.
   В  генерал-лейтенанте  милиции,  которого   почтительно   сопровождал
Чичерюкин, ничего загадочного не  было.  Он  был  в  штатском,  что  мне
понравилось. Огромная башка куполом возносилась над его мощными плечами.
Лобешник у него был почти что сократовский - было  понятно,  что  насчет
количества мозговых извилин у него полный порядок.  В  его  одежде  было
что-то  артистическое.  Светлый  пиджак  в  крапинку,  шейный  платочек,
вельветовые брюки, белоснежные манжеты с хорошими  запонками  охватывали
его запястья. Он курил трубку, как Шерлок Холмс, слегка  косолапил,  как
комиссар Мегрэ, и следил за своей внешностью, как месье Эркюль Пуаро.  Я
чуть не всхлипнула, когда уловила аромат голландского трубочного  табака
в смеси с "Данхиллом" - то же курил и  Сим-Сим.  Он  приложился  к  моей
ручке, сказал, что министерство, которое он представляет, всегда  высоко
ценило деловую дружбу с корпорацией Туманских и надеется на  продолжение
этой традиции, и вручил  мне  презент  -  в  черной  коробке  на  мягкой
подложке небольшой, похожий на игрушку, пистолетик  (позже  я  выяснила,
тяжелый, будто налитый ртутью). Пистолетик, как  он  мне  объяснил,  был
немецкий, реквизированный на таможне в Шереметьеве, новенький.  Название
у него было смешное, что-то вроде "лилипута". И я решила, что он у  меня
будет "Малышок". К пистолетику  прилагались  две  коробки  патронов,  по
сорок восемь штук  в  упаковке,  свидетельство  о  том,  что  отныне  он
принадлежит мне, и разрешение на ношение оружия.
   Мне стало понятно, почему Михайлыч подарил мне полукобуру.
   - Стрелять умеете? - спросил генерал.
   - С этим у нее порядок, - заверил его Чичерюкин.
   - Поосторожнее только. Эта штучка  кусачая.  Он  пригубил  водочки  и
отчалил.
   -  С  чего  это  от  них   такие   радости,   от   этих   ментов?   -
полюбопытствовала я.
   - Будет нужно, и бронетранспортер подгонят, - усмехнулся Михайлыч.  -
С гаубицей... Если прижмет, я могу  и  ОМОН  задействовать.  Если  будет
нужно...
   - Не поняла.
   - В отличие от тебя, Лизавета, Туманские были  понятливые,  -  сказал
Чичерюкин. - Они все просчитали  еще  лет  десять  назад.  Когда  к  ним
"братки"
   Начали присматриваться. Прямых наездов они избежали - в смысле никому
не отстегивали от навара положенный за "крышу" процент.  Но  предложения
любви и дружбы поступали от солнцевских, кунцевских, южные товарищи тоже
липли... Меня тогда еще в деле не было, знаю из  рассказов.  Викентьевна
понимала - отстегивать все одно  нужно,  куда  от  этого  денешься?  Вся
Россия делится, оседлали... Все помечено. Так уж лучше  ментуре  давать.
Какие-никакие законы, а они за ментов. Ты  тоже  еще  не  одну  платежку
подпишешь...
   - Кому? Вот ему?! - изумилась я.
   - Ну, все не так примитивно и грубо. Ты хотя  бы  представляешь,  что
такое нормальный мент сегодня?
   - Не забыла еще. Дубинкой по кумполу, сапогом под задницу и мордой  в
стенку!..
   - Все бывает, чего уж... - вздохнул он. - Только сама прикинь: служба
- собаке не пожелаешь... Жалованье державное - курам на смех. А если еще
и семью  кормит?  А  если  -  на  пенсию  вытуривают?  По  возрасту  или
изношенности? А если  его,  бедолагу,  на  боевом  посту  прирезали  или
пристрелили и папа с мамой без кормильца остаются? Так  что  есть,  само
собой, такие общественные фонды -  для  ветеранов,  скажем,  для  семей,
которые своих родных службе отдали и получают - шиш. Они  же  нищие,  из
бюджета, тоже нищего, клюют. А тут живые деньги От  тех,  у  кого  много
денег. Все чинно и благородно. Любовь, дружба,  и  по  мозгам  тем,  кто
конвенцию нарушить вздумает. Взаимопонимание. Ферштеен?
   В  общем,  я,  конечно,  "ферштеен",  только  что-то  Михайлыч  опять
недоговаривал.  Если  все  так   распрекрасно,   почему   он   с   Кеном
осторожничает? Или у Тимура Хакимовича есть своя "крыша"?
   Поток жаждущих припасть к стопам  новоявленной  Туманской  прерывался
лишь изредка, и часам к двум дня я поняла, что зверею  от  всего  этого.
Полной дурой я все-таки не была и прекрасно понимала, что лично  ко  мне
все это не имеет никакого  отношения.  На  моем  троне  могло  сидеть  и
огородное чучело. Я тоже стала декорацией. Поклонялись не мне, а Большой
Монете. Во всяком случае, все коленопреклоненные были убеждены, что  она
большая.
   В этом было что-то гнусное и обидное для меня И постыдное.
   Первые лютики-цветочки и спичи меня, если честно, приятно  возбудили.
Видимо, с непривычки. Но скоро я погасла. И держала  на  морде  улыбочку
уже через силу.
   К тому же я взмокла и поплыла. Куаферши меня отполировали, привели  в
порядок руки, голову,  сделав  кротко-пушистую  прическу.  От  краски  я
отказалась - и правильно сделала: самый опытный глаз мог уловить  только
то, что мое одуванчиковое покрытие естественно. Губы я сделала темновато
пригашенными. Скулы пришлось тоже пригасить макияжем: я  очень  похудела
на лицо, и они выпирали слишком грубо.
   От  духоты,  я  чувствовала,  поплыли  ресницы.  Было  ясно,  что   я
прокололась с лифчиком: надо было надеть на размер больше,  потому  что,
оказывается, мои грудки начали наливаться и вообще я прибавила  в  весе,
поскольку я лопала, очухавшись после своего вынужденного психопоста, как
водолаз после полной рабочей смены. Между лопатками было липко.
   Я прервала процесс, удалясь в комнату отдыха в  глубине  кабинета,  и
стала приводить себя в порядок.
   Сменила кое-что из обмундировки на свежее, оросила себя  дезодорантом
и чуть-чуть подушилась за ушами и  только  тут  поняла,  что  больше  не
выдержу. Сорвусь и пошлю всех куда подальше. Я  еле  удерживаю  себя  на
грани истерики. Но я понимала -  перешагну  эту  грань,  пущенная  Кеном
сплетня о моей умственной неполноценности и склонности  к  шизе  получит
реальное подтверждение.
   Нужно было линять.
   И разумнее всего - без объяснения причин.  Потому  что  объяснить  их
кому-либо, кроме, может быть, Элги, я не могла.
   Она как раз заглянула в комнату. Я ей сказала, что у  меня  чертовски
разболелась голова, что я хочу немного пройтись  по  воздуху  и  что  ей
нужно занять мое место и от моего имени принимать  приветствия,  принося
всем извинения. Можно ненавязчиво намекнуть, что меня срочно  вызвали  в
Кремль, Горки-девять, или где там  еще  есть  президентские  резиденции,
поскольку Главному Лицу срочно понадобилось обсудить  со  мной,  скажем,
новую Национальную Идею. Или наградить меня орденом за заслуги по случаю
Женского дня,  хотя  бы  по  той  причине,  что  я  тоже  еще,  кажется,
женщина...
   - Они будут иметь недоумение, - попыталась возразить она.
   - Ну и хрен с ними!
   Я напялила шубку,  влезла  в  сапоги,  нахлобучила  свой  черно-бурый
шапко-берет, проверила сумку - там уже были мои новые визитки и какая-то
кредитная карта, которую мне на днях всучила Белла, прочая хурда-мурда -
и, откозыряв Карловне, смылась через запасный выход.
   Навстречу мне двое полковников  в  парадных  мундирах  и  фуражках  с
щегольскими высоченными тульями несли подарочный макет ракетно-пушечного
танка Т-90, сделанный из латуни. Похоже, теперь я  имею  отношение  и  к
танкостроению... Словом, "броня крепка и танки наши быстры!".
   Танковые гости меня не знали, и я благополучно покинула офис.
   Возле метро  "Третьяковская"  была  предпраздничная  суета.  В  толпе
шмыгали цыганки с детьми, лоточники,  шла  бойкая  торговля  мимозой.  В
лужах трепыхались и возбужденно орали воробьи, дрались с голубями  из-за
сердобольной кормежки... Пахло талым снегом,  весной  и  счастьем.  Хотя
последнее имело ко мне самое отдаленное отношение.
   Солнце лупило вовсю с распогодившегося неба,  брызгало  зайчиками  из
стекол. Мне не захотелось спускаться в  подземку.  Я  решила,  что  имею
право сделать сама себе подарок. От Л. Туманской - бывшей Л. Басаргиной.
Я знала, какой подарок хочу.
   Как всегда, когда мне вожжа под хвост попадает, я долго не раздумывая
тут же поймала левака и объяснила ему, что мне нужно.  Он  покосился  на
меня с почтительным интересом, но не  удивился.  Похоже,  в  Москве  той
беззаботной и шалой весной никто ничему не удивлялся.
   Я назову его "Дон Лимон", "Дон  Лимончик".  Он  не  был  желтым,  как
кавказская мимоза. В его окраске было что-то бесшабашное и весеннее. Это
был, конечно, "мальчик", такой веселый итальянский жиголо.
   Автомобильный  салон  размещался  в  бывшем   кинотеатре,   поскольку
отечественное кино рухнуло, прокатчики сдавали площадь любому желающему.
Автомобильчик стоял на возвышении, возле пандуса, и я прилипла к нему  с
ходу и бесповоротно. Это было фиатовское купе, со спортивным уклоном, и,
в общем, двухместное,  хотя  сзади  в  салоне  были  два  дополнительных
откидных сиденья. Возможно, для детей. Нагловатые мальчики  в  форменках
лезли из кожи, учуяв безошибочно, что я приценяюсь всерьез. Талдычили  о
моторе в двести сил, с турбонаддувом и какими-то  прибамбасами,  которые
позволяют оторваться от любой тачки, гаишной в том числе.
   Но, как всякую женщину, меня волновала прежде всего внешность. В этом
смысле "Дон Лимончик" был, конечно,  франтом,  как  молодой  сицилийский
мафиози, предпочитающий пижонистые шляпы борсалино и  шелковые  пиджаки.
Новенькие  покрышки  благородно  и  матово  чернели;  тонированные,  как
противосолнечные очки, стекла пригашали свет внутри; сиденье  с  обивкой
из натуральной белой кожи так и манило плюхнуться на  него...  Приборная
панель, правда, меня поначалу озадачила своей сложностью,  но  я  быстро
разобралась в  этой  мутоте,  мобилизовав  все  свои  знания  в  области
автодела.
   Права у меня  сохранились  с  дедовой  эпохи,  он  мне  еще  девчонке
позволял водить свой "козлик". На хоженой "шестерке" из гаража Туманских
я гоняла довольно прилично, так что я не  сомневалась,  что  с  синьором
"Дон Лимоном" мы найдем общий язык.
   Меня несколько смутила цена. Но отступать я не собиралась. И еще  раз
осознала, что значит принадлежать к клану  Туманских.  Мальчики  изучили
мою визитку, принюхались к кредитной карте и, судя по всему,  пока  я  с
одним из них делала пробный круг, связались с офисом, то есть с  Беллой,
которая, естественно, их воодушевила насчет моей платежеспособности.
   Во всяком случае, меньше чем за час все было улажено,  сервис  у  них
был на высоте, включая все эти регистрации, полный расчет и прочее.
   Это была первая машина, которую я покупала лично для себя (как  потом
выяснилось, и последняя), и я была возбуждена, как  Гришуня,  получивший
новую игрушку.
   В центре Москвы мне было тесновато, и  я  рванула  на  окружную,  где
можно было погонять всерьез. Это, конечно, было безумие, но "фиатик" был
послушен, ловок, стремительно выстреливал  из-под  светофоров,  оставляя
позади лопухов даже на "мерсах", - я даже запела от удовольствия.
   В офис на междусобойчик я и не думала возвращаться, и  это,  конечно,
была еще одна глупость, которую мне не простили.
   На смотровую площадку на Воробьевых горах меня вынесло  уже  вечером,
но день был длинен, тьма не приходила,  и  громада  города  будто  плыла
куда-то в сиреневом парном воздухе.
   Я подошла к балюстраде, закурила.  За  спиной  возносилась  в  небеса
крепость  университета,  куда  меня  когда-то   безуспешно   проталкивал
Панкратыч. Пришлось довольствоваться инязом. Впрочем, я об этом  никогда
не жалела.
   На  площадке  было  множество  народу,  гоняла  детвора  на  роликах,
наяривал румбу бродяжий оркестрик, мелькнула даже  невеста  в  фате.  На
Ленинские горы мы  не  раз  приезжали  компашками,  когда  я  училась  в
"Торезе", и я поразилась переменам которые произошли за то время, пока я
торчала в зоне и жила с Сим-Симом на территории.  Никто  не  пялился  на
иномарки, никому и в голову не приходило пижонить  в  редкостной  прежде
джинсе и кроссовках. У людей были совершенно другие лица. Публика была в
основном сытая, слегка поддатая и безмятежная. Как будто это не праздник
вовсе,  а  просто  еще  один  веселый  день  в  череде  таких  же  почти
праздничных дней.
   Переменилось не только все вокруг, что-то  произошло  и  со  мной.  Я
поняла, что никогда уже  не  смогу  смотреть  на  Москву,  как  смотрела
когда-то на нее провинциальная Лизка Басаргина, задыхаясь от восторга  и
млея от одной мысли - я здесь! Нет, город и сейчас  прекрасен,  особенно
если смотреть на него с дальней дистанции,  с  высоты  птичьего  полета,
когда неприбранность его становится незаметной. В серо-гранитном сумраке
светится блюдо стадиона, созвездием сияют  огни  парка  Горького,  горит
золотом  купол  храма  Христа  Спасителя.  Но  силуэт  столицы  искажают
кристаллы   модерновых   высоток,   безжалостно    перечеркивают    нити
магистралей.
   Для меня сегодняшней это был фасад, за которым я видела то,  чего  не
могла рассмотреть раньше.
   Стадион в Лужниках был для меня уже не местом,  где  гоняют  мяч  или
соревнуются спортсмены, а вселенским торжищем.  Сюда  стекаются  челноки
чуть ли не со всех концов света -  турки,  вьетнамцы,  китайцы,  поляки,
превратившиеся в иностранцев суверенные таджики, узбеки,  азербайджанцы,
грузины и армяне и конечно же наши Иваны да Марьи, для которых нынче  не
проблема добраться до Антарктиды, наварить прибыток на  пингвинах,  если
их удастся кому-нибудь толкнуть. Там, внизу, в недрах  нового  Вавилона,
хлопотали, суетились, крутились, не зная покоя,  любезные  моему  сердцу
соотечественники, обзаведшиеся в  компании  с  друзьями  или  единолично
ресторанчиками или скоростными харчевнями, ларечками  и  павильончиками,
мастерскими  по  ремонту  и   автомойками,   охранными   агентствами   и
репетиторскими фирмами,  саунами  и  массажными  кабинетами,  мобильными
группами для оказания секс-услуг, в общем, всем тем, что трудно  учесть,
а иногда и трудно понять.
   Несмотря  на  вопли  о  разоре   и   обнищании,   карусель   крутится
неостановимо,  некое  благополучие,  первые  признаки   просперити   уже
явственно просматриваются во всем,  и  даже  бабка-пенсионерка  уже  без
опаски и недоверия рассматривает хрустящий зелененький бакс,  и  ее  уже
хрен заставишь отдать его в лапы какому-нибудь Мавроди или "Властелине".
Ученая...
   Я,  конечно,  еще  и  понятия  не  имела,  какая  каша   варится   за
остекленными стенами новых офисов, коммерческих и банковских  модерновых
высоток, но уже даже прикосновение к делам Туманских лишило меня прежней
восторженности.
   Нет, я не потеряла способности удивляться,  любоваться  красотой.  Но
прежняя Лизавета Басаргина, разглядывая подсвеченный, словно плывущий  в
весеннем небе купол "Спасителя", вряд ли стала бы задумываться над  тем,
сколько в него вбухано миллиардов, чьи они и  кому  это  выгодно.  Перед
глазами вставали цены на стальной прокат, на швеллеры и балки, цемент  и
кирпич, стекло оконное и стеклоблоки, на сусальное  золото...  Память  у
меня была, как кладовка в дедовом доме, куда Гаша сваливала все нужное и
ненужное. Так, на всякий случай. Я тоже в последние  месяцы  загружалась
всем на свете, не задумываясь  над  тем,  когда  и  зачем  мне  все  это
понадобится.
   И понадобится ли  вообще.  Но  на  мою  дискету  под  черепушкой  все
записывалось. И хранилось до поры до времени.
   Я напрочь забыла о том, что никуда он не делся, запредельный  Главный
Кукольник. Впрочем, не только я. Думаю, что великое множество  народу  и
не подозревает, что за их муравьиной хлопотней постоянно следит незримое
Нечто. И пройдет всего несколько  месяцев,  и  вершитель  судеб  всех  и
каждого не просто дернет за  свои  судьбоносные  веревочки,  на  которых
подвешен, как куколка, каждый из нас, а примется все напрочь сметать  со
сцены, чтобы поставить новые декорации  в  своем  вселенском  вертепе  и
переписать вечную комедию для новых марионеток.
   И вряд ли вопли,  сопли  и  визги  уже  неинтересных  ему  деревянных
человечков тронут его. Все  начнет  крушиться,  трещать  и  распадаться,
охваченное негасимым, хотя и незримым пожаром; и в этом  пламени  сгорят
до золы и пепла дела новоявленных  бизнес-Буратино  и  бизнес-Мальвин  и
сами куколки, напрочь забывшие о том, что каждая  из  них  болтается  на
своих веревочках.
   А уцелевшие будут бродить по пепелищу,  вытаскивать  из-под  развалин
остатки скарба, брать друг дружку за глотку  и  выяснять,  кто,  кому  и
сколько  должен,  кто  чего  лишился  (будут  и  такие,  кто   умудрился
приобрести), драться за остатки чудом уцелевшего барахлишка. И  все  это
будет называться  неизвестными  ранее  в  Московии  словами  "кризис"  и
"дефолт". Во всяком случае,  даже  моя  Гаша,  отринутая  от  торгов  на
валютной и фондовой биржах, от всех этих кредитов, траншей, ГКО,  придет
в августе к совершенно точному выводу: "Бухнулись перед всей вселенной в
говно по самую маковку. Переворовали, видать. Теперь  кремлевским  уркам
только суму на плечо и побираться, кто что подаст! Доигралися..."
   И хотя смрад и дым от всеобщего пожарища накроет и деревню  Плетениху
и выяснится, что  грузовичок  "газель",  на  который  копил  дядя  Ефим,
собиравшийся заняться вольным извозом, отодвигается в  мутное  грядущее,
Гаша произведет опытную копку молодой еще  картошки,  прикинет,  сколько
снимет по осени капусты и огурцов, прибыль от кур, гусей, двух подсвинок
и бычка (корову она определит в резервный  фонд),  раскинет  картишки  и
объявит: "Голодухи не будет. Выживем!.."
   Но до черного августа мне еще предстояло дошлепать. Той весной  ни  о
чем подобном я даже не думала.
   Завершила  я  свой  личный  день  Женщины  по-плебейски.  Зарулила  в
какой-то проулок, откуда тянуло дымком от мангалов,  взяла  в  шашлычной
пару шампурчиков  слегка  обгорелого,  но  сочного  и  безумно  вкусного
шашлычка, тяпнула стакан красного вина.  Это  было  как  вызов  пирушке,
которая наверняка еще гремела в офисе. Мол, а не пошли бы вы все... Я-то
без вас прекрасно обхожусь, а вот вы как без меня обойдетесь?
   Десятого марта на объявленное мной собрание директоров-распорядителей
и  учредителей  корпорации  Кен  не  явился.  Вместо  себя  он   прислал
доверенное лицо - адвоката, который вместе с помощниками представлял его
интересы. Всего собралось одиннадцать человек. Многих из  них  я  видела
впервые. Я понимала, что  большинство  из  них  мало  что  решало,  всем
управляли  Туманские.  Белла  торжественно  восседала  рядом  со   мной.
Формально  она  считалась  коммерческим  директором.   Она   пощелкивала
кнутиком, как пастух в стаде, и  последнее  слово  оставляла  за  собой,
правда прислушиваясь к моему мнению. Я больше помалкивала.
   Из директоров-распорядителей Тимура Хакимовича Кенжетаева вывели  без
проблем, тем более что четких функций он  никогда  не  исполнял,  а  был
чем-то  вроде  министра  без   портфеля,   которого   Нина   Викентьевна
использовала в отдельных и не очень существенных проектах.  Но  когда  я
как  основная  владелица  почти  всего  имущества  Туманских  предложила
откупить  у  Кена  его  доли  акций  по  рыночной  цене  на  март,  дело
тормознулось. Кен прекрасно понимал, что я сделаю все, чтобы и духу  его
не осталось в наших делишках. По сравнению с основной собственностью он,
конечно,  владел  ерундой  -  ничего  не  решающими  акциями  и  ценными
бумагами, многие из которых не стоили и той гербовой бумаги, на  которой
были напечатаны. И Кен мог очень прилично  заработать.  Но  он  приказал
этому юристу на все отвечать отказом. Белла Львовна с ужасом следила  за
тем, как я поднимаю планку цены его акций, предлагая суммы запредельные,
и едва успевала переводить дух после его очередного "нет".  Короче,  мой
план не удался. Более того, юрист объявил, что Кен намерен  вчинить  иск
за недоплаченные, по  его  убеждению,  дивиденды  за  прошлый  год.  Это
касалось прибылей с портового терминала в Туапсе - Кен  к  ним  когда-то
прицепился со своими полутора процентами.
   Когда мы остались в узком офисном кругу