ел и заглянул к нам через опущенный боковик  молодой  ментовский
капитан.
   - Ага, -  сказал  он,  -  это  вы?  Из  Москвы  уже  звонили...  Моих
подключать?
   - Пока сами обнюхаемся. Тут... как бы сказать... ситуация  непростая,
- начал Чич. . - А у нас простых не бывает. Ладно, пошли!  Тут  напрямую
короче. А в объезд колесить и колесить.
   - Мне можно? - спросила я.
   - Нужно, - буркнул Чич.
   Парни из джипа топали сзади. Я думаю, если бы  не  проводник,  мы  бы
просто заблудились на станционных путях.  На  рельсах  теснились  пустые
электрички и деповские локомотивы. С  мачт  светили  мощные  прожекторы.
Время от времени что-то бормотал динамик, и грузовые вагоны, платформы с
контейнерами, нефтяные цистерны сами по себе начинали двигаться,  лязгая
буферами. Мы подлезали  под  колеса,  перебирались  через  кондукторские
площадки, я сломала каблук, попав в расщелину на какой-то стрелке, сняла
и отбросила туфли и дальше шла босиком.
   Чичерюкин что-то негромко спросил у  мента,  и  я  услышала,  как  он
засмеялся:
   - Да мы сами ни черта не понимаем. Уже недели две гуляют... Пока  без
последствий.
   Станция осталась  позади,  ржавые  рельсы  сворачивали  в  темень.  В
отдалении что-то светилось.
   Мент и Чич зашли в заросли кустарника, и мент сказал:
   - Вот тут у нее резиденция. После того как из общаги ушла...
   Парни дрессированно замерли по жесту Михайлыча, но я подошла к  нему,
раздвинув ветки, грязные от масленистой копоти.
   Это  был  старый  железнодорожный  тупик,  в   котором   стояли   две
приспособленные под жилье теплушки. Стояли, видно, очень  давно,  потому
что бурая краска на вагонке выцвела почти до серости. В  стенах  вагонов
были прорезаны окна, из  крыш  торчали  металлические  печные  трубы.  В
каждый из вагонов  вела  пристроенная  деревянная  лесенка.  На  ближний
электростолб была заброшена "закидушка", по  которой  они  тут,  похоже,
перли электричество. Перед вагонами был вкопан здоровенный дощатый стол,
заваленный порожней посудой, грязными мисками и  стаканами  и  остатками
какой-то  еды.  Что  меня  потрясло  -  на  краю  стола  стоял  огромный
новехонький японский телевизор,  к  которому  тоже  тянулись  провода  и
который работал, правда при выключенном звуке.  Тишину  нарушало  только
какое-то странное цвирканье. Перед телевизором  спал,  положив  кудлатую
грязную голову на кулаки, какой-то дед в пестрой гавайской рубашке. Я  с
удивлением обнаружила, что в ополовиненной бутылке перед ним не пойло из
поддельных, а самый настоящий джин "Сильвер Топ". Закусывал он,  видимо,
лежавшими тут же  свежими  ананасами  и  моллюсками-мулечками  из  яркой
банки. Правда, была на столе и плебейская селедка, нарезанная на газетке
и нечищеная, но она  терялась  среди  всей  этой  импортной  экзотики  в
коробках, банках и в россыпи. Цвиркающий звук исходил от  белой  комолой
козы, привязанной за ногу к  вагонному  колесу.  Возле  козы  сидела  на
корточках здоровенная тетка с необъемным задом, вбитым намертво в  новые
вельветовые   джинсы,   уже   лопнувшие   по   швам,   и   в   оранжевом
жилете-безрукавке путейщицы на голое тело. Она доила козу.  Было  видно,
что она под большим градусом, потому что молоко  то  и  дело  било  мимо
посудины. На голове тетки, как шапка, был косо надет белокурый парик.
   Больше никого видно  не  было,  но  по  количеству  стираных  мужских
трусов,  маек  и  рубах,  вывешенных  на  бельевой  веревке  между  двух
деревьев, было понятно, что народу здесь гнездится немало.
   Чичерюкин хотел меня остановить, но я уже бросилась к этим уродам.
   - Послушайте, вы! - заорала я. - Где он?! Что вы с ним сделали?
   Меня била дрожь. Я была готова разорвать их в куски.
   Тетка вздрогнула от неожиданности и опрокинула  посудину  с  молоком.
Она выпрямилась и уставилась на меня  испуганно.  У  нее  было  широкое,
тестообразное, довольно добродушное лицо.
   Дед за столом поднял голову, уставился на меня и обрадованно сказал:
   - Ага! А вот и еще девушка!.. У нас нынче каждый - гость! Гуляем  мы,
значит, согласно Конституции...
   Он вытряхнул из алюминиевого пистона сигару и хотел закурить.
   Тут на свет вышел местный  мент,  за  ним  двинулись  остальные.  Дед
поперхнулся, вскочил:
   - Товарищ капитан! Пришли! А мы вас третью неделю  дожидаючи...  Обои
сержанта уже были, товарищ лейтенант отметился! А вас все нету и нету...
   - Вот и дождались, Ермолаев, - сказал капитан. - Где мальчик? Четырех
лет, светленький.
   - О господи! Какой еще мальчик? - всполошилась тетка. - У нас тут  ни
мальчиков, ни девочек... Если не считать меня. Мы...
   - А где Горохова? - перебил ее Чичерюкин.
   - Ираидка-то? - Дед почесал загривок и огляделся. - Дай вспомнить!
   - А чего вспоминать? - вмешалась тетка.  -  В  Шереметьево  она  всех
повезла, за добавком! Там в порту круглосуточный шоп.
   Чичерюкин  кивнул  нашим  парням,  и  те  рванули  по  вагончикам   -
проверять.
   Но я уже поняла - Гришки здесь нет.
   - А кого ищете-то? - спросила меня тетка.
   - Сына, - ответила я. - Гришей зовут.
   - Скажи какое совпадение! - удивился дед. - И  у  Ираиды  Анатольевны
тоже сын Григорий!
   - Большие совпадения.  -  Чичерюкин  осек  меня  взглядом,  поковырял
пальцем раскрошенный сыр с рокфорной зеленцой. - Важно закусываете!  Что
празднуете?
   - А ничего, - сказал дед. - Просто  от  радости  жизни!  Вчера  -  ни
хрена, сегодня - радуемся, завтра опять зубы на полку... Костыли в шпалы
заколачивать, балласт сыпать. Это все она нам  Рождество  посередь  лета
устроила,  Ираида  Анатольевна.  Ничего  не  жалеет,  все  расшвыривает!
Лукинишне вон волосы за валюту купила! Как артистка стала! Лысеет она  у
нас, Лукинишна, волосы лезут, без витаминов-то.
   Женщина стащила парик, на  голове  под  волосами  просвечивала  кожа.
Повертела парик и повесила на куст:
   - Да я ее что, просила? Она сама...
   Она уловила угрюмую враждебность Михайлыча и  наших  парней,  почуяла
настроение местного капитана, которого, видно, знала  хорошо.  Дед  тоже
примолк, только поглядывал на грызущего травинку капитана с покорностью,
с которой люди, привыкшие к бесправности, смотрят на любого законника, и
было понятно, что он готов  помочь  нам,  но  пока  все  еще  толком  не
сообразил, что же произошло.
   Не знаю, сколько бы мы там торчали, если  бы  не  рявкнул  неподалеку
клаксон, сквозь заросли пробился свет фар  и  прямо  на  насыпь,  упруго
подпрыгивая на шпалах, выкатилась новенькая  легковушка.  Я  даже  глаза
прикрыла - мне показалось, кто-то оседлал моего "Дон Лимона". По  окрасу
она  от  моего  "фиатика"  не  отличалась.  Но   это   была   нормальная
отечественная  "восьмерка",  правда,  с   тонированными   под   иномарку
стеклами, дополнительными молдингами, фарами и еще какими-то  никелевыми
прибамбасами. В машине гремела на всю  катушку  мощная  стереоустановка,
извергая хриплый голос, приблатненно оравший про Таганку,  полную  огня.
Разом распахнулись все дверцы, и из машины,  гогоча  и  переговариваясь,
полезли какие-то расхристанные  крашеные  соплячки,  мужики  бандитского
вида... Непонятно было, как все они там втискивались, потому что было их
не меньше десятка. Они  стали  выгружать  картонные  ящики  с  выпивкой,
бумажные кули и коробки. Их вид не вызывал сомнений, что в загуле они не
первый день.
   На нас особенного внимания они не обращали, только какая-то  мочалка,
уставившись на нас, крикнула:
   - Ирка-а-а... Кого ты еще зазвала?
   Я разглядела  в  полутьме  салона  Горохову.  Она  сидела  за  рулем,
голоплечая, в прорезных автомобильных перчаточках, и курила.
   Она выбралась наружу, огляделась и, увидев меня, пьяно ткнула в  меня
пальцем:
   - Эту-то? А чего ее звать? Она теперь куда хочет, туда и  заявляется!
Незваная... Это твои, что ли, мордовороты, Лизка?
   Чичерюкин обалдел. Он стал  приглядываться  к  ней,  морщился,  будто
собирался заржать, и, кажется, первым уловил, в чем тут дело. Я смотрела
на Ираиду Анатольевну Горохову, как в зеркало, отражающее  меня,  только
искаженно  и  нелепо,  как  в  горсадовской  зеркальной  комнате  смеха.
Горохова остригла свои белесые кудельки под Л. Басаргину,  выкрасила  их
под мой естественный цвет, вороньего крыла. Низкие бровки она сбрила,  и
в каком-то классном салоне ей присобачили декоративные разлетистые дуги,
повыше. Помада была моего любимого  оттенка,  матово-лиловая.  Она  даже
очки себе купила точно такие же,  квадратные,  в  простой  металлической
оправе, но явно с простыми стеклами, без диоптрий. Накинула  на  сдобное
конопатое плечо лямку "моей" сумки типа сундучка из тисненой красноватой
кожи, напялила "мое" любимое платье, из вечерних,  цвета  гнилой  вишни,
без рукавов, с приоткрытым лифом и вырезом на спине  почти  до  копчика,
купленное,  видимо,  в  том  же  итальянском  бутике,  но  никто  ей  не
подсказал, что его нужно укоротить по росту,  и  она  казалась  какой-то
сплюснутой  и  путалась  в  подоле  ножонками  на  громадных  и  нелепых
платформах. Я таких, правда, никогда не носила, но это было единственное
отступление, которое она себе позволила. Чтобы дотянуть свой росточек до
моего.
   Это был какой-то чудовищный маскарад. И когда эта живая карикатура на
меня похлопала перчаткой по капоту и сказала с вызовом:  "Между  прочим,
моя... Не все тебе одной в каретах раскатывать!" - мне захотелось  взять
ее за шкирку и ощипать до скелета.
   Я шагнула к ней. Но Чичерюкин все понял, ловко прихватил меня сзади и
заломил руку за спину.
   Вся эта ее стая поняла, что происходит  что-то  не  то,  примолкла  и
начала сдвигаться ближе к нам.
   Капитан выплюнул травинку и приказал тихо:
   - Разойтись! Праздник  жизни  кончен!..  Даю  минуту.  Не  уберетесь,
поднимаю моих и будем паковать всех.
   - Идите, идите, ребятки,  -  проворковала  Ирка.  -  Мы  тут  кое-что
провентилируем! Это ненадолго. С чем пришли, с тем и смоются...
   Всю эту шарашку как слизнуло. Тетка отвязала козу  и  потащила  ее  в
кусты. Дед постоял, постоял, схватил бутылку со стола, полез в вагончик.
   Горохова закурила (между прочим, тоже мои любимые дамские  "More")  и
вежливо сказала:
   - Я вас слушаю, господа! Об чем речь?
   Я почувствовала, что не в силах сказать и слова,  даже  дышать  стало
трудно.
   Кузьмич ослабил хватку, похлопал меня по плечу и сказал спокойно:
   - Базара устраивать не будем, Ираида  Анатольевна.  Не  та  компания.
Давай прямо - где парень? Мальчонка где?
   - Чей? - ухмыльнулась она злорадно.
   - Мой, сволочь, мой! - вырвалось у меня.
   - Без выражений, - предостерег капитан.
   - Вот именно, - кивнула Ирка. - Про твоих детей, Лизавета Юрьевна,  я
не в курсах... Может, ты уже и прижила чего-ничего от  неизвестного  мне
кандидата.  А  вот  мой  сыночек,  Гришечка,  алмазик  мой  ненаглядный,
лопушочек ласковый - так он жив-здоров. Ничего с ним не случилось, - Она
посмотрела на свои часики. - Я так думаю,  что  бабулечка  его  как  раз
сейчас в теплой ванночке сполоснула и в мягкую кроватку укладывает... Вы
ж сами видите, мне с коллегами  по  багажно-почтовой  службе  проститься
надо. Недосуг... А бабушка соскучилась. Истосковалась, можно сказать, по
единственному внуку.
   - Какая еще к чертям бабулечка? - удивленно спросил капитан.
   - Родная, капитан. Между прочим, она глава города. Мэр, понял?  Вроде
как Лужков в Москве. Город  наш,  конечно,  домами  пониже  и  асфальтом
пожиже.  Но  Щеколдина  Маргарита  Федоровна  -  не  слыхали?  -  там  в
авторитете. Она все ждала к себе  внучонка.  Томилась,  бедная...  Ну  а
теперь - полное счастье, небось там весь город вместе с ней радуется.
   Вот теперь до меня все дошло. Сама украсть  Гришуню  Горохова  бы  не
решилась. Но если она столковалась  со  Щеколдиными,  значит,  мне,  как
говорится, полные кранты. Но как ей все это удалось? Конечно,  весь  мой
родимый городишко знал прекрасно, что Горохову брюхатил Зюнька, и как  у
них она ходила почти в невестах, и как они ей  от  ворот  поворот  дали.
Затоптали в грязь. А она что? Опять к ним прилипла? Зачем? Только  чтобы
мне вонзить?
   - У нее, значит, документы должны быть, капитан, - сказал  Чичерюкин.
- Иначе она бы тут перед нами не выдрючивалась...
   - А как же! Все  оформлено.  Я  их,  можно  сказать,  прямо  у  моего
израненного сердца ношу, - продолжала издеваться Горохова.
   Она открыла сумочку, вынула новенький паспорт, еще какую-то  гербовую
бумагу книжечкой и протянула менту.
   Тот посветил фонариком, я глянула  через  его  плечо.  Книжечка  была
свидетельством о рождении, внутри поверх всего  было  написано  от  руки
"Взамен утраченного".
   Дальше я смотреть не  стала,  ноги  стали  ватные,  и  я  присела  на
корточки, закрыв лицо руками. Меня трясло.
   Значит, достали они меня. Опять достали. Мало им,  оказывается,  моей
трехлетней отсидки? По самому больному врезали? Я ведь  их  не  трогала.
Отсекла напрочь, уехала из города, подальше от всего, что было...
   - Все в норме, - нехотя сказал капитан. - Мальчик  рожден  в  октябре
девяносто пятого... Мать вот она, Горохова, отец тоже указан -  Щеколдин
Зиновий Семеныч... Паспорт новый, выдан с месяц назад, на Волге.  Сын  в
нем записан,  Григорий,  и  все  такое.  Проверять  будем?  Может,  этих
Щеколдиных пощупать? Могу связаться...
   - Связывайтесь, милые, связывайтесь, - захихикала Горохова. -  Только
я ведь мое возвращаю, не чужое. Может, раньше не  было  возможностей,  а
теперь у меня новый план жизни наметился.
   - Какой там план? - сказал Чичерюкин. - Ты же его  еще  раз  продала,
ребенка  своего...  Гришеньку   нашего.   Сколько   содрала-то,   Ираида
Анатольевна?
   - Товарищ капитан, меня на ваших глазах оскорбляют!
   - Да пошла ты!.. - огрызнулся тот. -  Устроили  тарарам...  Какая  ни
есть, но она мать. По ксивам все правильно. Разбирайтесь сами!
   - Будем разбираться, Лизок? -  мягко  спросил  Чичерюкин,  поглаживая
меня по голове.
   Я поднялась на ноги, оправила подол, посмотрела на  босые  ноги,  они
были сбиты в кровь и грязные от мазута.
   - Простите нас, капитан... Наверное, я виновата. Но я  и  представить
не могла, что такое может случиться. Что это именно она. Подруга детства
все-таки...
   Я еще что-то бормотала в этом роде. Наши ребята готовы были  разнести
все вокруг вдребезги, им сильно хотелось заняться Гороховой. Но все  это
было бессмысленно.
   - Пошли отсюда, - сказала я.
   Ирка  не  была  бы  Иркой,  если  бы  на  всякий  случай   не   стала
оправдываться.  Она  залилась  слезами,  заломила  картинно  ручонки   и
возопила:
   - Вот теперь до тебя дойдет моя мука! Как я  за  ним  ходила,  только
чтобы увидеть! Но тебе от меня  за  Гришеньку  по  гроб  жизни  спасибо,
Лизочка! Ну выходит так... Так выходит!
   Мы ушли.
   Когда мы возвращались в Москву, Михайлыч связывался по  мобильнику  с
кем-то, кого-то поднимал по тревоге, что-то отменял и кого-то тормозил.
   Мне уже все было по фигу...

Часть четвертая

РОКОВЫЕ ДНИ

   В ту, первую ночь без  Гришки  Карловна  осталась  у  меня  ночевать.
Чичерюкин подсадил в дежурку  к  домовому  охраннику  кого-то  из  своих
парней и приказал меня никуда не выпускать.
   Он все понимал правильно. Он не верил в мою покорность. Зная меня, он
мог предугадать мои дальнейшие действия.
   Часа в три ночи я поднялась с постели и  деловито  начала  собираться
туда, на Большую Волгу,  к  Гришке.  Элга  в  моем  купальном  халате  и
перепуганная Арина обнаружили меня в детской, когда я,  что-то  бормоча,
заталкивала в сумку его любимые игрушки. Я точно знала, что он  насмерть
перепуган, не спит и ждет  меня.  Нянька  и  Карловна  повисли  на  мне,
пытаясь остановить, но я расшвыряла их, протащив на  себе  до  передней.
Все это совершенно молча, будто онемела, оглохла и ослепла,  заведенная,
как робот, и нацеленная на одно.
   Когда я вышла из лифта на первом этаже, чичерюкинский парень (это был
не Костя) уже ждал меня. Видно, Элга позвонила ему. Домовой мужик  стоял
поодаль, но пока ни во что не вмешивался. У парня было испуганное  лицо.
Может быть, с леди он никогда не имел до этого дела.
   Он хотел что-то сказать, но я его с ходу боднула головой в лицо. Этой
штуке я научилась еще в светлом детстве,  когда  воевала  со  шпаной  из
нашей слободы. Я ему раскровенила нос и губы,  но  с  таким  же  успехом
могла бодать бетонную стену. Подключился другой охранник.
   Это меня не остановило. Я  пробивалась  к  двери  наружу,  царапаясь,
лягаясь и вырываясь из их рук. Все кончилось тем,  ч  го  они  придавили
меня сверху, связали руки брючным ремнем и отнесли на наш этаж по черной
лестнице. Потому что в лифт они меня впихнуть так и не смогли.
   В передней я умудрилась вырваться, уселась на полу и стала материться
по-черному. Тем более что в зоне мой арсенал значительно  пополнился.  Я
никогда не позволяла себе плакать при посторонних, но  в  эту  ночь  все
запреты рушились и летели к чертям.
   Я выла, визжала, хрипела и даже молила просительно:
   - Отпустите меня... Что я вам сделала?
   И в то же время пыталась достать их ногами наподобие кикбоксерши.
   Позже Элга как-то мне сказала:
   - Вы вели себя как взбесившаяся сноповязалка! Она же и вызвала спешно
профессора Авербаха.
   Тот примчался  очень  быстро  в  сопровождении  той  же  мужеподобной
медсестры-ассистентши. Они меня обездвижили, как вырвавшуюся из зоопарка
на волю гиену, ширнули два укола, в задницу и предплечье, и отключили.
   Пришла в себя я  поздним  утром,  в  постели,  и  представляла  нечто
киселеобразное, будто из тела вынули  все  косточки  и  пропустили  меня
через мясорубку. Все болело.
   Авербах держал меня за  руку,  психотерапевтически  обволакивал  меня
своим бездонным цыганским взором, перекачивал свое тепло и успокоение  в
мою  душонку,  в  общем,  пытался  обмыть  меня  и  расслабить  в  своей
психосауне.
   Мне было себя очень жалко, и я со странным удовлетворением  думала  о
том, что теперь меня никто не выковырнет из  кровати  и  я  имею  полное
право не колыхаться, а лежать в тепле, тишине и уюте. И если еще позвать
Гашу, то все станет, как когда-то в детстве, когда я болела и все вокруг
ходили на цыпочках и любили меня, Гаша поила  травами,  а  Панкратыч  не
отходил от кровати и читал мне вслух "Волшебника Изумрудного города" или
рассказывал о моих предках, среди которых был даже лейб-медик двора  его
императорского величества, что тоже походило на сказку.
   И мне страшно хотелось рассказать  Авербаху,  какая  я  несчастная  и
хорошая, и попросить его, чтобы он остался со мной, если не  навеки,  то
хотя бы на ближайшие годы. Чтобы  он  так  же  гладил  меня  по  голове,
касался сисечек, засовывая свой стетоскоп под рубашку, и  поил  меня  из
чашки теплым молоком.
   Где-то подспудно гнездилась мыслишка о том, что профессор  самое  то,
от него исходили токи мощной самцовой силы,  он  был  как  бронированная
дверь, которой я могла отгородиться от всего света, и,  если  это  будет
нужно для сохранения этой двери, я могу согласиться и на воспроизводство
маленьких авербахчиков, пойти на такую жертву.
   Но профессор Авербах неожиданно повел себя,  как  последний  подонок,
растоптал белую лилию моих мечтаний и надежд и выбил меня пинком под зад
из той избушечки, куда я спряталась.
   - Что вы разлеглись тут, как  корова,  мадам?  -  осведомился  он.  -
Устроили плач на реках вавилонских! Ваши дамы рассказали... Вам  больно?
Невыносимо, говорите? Когда невыносимо, не меня зовут, а молитвы читают!
Чем я вам могу помочь, если вы сами себе помогать не хотите? Да  бросьте
вы, я вас знаю как облупленную! Удар вы держите классно... И нечего саму
себя отпевать. Вы тут слюни размазываете, а между прочим, вы  ведь  тоже
Туманская? Уж Нину Викентьевну я многие лета пас! Вот она  черта  лысого
сама себя топить бы стала из-за того, что вы концом света вообразили! Вы
хотя бы соображаете, сударыня, к