прием,  и
отец взял с собой дочь. Она сама себе выбрала  платье  для  коктейля,  и
люди, которых отец знал много  лет  и  которые  привыкли  скрывать  свои
чувства, все же провожали ее восхищенными улыбками, словно на  сказочном
балу появилась новая королева, и он впервые увидел, что его  дочь  стала
взрослой.
   Вика знала несколько языков; английский  и  африкаанс,  включающий  в
себя элементы и английского, и голландского, и немецкого, стали для  нее
такими же родными, как и русский. Она не просто говорила без акцента, не
просто шутила и пользовалась сленгом, подобно носителю языка,  -  иногда
Вике казалось, что и думает она сразу на нескольких языках.
   Вика умела располагать к себе не только мужчин, что было не  особенно
сложно при ее внешности, но и  женщин.  Она  могла  совершенно  свободно
общаться с послами и военными атташе и с шашлычниками, с которыми завела
дружбу, когда они с отцом несколько недель провели на Домбае. У нее  для
всех находились нужные слова. Отец обожал горные  лыжи.  Всего  за  один
сезон Вика выучилась кататься, и  на  снежной  целине,  где  требовалась
другая техника катания - загружались пятки, а не носки, как при  обычной
технике,  -  она  обставляла  отца.  Она  умела  вести   беседу,   имела
представление о женском кокетстве, но отец ни разу не слышал  от  дочери
какой-нибудь милой глупости. Хотя, возможно, она просто стеснялась отца.
   В делах сердечных она оказалась совершенно  неопытной.  Ее  влекло  к
мальчикам, но больше - к  зрелым  мужчинам,  она  хотела  познать  тайны
плоти, но опять-таки боялась отца.
   Однажды, и это случилось тоже на Домбае, она напилась вдрызг  и  чуть
не потеряла невинность, но что-то остановило ее. Он был красив,  он  был
местным чемпионом, горнолыжным богом, а Вике уже стукнуло шестнадцать, и
она потом очень сожалела, что этого не произошло. Все равно это когда-то
случается  со  всеми,  а  он  ей  действительно  очень  нравился.   Свою
неудавшуюся любовную историю Вика поведала банщице,  старой  черкешенке,
работавшей в гостиничной сауне. С  банщицей  Вика  также  сдружилась.  А
потом она рыдала на ее плече и впервые до  конца  осознала,  как  же  ей
все-таки не хватает матери. Отец хотел, чтобы дочь пошла по его  стопам.
Он в принципе даже не предполагал, что может быть по-другому,  прекрасно
понимая, что Вику ждет блестящая  карьера.  Но  дочь  все  время  игриво
направляла  разговор  в  другое  русло.  Однако   пришел   день,   когда
откладывать решение стало невозможным, и тогда Вика неожиданно спросила:
   - Папа, ответь мне, только честно: что произошло с мамой?
   Отец понял, что ему баснями больше не отвертеться, -  перед  ним  его
дочь, и она уже совершенно взрослый человек, которому предстоит  принять
очень важные решения. Ясные, прозрачные глаза  отшельника,  которые  так
помогали ему в  работе,  заволокла  легкая  дымка  -  в  ней  были  свет
воспоминаний и печаль утраты.
   - Ты тогда была совсем ребенком, - произнес отец. - Мама погибла  при
невыясненных обстоятельствах.
   - Не выясненных даже для тебя?
   Отец какое-то время молчал. Потом сказал:
   - Мы с мамой работали вместе. И она очень любила свою работу. - Глаза
отца стали прежними. -  Да.  Даже  для  меня  обстоятельства  ее  гибели
остались неизвестны.
   Но Вика чувствовала во всем этом присутствие какой-то  темной,  может
быть, даже грязной тайны.
   Для  ее  отца  существовало  понятие  "Так  было  необходимо".  И  он
подчинялся этому понятию. Он  был  готов  подчиняться  ему  из-за  более
абстрактных вещей, таких как долг, Родина...
   Вике хотелось быть  свободной.  И  мерой  всех  вещей  для  нее  стал
Человек. Которого хотелось  бы  видеть  счастливым,  а  не  придавленным
свинцовыми плитами разных необходимостей.
   Разница оказалась существенной.