ущие
бизнес-даме. Я могу судить по себе. Очень немалое  время  это  для  меня
было самое трудное. Люди. Они пойдут к вам  неизбежно  и  многочисленно.
Для меня такие контакты до сих пор почти неразрешимы, как проблема.  Что
говорит человек, а о чем имеет умолчание? Совпадает ли  его  желание,  о
котором он вас извещает, с тем, что он  хочет  в  действительности?  Как
определить уровень его честности? Верить ему или не  доверять?  Я  давно
поняла, что самые большие сволочи  могут  иметь  вид  белокрылых  нежных
ангелов, а самые крупные гадости производят те, кого любишь...
   - Знаете, Элга, дедулька у меня был мудрец. И когда я начинала ныть и
хныкать, бубнил одно:  "Не  дрейфь!  И  запомни:  если  долго  мучиться,
что-нибудь получится!"
   - А муки, разве это обязательно?
   - Похоже, что так. Главное, чтобы было еще что-то, кроме мук.
   - Вы имеете глупое беспокойство,  Лиз!  -  снисходительно  улыбнулась
она. - Вам еще кто-то непременно скажет: "Эс теве милю..." Что  означает
по-латышски: "Я вас люблю".
   - Вы думаете, мне это доставит удовольствие?
   - Господин  Туманский  говорил:  "Всякое  дыхание  любит  пихание..."
Грубо. Но, увы, верно.
   - Да бросьте вы!..
   Она пожала  плечами,  заглянула  в  свой  блокнотик,  нашла  какую-то
запись, кивнула сама себе, вынула из сумки какую-то  пилюлю,  растворила
ее в кружке и полила бонсаевские деревца в вазах.
   - Я почти забыла: они живые и им нужно кушать, - пояснила она. -  Это
такие удобрительные витамины для растений.
   Ничего и никогда она не забывала. Но говорила не все. Даже мне. Шесть
лет она протопала рядом с Викентьевной, но до сих пор была заперта,  как
сундучок с секретом. И ловко уходила от моего любопытства. Впрочем,  это
было  замечательно,  поскольку  означало,  что  никому  не  откроются  и
подробности жизни новой Туманской.
   "Ей можно верить, и это главное", - говорил Сим-Сим.
   Но, судя по тому, что я успела понять, к нему самому Элга  относилась
с большой долей иронии и  тщательно  дистанцировала  себя,  не  позволяя
никакого амикошонства, была подчеркнуто исполнительна, как бы давая  ему
понять, что обязанности свои она исполняет четко, а  что  до  ее  личной
жизни -  это  ее  сугубо  интимное  дело,  куда  совать  нос  никому  не
позволено.
   Я, конечно, сунула, но ровно настолько, насколько она мне  позволила.
Кое-что я узнавала из ее  случайных  оговорок,  из  неизбежных  сплетен,
ходивших среди обслуги, кое-что растолковал Сим-Сим, кое-какие детали  я
извлекла и из ее досье, хранившегося  в  отдельной  папочке  в  спальном
сейфике на территории. Но там, в папочке, было  лишь  две  странички,  в
которых было мало интересного. Но, во всяком случае, я поняла, откуда  у
Элги этот акцент и языковые нелепости в ее речах. И,  конечно,  немецкая
пунктуальность и почти армейская  выучка  в  смысле  исполнительности  и
дисциплины.
   В семидесятых  годах  способную  латышскую  девочку  из  хутора  близ
курляндского города Вентспилса (бывшая Виндава) отправили  по  обмену  в
художественную школу к тевтонам,  в  тогда  еще  народно-демократический
Дрезден. Так что немецкий она знала в совершенстве. С художеством у Элги
что-то не заладилось, тем более что  она  занималась  керамикой,  а  для
этого просто мастерской мало, нужны муфельные и обжиговые  печи  и  тому
подобное. Туманская нашла ее и приблизила к себе,  сделав  чем-то  вроде
полусекретаря-полуподруги, уже когда Союз посыпался и  Элга  застряла  в
Москве, где  занималась  идиотским  делом:  дрессировала  и  формировала
дубоватых жен и подруг "новых русских", превращая их, хотя бы внешне,  в
цивилизованных леди.
   Элга была хороша, и, если бы я была мужиком, я немедленно  бы  в  нее
втрескалась. Небольшого росточка, крепенькая, сложенная почти  идеально,
она напоминала статуэтку, которую можно уместить на ладони. Рядом с  ней
я  иногда  чувствовала  себя  громадной  и   неуклюжей.   У   нее   была
безукоризненная атласная белая кожа, какая бывает только  у  натуральных
рыжих, с чуть заметными крапинками  веснушек  над  вздернутым  туповатым
носом, грива волос редкостного медно-темного цвета, которые  она  обычно
стригла под мальчика. И совершенно убойные громадные глазищи тоже  очень
редкого  орехового  отлива,  вернее,  цвета  старого   янтаря,   которые
становились желтыми, как у кошки,  и  выцветали,  когда  она  психовала.
Только по этому и можно было судить, что она в заводе. Внешне она всегда
оставалась вежливо-надменной, негромкой и точной, как будильник.
   Иногда мне казалось, что в нее  и  вправду  встроен  какой-то  точный
механизм, управляющий ее действиями.
   И именно он не позволял ей  меняться.  Хотя  бы  в  смысле  возраста.
Потому что я не без изумления обнаружила, что нашей Элге уже  за  сорок,
хотя хвостик был пока невелик. Во всяком случае, стареющей  дамой  я  бы
назвать ее не осмелилась. Похоже,  что  Элга  тормознулась  на  какой-то
невидимой  грани  между   цветением   и   увяданием.   Изредко   в   ней
проскальзывало любопытство школьницы, которая втихаря  разглядывает  под
одеялом какой-нибудь секс-журнальчик.
   Мужики на территории, особенно из охраны,  вбивали  под  нее  клинья,
случалось, на Элгу западал кто-нибудь из гостей, но это ее не  колыхало.
Она  ловко,  продуманно  и  вежливо  ускользала  от   самых   настырных,
умудрялась никого не обидеть и даже оставить некую надежду на будущее.
   Как-то она мне сказала: "Я имею статус старой  девы,  Лиз.  Меня  это
устраивает!"
   Старой она, конечно, не была, но, как я поняла, девой  оставалась.  В
этом было что-то не то лесбийское, не то просто  вывихнутое.  Но  в  тот
день, когда мы с ней оказались на подворье Гаши,  в  деревне  Плетенихе,
после моей расписки с Сим-Симом, нас занесло на пропарку  с  вениками  и
квасами  в  деревенскую  баньку,  и  я  впервые  разглядела,  какая  она
ладненькая и вкусненькая, с алыми сосочками на грудках, тонкая в  талии,
с чуть-чуть тяжеловатой попочкой... Она нехотя призналась,  что  некогда
ее  насмерть  перепугал  всеми  своими   сверхгабаритными   причиндалами
какой-то рижский художник, в  которого  девчонка  из  выпускного  класса
гимназии имени Яниса Фабрициуса была влюблена романтично и платонически,
в ужасе она едва унесла ноги. Этот первый неудачный опыт остался на  всю
дальнейшую жизнь единственным опытом.
   Впрочем, если уж совсем честно, я ей не очень поверила.  Тогда.  Хотя
позже  убедилась,  что   Элга   Карловна   Станке,   если   решается   в
исключительных случаях на откровенность, выдает только правду.
   Что уж само по себе было уникально.
   Так что то  открытие,  которое  сделала  я  сама  для  себя  в  конце
неудачного коронационного дня, было для меня не  просто  неожиданным,  а
невероятным.
   В камине потрескивали дрова, я грела ноги на решетке, Элга  протирала
мокрой ваткой листики бонсаевских  деревцев,  когда  начало  происходить
нечто необъяснимое.
   В здании стояла полная тишина. Вдруг  Элга  к  чему-то  прислушалась,
застыв. Ресницы ее дрогнули, лицо побледнело.
   Она схватила свою сумку, порывшись, вынула из нее щетку для волос  и,
уставившись в зеркало над  камином,  начала  лихорадочно  взбивать  свои
рыжие пламена.
   - В чем дело? - удивилась я.
   - Ни в чем! - буркнула она. Теперь она пудрила нос  и  скулки,  потом
покрасила губы помадой махагони, подушилась.
   Элга чистила перышки.
   Но с чего это?
   В  этом  было  что-то  экстрасенсорное.  Впрочем,  со  мной  подобное
случалось. "Мерс" Сим-Сима еще только сворачивал с трассы на  подъезд  к
нашему загородному жилищу, никто мне ничего не сообщал, но я  уже  точно
знала, что он вот-вот появится, и какая-то необъяснимая сила  заставляла
меня поменять тапки на туфли, халат на его любимое  платье,  распаковать
новые колготки, рвануть к зеркалу... Но, освеженной и похорошевшей, ни в
коем разе не бросаться ему на шею, а усесться в кресло с журнальчиком  в
руках, ножка на ножку, коленочку  на  обозрение,  и,  когда  он  наконец
появится в дверях, бросить небрежно-удивленное: "А я тебя не ждала..."
   Элга выдала номер еще хладнокровнее. Она надела деловые очки, уселась
за рабочий стол спиной к двери и уткнулась в какие-то бумаги, всем своим
видом показывая, что она никого не ждет.
   И только тут  я  услышала:  внизу  грохнула  дверь,  кто-то  басовито
рявкнул.
   Кузьма Михайлович Чичерюкин изволили прибыть из-за города в офис.
   - Ни фига себе хохмочки! - заржала я. – Вы ли это, Элга?
   Она глянула на меня из-под  очков  как-то  беспомощно,  по-детски  и,
покраснев, сказала:
   - Я понимаю, это не имеет  логики...  Но  почему-то  так  получается!
Чрезвычайно глупо, да?
   Еще бы не глупо!
   Чичерюкин именовал ее не иначе как "наша рыжая морква".  Именно  так,
не "морковка", а ухмылочно - "морква". Она же его - "тот самый Кузя" или
"Чич", иногда - "бобик с пистолетом". И  как-то  при  мне,  зажимая  нос
платочком, заявила, что от кого-то несет солдатским  гуталином.  На  что
Михайлыч невозмутимо заметил: "Говном бы  не  пахло.  Чем  надо,  тем  и
несет! Я "шанелями" не опохмеляюсь, мадам Станке!"
   В общем, они так усиленно демонстрировали  свою  взаимную  неприязнь,
что мне давно следовало догадаться: что-то тут не  так.  Но  представить
себе, что наш Михайлыч, со своими тремя дитенками и похожей  на  кадушку
хохотушкой-женой, может быть романтическим объектом для такой, как Элга,
было трудно.
   И тем не менее...
   Чичерюкин был в унтах, полушубке нараспах и волчьей  шапке.  От  него
несло зимней свежестью. Кирпичного цвета рожа была угрюма.
   Я уставилась на него с каким-то новым  интересом.  Он  был  похож  на
Сусанина, который только что героически  завел  польских  интервентов  в
непроходимое болото, а сам успешно  смылся.  После  смерти  Сим-Сима  он
перестал бриться, и ржаная бородка с усами делала его еще больше похожим
на простого мужика. Я только сейчас поняла, что Михайлыч у  нас  персона
не просто служивая, но, в общем, сильно симпатичная.  Плечи  развернуты,
не обоймешь, пузико, конечно,  нажито,  как  у  каждого,  кто  перестает
заниматься греко-римской борьбой или поднимать тяжести, но  было  в  нем
что-то устойчивое и надежное.
   Он оглядел нас, скинул шапку, взял  бутылку  пива,  сковырнул  ногтем
пробку и засосал.
   И только потом сказал:
   - Вы что тут натворили, подруги? У меня  мобильник  чуть  не  лопнул,
звонят, орут, пожар, все такое... На кой черт?
   Я ему коротенько растолковала на кой.
   - Вот и оставляй вас без присмотра! - фыркнул он. - Землетрясение  не
планируете? Или какое-нибудь цунами? И почему вы,  Лизавета,  опять  без
охраны по Москве шалаетесь?
   - Она не одна. Она имеет меня! - заметила Элга.
   - А вы что, курс восточных единоборств в Шаолине кончали?  Вы  ж  как
две блохи, вас щелкнуть одно удовольствие... Зачем Матвея шуганули?
   Действительно, какой-то парень прилипал ко мне, заявляя, что Михайлыч
определил его моим телохранителем. Но  я  послала  его  к  чертям,  едва
представила, что он будет торчать под дверями сортира, наблюдать, как мы
с Элгой  мотаемся  по  бутикам  или  лопаем  в  каком-нибудь  московском
кабачке.
   - Не нагоняйте страху!  Кому  я  нужна?  Все-таки  не  темный  лес  -
столица! Менты под каждым фонарем.
   - Что там за новая хата, куда ты въехала? Почему без меня  решили?  -
пропустил  он  мимо  ушей  мои  слова.  -  Нечего   вам   тут,   клушам,
рассиживаться! Показывай!
   Чичерюкин катал на старой "Волге", сильно ношенной, кое-где  помятой.
Но под капотом был форсированный мотор от "опеля", а стекла мутны не  от
возраста,  а  оттого,  что   были   авиационно-бронированные,   как   на
штурмовике, - Михайлыч упер их с какого-то завода. Она стояла во дворе и
после гонки по трассам была  заляпана  грязью.  Элга  хотела  слинять  к
ближнему метро, но я сказала:
   - Останьтесь. Без вас  он  меня  задолбает.  Она  покорно  полезла  в
машину.  Михайлыч  промолчал,  и  это  тоже  был  новый  знак:  кажется,
присутствие "морквы" на этот раз его устраивало.
   Гришка   уже   спал,   двери   отворила    заспанная    Арина.    Наш
экс-подполковничек совершенно по-деревенски стянул  унты  в  передней  и
остался в белых носках домашней вязки. Носки драные,  и  Элга  это  явно
заметила.
   Михайлыч  осмотрел  квартиру.  Она  ему  не  понравилась.  Когда   мы
вернулись в кухню, он поразмышлял, почесывая загривок, и сказал:
   - Двери, конечно, заменим на сейфового типа... Это у них в Европе  за
такой деревяшкой можно дрыхнуть без сомнений. Нужно было  выбирать  хату
окнами на проспект, а не во двор. Пятый этаж, так? Любая ваша комната из
окон корпуса напротив на просвет просматривается. Никакого  рентгена  не
нужно. Окна меняем на  усиленные,  лучше  всего  зеркально-тонированные,
отсюда  все  видно,  оттуда  ни  хрена!  Плюс,  конечно,   шторы...   Ну
сигнализация, все эти штучки-дрючки, навтыкаем. Въезд во двор под  аркой
не освещен, заметили? Теперь  подъезд.  Дежурку  там  поставили,  а  чья
охрана предполагается?
   - Не помню... Частная служба... "Арсенал"? "Вымпел"?
   - Выясним!
   - Похоже, вы мне тут тюрягу оборудуете,  только  что  без  решеток  и
колючки. А так - шаг влево, шаг вправо... Я еще один срок на воле тянуть
не собираюсь. С меня прежнего хватит! - взъерепенилась я.
   - Лучше быть живым в зоне, чем дохлым на свободе... - хмыкнул  он.  -
Есть и такая позиция. Не заводитесь, Лизавета... Такая нынче  у  нас  на
Москве житухес, в которой вы, уж извините, покуда ни уха ни рыла!
   - О мой бог! - вдруг не выдержала и Элга.  -  Но  все  это  абсолютно
анормально!
   Чичерюкин взглянул на нее:
   - Чего? Это уж профессору Авербаху решать, кто нормальный, а кто нет.
И уж не вам на меня бочку катить! При Викентьевне вы бы и не  чирикнули!
А уж с нею я носился, как с яичком от птички колибри... Не дыша! Так что
убедительно прошу вас уяснить: вот эта вот дылда, двадцати  семи  годов,
вызывала, вызывает и будет вызывать интерес не только у обычных мужиков.
Она, как я понимаю, и не человек уже, как вы  или  я,  а  явление  иного
рода. Во всяком случае, заметная фигура на  коммерческом  горизонте.  И,
насколько мне известно, волна уже пошла... На Кена уже  наезжают,  а  он
еще считается, для публики, нашим. И больше всех в курсах, откуда есть и
пошла Лизавета. Что за птица? Почему из пешек - в ферзи?  Или  -  пешка,
которой как  подставой  подлинный  ферзь  играет?  Кусман  от  Туманских
остался больно сочный, лакомый, дегустаторов на него хватит.  Да  и  они
были  не  ангелы,  обстругивали  кое-кого  до  скелета.  Так  что  нашей
распрекрасной Лизавете Юрьевне не только радости  достаются.  Все  ихние
грехи на ней... У вас своя служба, у меня - своя! И бодаться нам с  вами
вовсе не с руки! Рога вперед, хвост трубой и дружной поступью, плечом  к
плечу, как говорят латиняне, пер аспера ад астра! То есть через тернии к
звездам!
   Михайлыч явно заводил Элгу, и та не смолчала:
   - Я первый раз в жизни слышу, что  кто-то  имеет  наглость  именовать
меня "коровой"!  Во  всяком  случае,  к  умственным  способностям  этого
жвачного существа  с  рогами  я  не  имею  никакого  отношения!  И  ваша
популярная лекция совершенно лишена смысла. Что такое Лиз, я имею точное
представление!
   - Большой пардон! - ухмыльнулся Чичерюкин миролюбиво. - Это я  так...
Прикидочно!
   Мне было смешно наблюдать за ними как бы из глубин  моей  скорбной  и
одинокой оледенелости. Они были гораздо старше меня, но никогда еще я не
чувствовала себя такой старой и умудренной. И было совершенно ясно,  что
Михайлыч уже забыл, как когда-то клеил свою веселую кадушку,  а  Элга  с
трудом изображала обычное свое презрительное  высокомерие  и  просто  не
понимала,  да  и  не  знала,  как  дать  понять  мужику,   что   он   ей
небезынтересен. И все упорно пялилась на его драные носки, а он,  злясь,
прятал ноги под табуретку.
   Потом уставился на телефонный аппарат, стоявший на полу:
   - Городской? Подключен?
   - Еще вчера.
   Он вдруг начал рыться в своем затертом кейсе, вынул  какую-то  черную
коробочку с разъемами и ловко подключил  ее  к  телефонной  розетке.  На
коробочке вспыхнул зеленый глазок.
   - Японская хреновина, - пояснил он. - За городом стояла. Хорошо,  что
я ее прихватил. Вот смотрите, Лиза... Пока тут горит  зеленое  -  можете
говорить свободно. Если врубится красный цвет, значит,  алярм  -  кто-то
вклинился, аппарат на прослушке, кто-то снимает и пишет.
   - Понятно. Чай будете?
   - Да пора уже мне.
   Он посмотрел на часы, покосился на Элгу и между прочим предложил:
   - Могу попутно подбросить, Карловна. Куда вам? На Плющиху?
   На Плющихе была однокомнатная квартира Элги,  которую  ей  уже  давно
купила фирма. Лично мне было бы интересно туда заглянуть,  но  она  меня
пока туда не приглашала.
   Чичерюкин наконец отелился. На месте Элги любая дама отреагировала бы
на этот сигнал. Докатить до той Плющихи,  пригласить  по  случаю  плохих
погод на чашечку кофе... Дальнейшее по обстановке.
   Но Элга побелела как мел и забубнила, не поднимая глаз:
   - Примите мою благодарность... Но у  меня...  у  нас...  имеется  ряд
нерешенных проблем...
   - Ну раз проблемы... -  Он  развел  руками  и  пошел  в  переднюю.  Я
проводила его.
   Когда вернулась в кухню, Элга стояла над раковиной и плескала водой в
лицо.
   Я бросила ей кухонное полотенце:
   - Какие еще к чертям проблемы, Элга?
   Она уткнулась пылающим лицом в полотенце и забормотала:
   - У него дырки на носках. Я полагаю, его супруга не тщательно за  ним
смотрит... Логично?
   Я закурила и сказала беспощадно:
   - Вот вы бы ему эти дырки и заштопали. Для начала!
   Она  уставилась  на  меня  своими   прозрачно-медовыми   янтарями   и
призналась в отчаянии:
   - Страшно. Я полагаю, как это говорится, мой  поезд  уже  ушел...  Я,
кажется, значительно опоздала. Или у меня имеется надежда? Как это  вами
сказано: "Если долго мучиться - что-то там получится"?
   - По-моему, вы просто дура!
   Лицо ее было мокрым, губы дрожали, и я вдруг четко разглядела как  бы
трещинки на этом безукоризненном  гладком  личике  -  волосяной  толщины
морщинки, в уголках рта, у подкрылий носа, в  уголках  глаз  и  на  шее,
нежной, лотосной, с тем чуть заметным оттенком увядания, который говорит
лишь об одном: часики тикают...
   И мне ее стало жутко жалко.
   Меня давно подмывало расспросить  ее,  чем  она  заменяет  в  постели
отсутствие присутствия  живого  мужика  -  чем-нибудь  из  того  набора,
который нынче продается в секс-шопах? Что-то же должно  быть.  Но  и  на
этот раз я не смогла переступить какую-то грань. Оказывается, мне иногда
еще бывает стыдно.
   Потом мы пили чай. Элга сникла и замкнулась, и было понятно, что  она
чувствует себя неловко оттого, что нечаянно приоткрылась передо мной,  и
побаивается, что это сделает ее более слабой и беззащитной передо  мной,
чем было прежде.
   Мы немного потрепались, но больше о ерунде, о том, что нужно  сыскать
для Гришуни постоянного хорошего детского врача, о том, когда привезут и
смонтируют новую кухню... Что нужно купить хорошую  гладильную  доску...
Потолковали о том, прописывать или нет в  этой  квартире  девицу  Арину,
поскольку нянька наша была аппетитна и свежа и на меня могло грянуть  ее
неизбежное замужество.
   Заночевать у меня Карловна отказалась, стремилась  в  свое  гнездо  и
обещала схватить на проспекте такси или левака. Я хотела  ее  проводить,
но она отказалась. Когда она покинула мое новое жилище, я подошла к окну
в кухне, чтобы последить, как она пройдет через  темный  двор,  мало  ли
что?
   В отсветах из редко горевших ночных окон я увидела, как она, выйдя из
подъезда, направилась к арке, выходившей на проспект. Крохотная, в серой
укороченной норке и меховом берете, прижимая к груди сумку.
   Тут под аркой вспыхнули фары, слепя ее, она вскинула руку, заслоняясь
от света, а из арки медленно подъехала  к  не