астливая  на  свете  какая-нибудь  репа!
Сидит себе в грядке и блаженствует, пока ее не выдернут. И  вместо  того
чтобы тут мне философские антимонии разводить, ты  бы  лучше  эту  бабку
накормил.
   - Всех не накормишь. - Он вдруг засмеялся.  -  Я  ей  как-то  десятку
хотер дать...  Она  обидерась:  "Я  москвичка,  а  ты  откуда  приперся,
чернозадый?"
   Старуха ушла.
   - У них все подерено, - помолчав, добавил Цой. - У каждой мусорницы -
свои баки. Есть даже бригадир. Она сказара - такая у меня работа...
   В конце концов кореец выставил меня из своей едальни.
   Я рисовала форменки для официантов (предполагалось, что  здесь  будут
вкалывать его юные соотечественники,  исключительно  мужчины)  -  черные
кители со стоячим воротником плюс пилотки. Я даже притащила купленный  в
Мосторге образец ткани...
   Но Цой сказал, что у меня есть мое дело,  моя  работа,  а  со  своими
проблемами он справится сам.
   Выходило, что даже ему я больше была не нужна. Гораздо позже, когда я
вновь обрела способность ясно мыслить, отличать друзей и  врагов,  когда
то, что осталось от корпорации, стало действительно делом не  Туманских,
а моим Делом, до меня дошло, что эти несколько почти  бездумных  дней  у
Цоя как бы завершали какой-то этап моего преображения,  взросления,  что
ли, какого-то неумолимого отвердения, когда ты уже можешь  упрятать  все
живое, нежное, уязвимое и наивно-беззащитное под непробиваемой  жесткой,
почти бронированной оболочкой, когда понимаешь, что не имеешь  права  на
слабость. И речь уже идет не о том, чтобы спасти  крохи,  оставшиеся  от
Большой Монеты, но просто о том, быть тебе  или  не  быть.  Наверное,  в
чем-то я начинала повторять судьбу Нины Викентьевны, во  всяком  случае,
только после всего того, что  преподнес  мне  этот  самый  суматошный  и
пестро расшитый лоскутами радостей и печалей поворотный год,  я  впервые
поняла, что основательница Дела и  моя  предшественница  не  просто  так
время от времени исчезала неизвестно куда, отсекала от себя всех и  вся,
включая даже Сим-Сима, но просто брала передышку, чтобы прийти в себя от
постоянного нервного, доводившего до полного истощения напряга, и где-то
у нее тоже была своя берлога или берлоги, где она  скрывалась  от  всех,
зализывала раны,  лечила  себя  одиночеством  и  покоем,  чтобы  сызнова
выстрелиться в эту бесконечную драку, как снаряд. Впрочем, не знаю,  чем
бы закончилась моя отчаянная попытка  взять  штурмом  бизнес-вершины  (в
общем, даже мне было понятно, что я делала только то, что мне  позволяли
делать), если бы не неожиданное чудо, явившееся оттуда, откуда я  его  и
ждать не думала.
   Двенадцатого июля я вернулась домой поздним  вечером.  Сопровождавший
меня Костяй уже проверил подъезд и помахал мне рукой.
   Я пошлепала домой. Идти не хотелось, дома меня ждала только Арина,  с
которой даже говорить было не  о  чем,  все  уже  говорено,  оплакано  и
частично обсмеяно.
   Звонить я не стала, отперла суперзамки ключами и отмычками с секретом
и вошла в переднюю. В кухне горел свет, работал магнитофон -  это  Арина
закатывала до рванины кассету с английскими "Спайс  герлс",  от  которых
она тащилась последние дни. Но негромко - я ей  делала  втык,  чтобы  не
будила соседей.
   В передней было  кое-что  непонятное,  под  вешалкой  стояла  большая
плетенная  из  ивняка  корзина  (на  юге   их   называют   "сапетками"),
заполненная здоровенными сочными  помидорами.  Под  вешалкой  же  стояло
ружье для подводной охоты, к которому была приторочена маска для ныряния
и запасные гарпуны. На вешалке висела низка копченых лещей  и  чебачков.
Вкусно пахло рыбой.
   Я задохнулась от негодования: деваха явно подцепила какого-то парня и
затащила сюда, чего я ее просила  покуда  не  делать.  Наш  дом  -  наша
крепость, и Михайлыч постоянно талдычил:  "Никаких  амуров,  девки,  без
меня!.."
   Я вошла в кухню.
   Арина была в полной  боевой  готовности:  напялила,  как  всегда  без
спросу, мой самый любимый домашний халат цвета гнилой  вишни,  чуть-чуть
распахнув  так,   чтобы   просматривалось   тугое   вымечко   в   черном
развратно-кружевном лифе, - сидела за кухонным столиком.
   Глаза ее сияли. Она смотрела в  спину  парню,  который,  посвистывая,
положив поперек раковины доску, разделывал рыбу.
   На парне были только выгоревшие до белесости короткие джинсовые шорты
и растоптанные, бывшие когда-то белыми кроссовки без шнурков.
   Спина  была  крепкая,  с  игрой   мускулатуры,   переливавшейся   под
отполированной  солнцем  кожей,  широкие  плечи  его  пятнали   отметины
солнечных ожогов, в общем, он был прокален, как глиняный горшок, который
только что вынули из обжиговой печи.
   - Что это за номер? - рявкнула я.
   Парень обернулся, почесал нос тыльной стороной ладони и сказал:
   - Здорово, Лизавета... А это вот  тебе!  Подарок  из  Ростова-папы...
Ничего судачок? Лично наткнул... Еще утром в Дону плавал!
   Тут-то я его узнала.
   Зиновий  Семеныч  Щеколдин,   по   кличке   Зюнька-Гантеля,   сыночек
Щеколдинихи, несостоявшийся супруг Ирки  Гороховой,  последняя  гнусь  и
скотина, стоял передо мной собственной персоной!
   Этого борова я хорошо запомнила еще с того дня, когда он подпоил меня
в квартире судьи Щеколдиной, подбросил мне  ее  драгоценности,  а  потом
вместе с Иркой разыграл этот подлый спектакль на следствии и в суде.
   Он был моложе нас с Иркой года на три, и тогда у него  была  щекастая
откормленная ряшка невинного младенца. Но людей не проведешь. Они  знали
ему  цену.  Передо  мной  всплыла  картина  суда,  как  он,  верный  сын
Щеколдинихи, заученно  твердил  гнусную  ложь,  что  я  вторглась  в  их
квартиру, обманом заставила открыть сокровищницу  семейства  Щеколдиных,
дабы  грабануть  оную...  И  все  скулил,  жаловался:  "Перед  мамой   я
виноват... Маму мне жалко!" В том  смысле  виноват,  что  привел  в  дом
воровку...
   Он, конечно, здорово изменился за  эти  годы,  ряха  опала,  молочный
сосунок превратился в молодого мужчину, глаза  его  потеряли  пуговичную
бессмысленность, когда главным для него  было  только  одно  -  тяпнуть,
закусить и трахнуть! - что они и отражали, и  смотрели  теперь  на  меня
почти растерянно, с какой-то неясной печалью и виноватостью. Но все  это
я разглядела только потом, а в первый миг моя ярость  обрушилась  не  на
него, а на эту кретинку, которая посмела открыть двери моего дома, моего
убежища, моей крепости этому гаду. Я, задыхаясь, начала орать на нее.
   Она залилась слезами.
   - Вот всегда так... Всегда! Хочешь как лучше! Да что я вам, рабыня?!
   Зюнька с силой воткнул ножик в доску, поморщился и сказал:
   - Кончай эту оперу, Лиза... Пацана разбудишь! Тут я и заткнулась.
   Просто поверить в такое было нельзя.
   Но уже шлепали где-то по  коридору  босые  ножки,  на  пороге,  сонно
морщась, встал Гришунька, в своей байковой ночной рубашонке, спросил:
   - Мамочка, где мой горшок?
   Я молчала, разглядывая его.. Он был какой-то квелый, с бледным, почти
серым, заострившимся личиком.  Его  зачем-то  совсем  коротко  остригли,
отчего ушки казались большими. Ручки и ножки истончились, и он был похож
на какой-то увядший росток, который пересадили из теплицы на неухоженную
землю.
   И глаза были перепуганные, наплаканные и какие-то повзрослевшие.
   - Он хреново самолет перенес. И вообще  с  животиком  что-то.  Видно,
съел не то. Я читал в справочнике... - пытался что-то объяснить Зюнька.
   Но я его уже не слушала, подхватила Гришку на  руки,  ткнулась  лицом
ему в маковку и утащила в ванную. Усадила на горшок  и  села  рядом,  на
пол, взяв его руки в свои.
   Он сидел сгорбившись.
   - Ну и где же ты  был,  Гришка?  -  Наверное,  я  спросила  то,  чего
спрашивать не стоило.
   Он отвернулся и, помолчав, сказал:
   -  Я  не   знаю...   Мы   ехали-ехали,   потом   плыли-плыли,   потом
летели-летели...
   Скрипнула дверь, и в ванную протиснулась  пуделишка.  Она  присела  у
порога и деловито сделала лужицу.
   - Вот видишь, ты просил  собачку.  Теперь  у  тебя  есть  собачка,  -
сказала я.
   - Я больше не хочу собачку... - Он наморщился и только  тут  бросился
ко мне, крепко обнял за шею и прижался, шепча:
   - Я буду слушаться... Только ты меня больше не отдавай!
   От него пахло чужим. И я его мыла, усадив в  джакузи,  налив  в  воду
пенящийся детский шампунь, дала  ему  выпить  таблетки,  немножко  угля.
Потом закутала в мой банный махровый халат, который он особенно любил, и
отнесла в детскую. Варечка скулила и царапалась  коготками,  намереваясь
взобраться на его кровать. И в конце концов я ее пожалела, уложила в его
ногах. Щенок почти сразу заснул. И он тоже заснул почти сразу.  Я  долго
еще не могла от него уйти, потому что он вцепился  в  мои  руки  сильно,
почти до судороги, будто боялся, что я снова куда-то денусь.
   Когда я вернулась в кухню, оскорбленной Арины уже не было. Только тут
я разглядела стоявший у окна кожаный чемодан, детский яркий  рюкзачок  и
пару новых игрушек для Гришки: надувной крокодил для пляжа, собранные  в
башню яркие кубики "Лего".
   И не без удивления увидела, что Зюнька продолжает  деловито  готовить
судака. Довольно умело переворачивает лопаткой на  сковороде  шкварчащие
сочные куски с коричневой корочкой и  посыпает  их  крошевом  из  синего
южного лука и еще какой-то  зелени.  Он  уже  извлек  из  багажа  чистую
футболку с эмблемой "харлея-дэвидсона" на груди, видно, для приличия.
   Он вел себя так, будто находится в собственном доме, и  в  этом  было
что-то от прежнего Щеколдина, который всегда считал, что  если  не  весь
мир, то как минимум наш город - это его епархия, где никто не  смел  ему
возразить и где он творил все, что ему вздумается.
   - Трескать будешь, Басаргина? - спросил он. - Учти,  рыбка  азовская,
такие в нашем водохранилище вымерли... Чуешь, как пахнет?
   Я была так ошеломлена, что  с  трудом  понимала,  что  происходит.  Я
пережила две недели одиночества, Гришка снова со мной... Но что все  это
должно означать? Что за этим кроется? И что дальше? Какой-то их  расчет,
их выгода, их условия.
   - Откуда вы взялись, Зюнька? - как можно спокойней спросила я.
   - Круиз по Волге. Скатились вниз, потом по каналу до Ростова... Мутер
хотела,  чтобы  я  парня  родичам  показал.  В  Таганроге  и   Мариуполе
Щеколдиных - не считано! Дядьки-тетки, даже одна прабабка  есть,  Федора
Юхимовна... Трухлявенькая такая! Девяносто три года. Я ее и сам не видел
никогда. В общем-то классно прокатились. Теплынь, на  Волге  пусто,  как
вымерло  все.  Корыто  это,  яхта,  ходкое,  только  качало  все  время,
укачивало  мужичка.  Он  совсем  раскис,  ничего  не  ел.  Ну  а   потом
затемпературил... Ну куда мне с ним?  Так  что  я  его  за  шкирку  и  в
Ростовский аэропорт...
   Он все бубнил, как-то нехотя, через губу, явно недоговаривая, и вдруг
сказал угрюмо:
   - Может, нальешь капелюшечку? Со  свиданьицем?  Все-таки  сколько  не
виделись?
   Я молча ткнула пальцем в шкафчики.
   Он оглядел коллекцию в "винном" отделении, буркнул:  "Ни  хрена  себе
батарея..." - выудил бутылку натурального "Порто", посмотрел на просвет,
вышиб пробку.
   Отхлебнул из горлышка.
   - Ты ж не на скотном дворе, Зиновий. В  приличном  доме  у  приличной
дамы. Привыкли вы там у  себя  из  корыт  лакать!  Извольте  вести  себя
пристойно...
   Я отобрала бутылку, выставила  на  столик  посуду,  фужеры,  усиленно
изображала гостеприимную  хозяйку,  а  в  висках  все  билось  горячо  и
смятенно - что дальше-то?
   - А ты все такая же, Басаргина, - ухмыльнулся он. - Все тебе не  так.
Все по-своему гнешь.
   Наверное, мне надо было бы поосторожничать, изобразить полную приязнь
к нему, может, даже  кокетнуть  слегка,  тем  более  что  я  всей  кожей
ощущала, как он посматривает на меня, хотя и как бы  мельком,  вскользь,
не  прилипая  зрачками,   но   с   тем   удивлением,   кое   безошибочно
свидетельствовало о том, что он сравнивает меня теперешнюю с  той  тощей
дылдообразной особой, которую они с мамочкой  отправили  на  отсидку.  И
если честно, мне было приятно это его обалдение.
   Но это был хотя и изменившийся, но тот  же  Зюнька,  который  никогда
ничего не делал без выгоды для себя и своей мамочки. Но в  мой  дом  его
привел Гришунька. Если бы не он, Арина вряд  ли  впустила  бы  Щеколдина
сюда. И выходило так, что Гришкой они воспользовались, как отмычкой, как
поводом,  чтобы  подойти  ко  мне  впритык,  и  ничего,  кроме  какой-то
неведомой мне пока, но явно продуманной и новой подлянки, за этим  актом
мне ждать не следует.  И  та  волна  почти  безумного  счастья,  которая
накрыла меня, когда я ткнулась лицом в макушку моего солдатика, вдохнула
его запах, когда он прижался ко мне всем своим тельцем, уже  опадала,  и
все более нарастало мое недоверие, мои страхи,  тревожное  предчувствие,
что вот-вот начнется еще неизвестный, но, как всегда у  меня  бывало  со
Щеколдиными и  Кеном  (а  я  не  сомневалась,  что  он  ко  всему  этому
причастен), торг.
   На этот раз они все просчитали безошибочно,  они  знали,  что  ничего
дороже Гришки у меня нет. Но что они мне готовят еще?  Я  отодвинула  от
себя тарелку и сказала:
   - Вот что, Зиновий Семеныч... Лопать твоего судака  мы  будем  потом.
Давай телись. Что все это значит? Что вы там с мамочкой еще надумали? Ты
же по своей воле и пукнуть не  можешь!  Или  это  все  игрушечки  Тимура
Хакимовича?  Это  же  он  тебя  с  Гришкой  на  своем  корыте  по  Волге
прогуливал.
   Зюнька бледнел медленно, загорелое лицо  его  становилось  серым,  он
долго жевал сигаретку, потом выплюнул и вздохнул:
   - Вот черт! Я же знал, что все  так  и  будет...  Дура  ты  все-таки,
Басаргина! И между прочим, полная... Может, для тебя я  все  еще  полено
дубовое... Только не полено я! И если хочешь знать, я сам себя  все  эти
дни, как вон того судака, на сковородке  поджаривал!  Пока  не  дошло  -
поздно все... Опоздал я...
   - Куда опоздал?
   - Да всюду! Его ж для меня никогда как бы и не было. Тем более  мутер
все зудела: "Не твое!" Через Ирку, мол; полгорода прошло!  Губошлеп  ты,
мол, которого на крюк цепляют... Так что я и думать про него забывал. Ну
шевелится там что-то вроде головастика... Что-то такое, еще  безмозглое,
которое ничего не знает и не понимает! Да еще и Ирка  издеваться  стала,
когда дошло до нее - захомутать меня у нее не выйдет:  "Может,  твой,  а
может, и не твой..."  А  тут  недавно  заявилась  расфуфыренная,  где-то
бабок, видно, нагребла, с мутер пошушукались, а у нас как раз этот самый
Кен вокруг мамочки вертелся. В общем, я не знаю, что там за толковище  у
них шло... В общем, приволакивает она его,  перепуганного  до  икоты,  и
заявляет: "Твой!" А он уже не головастик, в пеленках, он же уже человек,
понимаешь! И ее в  упор  не  видит,  "тетей"  зовет...  А  она  ему  ухо
выкручивает: "Мама я, а вот это - папочка!" А он ее боится, меня боится,
всех боится... Мы его игрушками заваливаем, а он по ночам под  кроваткой
прячется и плачет. Мутер говорит: "Привыкнет!" Но я-то  не  слепой,  без
очков вижу - до лампочки  ей  пацан...  Опять  она  какую-то  свою  игру
играет, только на этот раз перед этим косоглазым хвостом виляет.
   - А что ему от нее надо?
   - Не знаю. У моей мутер знаешь как? "Делай это!", "Не  делай  того!".
"Я лучше тебя знаю..." Вот и на этот раз: "Свези его куда  подальше!  Ну
нашим покажи..." Вот я его и поволок... Только замолчал он!
   Зюнька налил вина, выпил и вздохнул:
   - Как немой... Молчит и молчит. И даже не плачет. У  нас  одна  каюта
была. И как-то ночью слышу, бормочет: "Мама, мама..." Я  сунулся,  а  он
горит весь. Ну что я, зверь, Басаргина? На хрен мне все эти  родственные
церемонии с таганрогскими шашлыками... Знаешь, до чего  додумался?  Если
бы не ты, так его бы, может, уже и на свете не было? Может быть, он  уже
где-нибудь приютские макароны лопал! Думаешь, я не знаю,  как  она  тебе
его подбросила? Я про тебя, Басаргина, знаю все, что знаешь  о  себе  ты
сама, и немножечко больше... Только вот вроде бы так  все  выходит,  что
пацан там должен быть, где его нормальный дом. Нет, ты не  думай,  я  от
него не отказываюсь. Только какой я ему папочка? Стыд один...  А  пацан,
он знаешь ведь какой! Он удивительный пацан!
   - А как же... мутер? - спросила я.
   - М-да... - почесал  он  затылок  растерянно.  -  Мне  она,  конечно,
врежет. Только по-другому нельзя. Ты  не  думай,  Басаргина,  я  деньжат
подбрасывать буду... Телка  вот  эта  мордатая,  которая  его  зализала,
обрыдала всего, это нянька, что ли? Давай с этого  и  начнем:  няньку  я
беру на себя! А вообще я знаешь  как  понимаю!  Тут,  с  тобой,  у  него
совершенно другая панорама перспективы. Москва  же...  Тем  более  ты  с
языком. Он у тебя в момент по инглишу залопочет... А я мешать  не  буду.
Ну, может, только так, иногда... На часок закачусь... Если не прогоните!
   Я молчала.
   Конечно, я догадывалась, что дело было не только в Гришке.
   В отличие от Щеколдиной-мутер, Зюнька, видно, не забыл то, что они со
мной  сотворили  когда-то.  И  кажется,  я  сильно  преувеличивала   его
дебильность. Всю жизнь мутер водила  его  на  поводке,  в  наморднике  и
приучала, как бобика, выполнять ее приказы не раздумывая. Но что-то  там
в  этом  забалованном  парне  еще   оставалось   девственно-невинным   и
нетронутым, и, по-моему, Гришунькино одиночество, его ужас перед чужими,
его бездомность так бы не тронули его, если бы когда-то в своем  детстве
он не  переживал  чего-то  похожего.  Если  я  не  забыла  того,  о  чем
сплетничала Горохова,  то  сопливого  Зюньку  мутер,  занятая  учебой  в
юридическом, а затем судейскими делами, держала на расстоянии  от  себя,
перебрасывая от одного родственника к  другому,  что-то  там  у  нее  не
складывалось в семье с мужем - лектором общества "Знание",  и  несколько
лет они жили отдельно друг от друга, хотя формально и оставались семьей,
поскольку развод мог лишить их партийной непорочности.
   Мое молчание Зюнька понял как-то по-другому. Он поугрюмел.
   - Басаргина, Басаргина!.. Может, я сдуру к тебе? Может, тебя  это  не
устраивает? Тогда скажи - как? Главное, чтобы ему было нормально!  Скажи
- я все сделаю!
   - Балда, - сказала я наконец. - Ты же сделал!
   И начала реветь.
   ...Мы просидели с ним в кухне до утра. Я все время бегала в  детскую,
я боялась, что мне все это снится. Мальчонка спал спокойно, дышал ровно.
Пуделишка похрапывала, свернувшись в мохнатый клубочек в  его  ногах,  а
нянька Арина, разобиженная, лежала в дальнем углу на  своей  постели  и,
отвернувшись к стене, делала вид,  что  читает  при  ночничке  "Лолиту".
Наконец она не выдержала и сказала мне сипло:
   - Что вы гоняете туда-сюда, будто меня нет?
   По-моему, она считала, что  я  ее  жестоко  унизила  при  постороннем
симпатичном парне, и разделить нашу  трапезу  категорически  отказалась.
Мне было как-то не до ее закидонов.
   И Зюнька, и я, не сговариваясь, старательно  избегали  самой  больной
темы - как они поступили со мной когда-то. Мы словно переходили Волгу по
первому тонкому льду, старательно обходя черные плешки промоин и парящие
полыньи. Зюнька лишь мельком обмолвился, что Ирка Горохова уже уехала  с
кем-то на юга и клятвенно пообещала больше вблизи него не возникать. Так
же вскользь он помянул Кена, в том смысле, что  тот  еще  при  Туманских
присматривался к местным судоремонтным  мастерским,  заброшенным  еще  с
девяностого года. Мастерские уже растащили  в  куски,  на  стапелях  еще
стояли не порезанные на лом две самоходные баржи, на которые  не  успели
поставить двигатели и которые его очень интересовали.
   Больше Зюнька ничего не знал, кроме еще  одного:  "По-моему,  он  под
мутер клинья бьет..."
   Чему  я,  зная  Тимура  Хакимовича  и   его   склонность   к   особам
скандинавско-прибалтийского типа не  старше  двадцати  пяти,  просто  не
поверила.
   Это было как бы соверш