зу, не было. Просто больное отчаяние и тоска. - И никто мне  больше
не нужен... Вот такие идиотские дела. Ты  думаешь,  мне  легко  было  на  их
веревочке ходить? Тогда, три года назад? А вот ходила...
   Я  сидела  как  оплеванная.  Выходило  так,  что  я  опять  подставилась.
Горохова, как всегда, решала свои проблемы. Вот  только  то,  что  у  нее  к
Зюньке это так мощно - я и представить не могла. Она мне казалась простой  и
ясной, как утюг. И вот - на тебе! Любовь... Чего-чего, а такого я всерьез  и
мысли не допускала.
   - Ты меня прости, Лизка! - заплакала она снова. - Я думала - у нас с  ним
выйдет, а ничего у нас с ним не вышло...
   - У тебя вышло, и на здоровье... - буркнула я. - Как думаешь, он  мамочке
доложит?
   - Что со мной был? Гришку хотел видеть? - усмехнулась она. -  Брось!  Ему
же - запрещено. Он ее боится до дрожи в зубах. Он знаешь что сказал?
   - Не знаю.
   - Передай, мол, Басаргиной, чтобы ноги уносила. Пока не поздно. Унесешь?
   - Унесла бы - да некуда,  -  пожала  я  плечами.  -  Ты  мне  что-то  про
какого-то адвоката говорила?
   - Я?!
   - Господин Будильник? Нет, Циферблат...
   - Не помню. Я спать хочу, Лиз...
   - Утром к нему и двинем!
   - К кому?
   - К Циферблату твоему...
   - Ага... - покивала она. - Господи, башка как чугунная...
   Она снова начала скулить. Я помогла ей спуститься  в  каюту,  уложила  на
смятую постель. Она стонала, охала и кряхтела.
   - Господи, а как там Гришунька-то? Не просыпался?
   - Дрыхни давай! - Я накрыла ее одеялом и ушла в соседнюю  каюту,  ребенок
мирно спал в манежике, уткнувшись носом в подушки. Я села в  углу,  натянула
на плечи все тот же старый кожух, успела подумать, что  что-то  я  делаю  не
так, но тут же заснула.
   Проснулась я от того, что солнце, засаживая  в  иллюминатор,  щекочет  по
носу. Голова была тяжелая.
   Мальчонка спал все так же крепко, только перевернулся на спину,  сопел  и
чему-то улыбался. Видно, ему снилось что-то хорошее.
   Я на цыпочках, стараясь его  не  разбудить,  вышла  в  коридор.  Дверь  в
главную каюту была распахнута, а на  полу  сквознячок  шевелил  и  переметал
рваные клочки бумаги.  Я  подняла  клок  и  изучила  его.  Это  был  обрывок
писанного Гороховой признания. Только теперь, холодея, я поняла, что пакет с
тетрадкой и ручкой я сдуру оставила на подзеркальнике.
   Я вошла в каюту. Клочки были и здесь. Все  три  тщательно  расшматованных
экземпляра. На полу валялось залитое вином  и  измятое  подвенечное  платье.
Дверцы стенного шкафа сдвинуты - остальное барахло: дубленка, меховая  шапка
и платья - исчезли. Не было и  здоровенной  спортивной  сумки.  Косметика  с
подзеркальника  тоже  исчезла,  вместо  нее,  прижатое  пепельницей,  лежало
свидетельство о рождении некоего Григория  Зиновьевича  Горохова,  с  жирным
прочерком в графе "Отец".
   Из метрики явствовало, что к данному утру Григорий Зиновьевич достиг двух
с лишком лет и рожден не где-нибудь, а в  Российской  Федерации.  В  метрику
были всунуты две сотенные купюры, а на ее обороте было написано:  "Я  ухожу.
Прости, если сможешь". Точка.
   Вот так вот в то прелестное утро, в один миг, героическая  мать-одиночка,
подруга моя верная, решила все проблемы и навесила  на  меня  обязанности  -
кого? Кормилицы, няньки, воспитательницы?
   Я тупо смотрела перед собой и  все  пыталась  отчаянно  понять,  что  эту
стерву толкнуло на такой шаг? То ли она уверилась в  том,  что  3.  Щеколдин
окончательно для нее потерян как гипотетический  супруг  и  все  ее  попытки
завязать по новой старые узелки бессмысленны? То ли до нее дошло, что  я  ее
не оставлю  в  покое  и  заставлю  признаться  в  злодейском  умысле  уже  в
присутствии  адвоката,  что  означало  для  нее  просто   восстание   против
всемогущих Щеколдиных?
   А может быть, у нее намечалась какая-то новая история, какой-то неведомый
мне хахаль, который мог принять ее только не детной? Или она гораздо  яснее,
чем я,  представляла  себе  какие-то  новые  опасности,  чего-то  смертельно
испугалась и просто унесла ноги, пока не поздно?
   Но все равно, оставить своего ребенка вот  так  просто,  незамысловато  и
буднично? Как щенка, которого оставляют соседям, когда съезжают с  квартиры,
втихаря подбросив под двери, чтобы только не обременять себя?  У  меня  даже
злости на нее не оставалось, просто было какое-то странное онемение, будто я
на миг оглохла и ослепла, столкнувшись с чем-то запредельным.
   Самым гнусным было то, что она аккуратно выложила на стул стопку стираных
и глаженых Гришкиных одежд, упаковки с детским прокормом, продуктовые пакеты
и банки, а отдельно, на краю неприбранного стола, лежали какие-то лекарства,
клизмочки, градусник и початая пачка памперсов. Позаботилась...
   За переборкой послышался индейский вопль пацаненка. Проснулся, значит.  Я
метнулась к нему - он уже весело смеялся и прыгал по  манежику.  И  радостно
взвизгнул, когда увидел меня. Ну, и что мне с ним делать, с этим человечком?
Тем более что я его не зачинала, не вынашивала,  не  рожала...  Оставить  на
пороге Зюнькиной аптеки? Какой-никакой, а отец?
   Я взяла его на  руки.  Он  был  горячий  и  тяжеленький  Ткнулся  мокрыми
губенышками в мое ухо и крепко ухватился за волосы. А я прижала его  макушку
и  вдохнула.  Вы  знаете,  как  пахнет   маленький   ребенок?   Это   что-то
неизъяснимое, изначально близкое и родное: терпкая сладость  нежной  кожицы,
аромат молочка, мягкий будоражащий  оттенок  волосиков,  почти  как  перышки
невесомых...
   Вот в этот миг я и поняла: этого я никому не отдам!
   Больше всего я стала бояться, что Ирка передумает и  вернется.  Наверное,
это было то, что не объяснить никакими  разумными  расчетами,  никакой,  тем
более мужской, логикой. Впрочем, я вряд ли могла  это  объяснить  даже  сама
себе. Я просто знала, что теперь он есть у меня, а я должна быть у  него.  И
не без изумления пыталась понять  то  совершенно  незнакомое  мне  существо,
которое, оказывается, все время скрывалось под  оболочкой  сильно  обиженной
жизнью Лизаветы Басаргиной и способно, как выясняется, просто задыхаться  от
бесконечной любви к этому нелепому и беззащитному комочку плоти.
   Комочек хохотал и трубил в пластмассовую дудку-пищалку.
   Основное детское я загрузила  в  старый  Иркин  рюкзак,  детскую  коляску
обнаружила на палубе, уложила в нее еще кое-что из барахла, облекла дитятю в
красные ползунки, панамку и футболочку и, усадив его между пакетов и узелков
в коляску, покатила по палубе к сходням.
   И - обмерла!
   Поодаль на причале стоял невысокий мужичок в нахлобученной  низко  черной
бейсболке, кожаной "косухе", мотоциклетных штанах с молниями, на его высоких
башмаках блестели никелевые пряжки и оковки. Он не без любопытства озирался.
Обернулся на скрип сходней, под козырьком блеснули противосолнечные очки.
   Я задержала дыхание, потом обозлилась - не кур же ворую! -  и  решительно
двинулась мимо него.
   - Здравствуй, Лиза! - сказал он мне в спину.
   Голос был уже не совсем тот, опущенный баритон с хрипотцой, но все  равно
я бы его узнала из тыщи. Все-таки он был  у  меня  самым  первым,  такое  не
забывается.
   Я уставилась на него очумело. Он ухмыльнулся, снял свои  дурацкие  темные
очки, открыв глаза, и,  поскольку  я  молчала  от  неожиданности,  стянул  и
бейсболку. Голова у него была  покрыта  стриженными  по-солдатски  волосами,
торчащими как щетка. Только раньше они у  него  были  угольно-блестящими,  с
почти антрацитовым отблеском, а  теперь  их  пронизывали  иголки  совершенно
седых волос, что было почти нелепо - мы же были  ровесники,  только  у  него
день рождения, как я еще могла помнить, был в декабре, а у меня - в мае.
   Потом-то я поняла, отчего у меня в душе  шевельнулась  какая-то  странная
тревога, - он был чем-то похож на того ежика с серебристо-темными  иголками,
который привиделся мне во сне.
   Честно говоря, я просто не знала, как с ним держаться. С  одной  стороны,
когда-то он был совершенно мой, до донышка, и я его узнала до  самых  тайных
подробностей, вплоть до смешной родинки за левым  ухом,  курчавых  волосиков
под мышками, шрама на тугой, почти твердой попке и привычки скрипеть  зубами
в самые пиковые мгновения, но тогда, в  оные  времена,  он  был  просто  мой
одноклассник, Петюня Клецов, в общем-то  худенький  полуюноша,  полуребенок,
неумелый и почти испуганный, впрочем, так же, как и я сама.  А  теперь  даже
глаза у него стали другие, будто чуть выцвели и потеряли наивное  сияние,  и
щеки опали, потеряв одуванчиковый пушок, резко и упрямо обозначились  скулы,
и мягкие губеныши превратились в узкие полоски,  бледный,  твердый,  ехидный
рот, уголки которого подрагивали в иронично-угрюмой ухмылке.
   Он был все такой же пряменький, как гвоздь, узкобедрый  и  напружиненный,
но плечи раздались, он был, как  свинцом,  налит  крепкой  силой,  и  в  нем
угадывалось рассудительное спокойствие взрослого человека и, похоже, уже  не
очень простого мужика, которого,  кажется,  почти  веселит  то,  как  я  его
разглядываю.
   - Как ты меня нашел? - пробормотала я.
   - Мать проговорилась... - пожал он плечами. - Не выдержала. Сказала,  что
ты Горохову спрашивала. Ну, а она у меня все про всех в городе знает.  Сидит
на своей кассе в аптеке,  новости  отлавливает!  Такое  агентство  ТАСС  для
своих...
   Гришуня в коляске заныл - ему не нравилось, что он не едет.
   - Чей же это адмирал? - полюбопытствовал Клецов, закуривая.
   - Чей-ничей, тебе не все одно, Петь9  -  заметила  я  нехотя.  -  Видишь,
требует, чтобы отчаливали?
   - Ну, и куда ты с ним?
   - К Гаше, конечно... Ты нашу Гашу  помнишь?  В  Плетениху  двигаем...  На
парное молоко!
   - К Гаше тебе нельзя, Лиза... - вздохнул он.
   - Вот только тебя не спросилась -  куда  мне  можно,  куда  нельзя!  -  Я
взбесилась совершенно неожиданно. Наверное, оттого, что, как ни верти,  а  я
оказывалась перед ним виноватой. Он меня бомбил своими идиотскими открытками
когда-то почти год. А я его начисто вычеркнула. Ну и что с  этого?  Мало  ли
что  было  в  незабвенном  детстве  и   молочно-восковом   отрочестве.   Той
Л.Басаргиной давно и след простыл, и за ее закидоны я теперь не отвечаю. Так
что я, уже не сдерживаясь, добавила почти злобно:
   - И с каких пирогов ты возник? В отпуске, что ли?
   - Не понял... - удивился он.
   - Ну ты же, кажется, флотский? Значит, после  своего  подводного  училища
погоны носить должен! Плавать там... нырять! Стоять  на  страже  рубежей!  И
чтобы боевая подруга, рыдая, махала вслед  твоей  лодке  синеньким  скромным
платочком! Небось уже обзавелся такой? Чтобы махала?
   Насчет подруги - это я пульнула напрасно. Хотя в то  же  время  меня  эта
деталь его жизни почему-то очень даже заинтересовала. Просто так, конечно, в
порядке нейтральной информации из биографии бывшего одноклассника.
   - А можно насчет "синенького скромненького" потом? - невозмутимо  ответил
он.
   - Какое там "потом", Петюня? - нагло ухмыльнулась я. - Никакого "потом" у
нас не было никогда и не будет! Костер сгорел  -  и  пепел  по  ветру...  Мы
разошлись, как в море корабли! И все такое... Вам - налево, нам - направо!
   - Чем ты  меня  всегда  пленяла,  Басаргина,  -  задумчиво  вздохнул  он,
уставившись на  чайку,  которая,  усевшись  на  свае,  разделывала  какую-то
рыбешку, - так это своей бесповоротностью. Все - наотмашку! Раз-раз! Пуля  -
дура! Штык - молодец! Руби, коли, в атаку!  И  -  никаких  сомнений!  Ладно,
может быть, тебе это будет интересно?
   Он вынул из кармана какой-то листик и протянул мне. Листик был  сырой  от
клея и липнул к  пальцам.  Это  была  небольшая  афишка,  свежеотпечатанная,
видно, в нашей городской типографии, черные буквы пачкались  краской.  Жирно
смотрелось  слово  "Разыскивается!".  Горменты  сообщали,  что   им   спешно
понадобилась Л. Басаргина.  Указывали  телефоны,  по  которым  надо  звонить
законопослушным гражданам. По какой причине я разыскиваюсь,  не  поминалось,
но фото было мое - анфас и профиль, то самое, которое делали три года назад,
перед судом. И уже поэтому было  понятно,  что  Басаргина  Л.  -  злодейская
злодейка. Правда, отпечаток был зыбкий и узнать меня можно было  бы,  только
включив воображение.
   - Это я на заправочной станции содрал... - сообщил Клецов.  -  А  так  по
всем местам наклеено... Включая вокзал и магазины. И даже на нашей школе.
   Я тупо рассматривала афишку. Выходило так, что Петро оказывался  прав.  К
Гаше в Плетениху мне уже нельзя. Если меня ищут, то прежде всего  пойдут  по
родным  и  близким.  Из  родных  у  меня  тут  никого  не  осталось,  ну,  а
домоправительницу Панкратыча вычислить проще простого. Более того, и в город
мне теперь даже сунуться нельзя. Да что там город? Наверное, и  у  гаишников
на выездах уже есть что-то похожее.  И  в  кассах  на  всех  платформах  для
электричек. Как минимум запущен и словесный портрет. Вот только с  чего  они
так переполошились?
   Позавчера я еще безбоязненно огрызалась у паспортисток, а сегодня -  нате
вам! Вынь им да положь!
   Недооценивала я нашу ментуру, что-то они все-таки нарыли.
   - Ты когда вернулась, Лиза?
   - Вчера, - механически соврала я.
   - Ладно, пусть так... У тебя есть  куда  смотаться?  Место  какое-нибудь?
Люди? Ну, где-нибудь тебя же ждут? Может, в Москве?
   В принципе, я слезы ненавижу, все  эти  рыдания,  причитания,  всхлипы  и
совершенно молчаливые  истечения  жидкости,  которые  на  мужиков  действуют
безотказно. Вот Горохова отработанно пользовалась своей слезой как отмычкой.
И больше всего я боялась, что этот дурачок решит, что я целиком и  полностью
сдаюсь на его милость и показываю это ревом. Но сдерживаться я уже не могла.
   Солнце померкло, от недавней радости ничего не осталось,  что-то  в  моей
душе лопнуло, я осела на чугунный кнехт и заплакала.  Гришуня  уставился  на
меня из коляски и, сморщившись, присоединился,  протягивая  ручки  и  лепеча
отчаянно: "Ай-я-яй!"
   Клецов покачал коляску, чтобы его успокоить, но он  орал  все  мощнее,  и
Петро крикнул мне:
   - Как он выключается?
   - Отстань...
   Клецов сплюнул и куда-то убежал. За цистерной взревело и  загрохотало,  и
он  выехал  к  нам  на  здоровенном  мотоцикле  с  коляской.  Ну,   конечно,
представить Петра без его железяк было бы трудно: он еще в школе не  вылезал
с нашей станции детского  технического  творчества,  они  там  вечно  что-то
собирали и разбирали  и  гоняли  на  картингах  -  трескучих  повозочках  на
махоньких колесах.
   Мотоцикл  был  старый,  кажется  "Урал",  к  которому  была   присобачена
здоровенная никелевая выхлопная труба, обтекаемая коляска была красная, а не
синяя, явно от другого  экипажа,  на  громадном  зеркальном  бензобаке  были
нарисованы лаковые красные иероглифы, в общем, и дураку  было  понятно,  что
Клецов собрал это чудовище из различных составных. От хромированных частей и
каких-то  зеркал  на  кронштейнах  брызнуло  солнце,   и   Гришуня   замолк,
зачарованно глядя на невиданную игрушку...
   Через полчаса мы уже  выруливали  на  трассу.  Детскую  коляску  пришлось
бросить, рюкзак  с  барахлишком  Клецов  приторочил  к  багажнику,  Гришкины
вещички и припасы затолкал к ногам, в мотоциклетной коляске мне было  тесно,
коленки втыкались чуть не в подбородок, да еще ребенка я  держала  в  руках,
прикрывая полами брезентовки, которую мне дал Клецов. Он сгибался за  рулем,
повернув бейсболку козырьком назад, чтобы не сдуло. Свой шлем с забралом  из
темного пластика он  нахлобучил  мне  на  голову.  Так  что  я  безбоязненно
поглядывала на будки шоссейных ментов и  даже  приветственно  помахивала  им
ладошкой. Поскольку подлежащая идентификации ими физиономия  скрывалась  под
забралом.
   Я не знала, куда нас мчит трескучая колымага и  что  задумал  Клецов,  но
впервые за все эти дни, начиная с того мгновения, как я сошла с  электрички,
какой-то другой человек на все мои тревоги  просто  рявкнул  "Заткнись!",  и
наверное, именно это и было  нужно  совершенно  отчаявшейся  и  перепуганной
особе, пытавшейся понять,  что  происходит  на  этом  свете,  и  пустившейся
вдогонку за жизнью, которая куда-то убежала за эти три года, переменила всех
и вся и стала не просто непонятной, но чужой и враждебной.
   Я как будто заснула наяву, мне стало спокойно и безразлично. И я даже  не
подозревала, что через несколько часов начнется совершенно новый отсчет моей
жизни, меня закрутит, как в смерче, и понесет,  словно  вырванную  с  корнем
тростинку, начнет швырять, ломать и корежить, и больше ничего уже  не  будет
зависеть ни от моих желаний, ни от попыток осмыслить то, что  происходит  со
мной, ни от моих страхов, ни от моих надежд.
 
Часть вторая 
 
ТЕРРИТОРИЯ 
 
   Летний дощатый домик, стоявший в кущах дикой сирени,  назывался  "вахта".
Окна были затянуты марлевой сеткой - от комаров, внутри все было по-армейски
скудно:  две  койки,   накрытые   солдатскими   одеялами,   платяной   шкаф,
электрочайник и плитка, чтобы разогревать консервы.
   Мы с Гришкой жили здесь уже  почти  целый  день.  Громадное  пространство
гектара в три врезалось в матерый черный ельник и было огорожено  высоченным
сплошным забором, по верху которого шли провода сигнализации. В ограде  было
несколько ворот,  но  Клецов  провез  нас  не  через  главные,  с  кирпичной
сторожкой, а служебные, боковые.
   Охранник в летней камуфле и пилотке удивленно уставился на меня и  Гришку
и спросил:
   - Это еще кто такая, Клецов?
   - Жена, - буркнул тот.
   - И это твой?
   - Мой.
   - А зачем ты их приволок?
   - Соскучился. Пусть пацаненок по травке побегает...
   - Только пусть не маячат!
   - Само собой...
   Когда мы подъехали к домику, я сказала:
   - А это обязательно? Лапшу на уши вешать? Какая я тебе жена?
   - У тебя есть другие варианты? - пожал он плечами. - Это ненадолго. У нас
тут вахтовый  метод.  Дежурю  через  две  недели  на  третью.  Терпи,  потом
что-нибудь придумается...
   Он ушел в домик, буркнув: "Не входи  пока..."  Вернулся,  переодевшись  в
светло-серый комбинезон с миллионом карманов  и  "молний",  с  металлическим
чемоданчиком в руках. На нагрудном кармане была нашивка: "Секьюрити".
   - Так ты что, охранник?
   - Вроде этого... - кивнул он. - Извини, но мне  уже  всыплют.  Опаздываю.
Так что как-нибудь сама располагайся! Тут телефон есть, без номеров,  просто
спроси: "Пульт" - на коммутаторе соединят...
   Он пошагал по  тропке,  скрывающейся  в  высокой  траве,  к  двухэтажному
строению явно сталинских времен, с колонным  портиком,  обширными  окнами  и
выпуклым остекленным фонарем, который накрывал здание сверху вместо крыши.
   Остекление  было  модерновым  и  шло  строению  как  корове  седло.   Но,
вообще-то, здесь было хорошо. Главное,  тихо  и  мирно.  И  почти  безлюдно,
только вдали, ближе к воротам, стрекотала небольшая сенокосилка, прокладывая
дорожку в высокой траве с ромашками.
   Клецов  успел  мне   сказать,   что   здесь   когда-то   была   одна   из
правительственных госдач, которая зимой использовалась  как  охотохозяйство,
но нынче это владение каких-то коммерсантов, не то банка, не то еще какой-то
московской структуры.
   Я особенно не уточняла, потому  что  по  дороге  мы  успели  разругаться.
Гришка подмок  и  начал  хныкать,  ему  надо  было  поменять  подгузники,  я
остановила Клецова, начала возиться, но неумело, он отстранил меня  и  начал
орудовать ловко и как-то привычно, и я не выдержала:
   - Это где же ты так навострился? Нянь? У тебя что, своих детей немеряно?
   - Своих у меня еще нету,  -  заметил  он,  ухмыльнувшись.  -  По  причине
отсутствия присутствия второй половинки. Дети же, если  тебе  это  известно,
Лизавета, получаются коллективными усилиями. Вот, Григорию  даже  документов
не надо. Полное отсутствие твоих прекрасных черт. Зато он  взирает  на  меня
глазами Ирки Гороховой и как бы просит: "Петенька! Дай содрать  алгебру!"