й рамочке и под стеклом. Судя  по  дате,  картиночка  была
прошлогодней. Помимо призыва "Достойных в  мэры!"  на  лакированной  финской
бумаге было цветное изображение Маргариты Федоровны Щеколдиной.
   Старая сучка  была  на  нем  молодой,  хорошо  отретушированной  и  почти
красивой - такая  сестрица  Аленушка  на  возрасте,  с  мудрыми  глазами,  в
блондинистой причесочке, в черном пиджачке и скромной кофточке. На  ее  харе
было выражение высокой  державности,  ручонку  она  положила  на  книжицу  с
надписью "Конституция". На трехцветной ленте  понизу  была  надпись  "М.  Ф.
Щеколдина - законность, порядок и процветание!"  И  еще:  "Городу  нужен  не
хозяин, а хозяйка!"
   Картиночка  была  завлекательная.  Вряд  ли  ее  мастерили  наши  местные
художники. Видно, мадам в  хозяйки  города  толкали  какие-то  потусторонние
силы.
   Про выборы мэра Гаша мне ничего не писала, и  я  прибалдела.  Вот  только
такого мне и не хватает! Впрочем, мадам могли и прокатить наши сограждане, и
плакат еще ничего не  значил.  Может  быть,  Зиновий  его  пришлепал,  чтобы
доставить удовольствие мамочке?
   Я трескала на местной газетке, которая до  сих  пор  называлась  "Красное
пламя". Воткнула нос в строчки, запятнанные жиром,  и  на  первой  страничке
прочитала,  что  по  распоряжению  мэра  госпожи  Щеколдиной  начат   ремонт
теплосети на улице имени Розы Люксембург.
   Я протрезвела почти мгновенно.  Одно  дело  разгрохать  стекла  Зюнькиной
мамочке и угнать его катеришко. И совсем другое, когда замахиваешься на что?
На власть!
   Только теперь до меня дошло, что я покусилась не  просто  на  наш  бывший
дом, но на резиденцию. Что чревато. Такое не прощается. Эта  стерва  уже  не
просто стерва, а слуга народа высшего ранга. Не знаю, как там народ,  но  уж
она-то с меня шкуру спустит! В рамках кодекса и высокой законности. А  может
быть, и без них...
   Растерявшись и раздумывая, я расслышала, что  в  небесах  что-то  трещит.
Вылезла из катера на берег, пробежала до мыса и, раздвинув ветви кустарника,
разглядела:  поодаль  очень  низко  над  водохранилищем   летает   небольшой
вертолетик, типа досаафовского, зелененький такой. Он рыскал  туда-сюда,  то
давал кругаля, то скользил вдоль фарватера, словно вынюхивал что-то.
   Похоже, что это только начало.
   Больше всего мне хотелось плюнуть на все, задрать подол и бежать. Неважно
куда. Лишь бы подальше.
   Но я сама себя взнуздала - ловить еще не  значит  поймать.  У  меня  тыща
дорог, а у них, этих летающих и нелетающих, - лишь одна, которая за мной. Но
ее-то они должны еще вынюхать.
   Катеришко в протоке скрывали кроны деревьев, может, и не разглядят? Так и
вышло...
   Вертолет носило над водами долго, потом он  развернулся  и  затрещал  над
фарватером, отмеченным бакенами, назад, к городу. Которого отсюда, в  общем,
было и не видать.
   Я поняла, что нужно прежде всего избавиться от  катера.  Ну,  и  о  своем
светлом будущем подумать. Хотя бы на день-два. В дальнейшее заглядывать пока
просто не имело смысла.
   Я собрала, расстелив Зюнькин халат, кое-что из консервов, сунула  в  узел
початый блок сигарет, хлеб, текилу, снесла все на бережок. Сняла с флагштока
свои просохшие трусики и разодрала, разбив стекло, плакатик в  клочья.  Хотя
последнее, кажется, было лишнее.
   Судя по датчику на панели управления, бензина в баке оставалось  немного.
Но Зюнька был запасливый, в отсеке на корме я обнаружила две полные канистры
с горючкой.
   Я разделась донага, оставила одежду под кустиком и сызнова  забралась  на
посудину. На часах на панели показывало всего  лишь  полпятого  утра,  летом
светлеет рано. Это было хорошо, московские байдарочники, если такие имеются,
еще дрыхнут в своих палатках по берегам.  И  может  быть,  никто  ничего  не
засечет.
   Я включила движок, сползла на заднем ходу с отмели на глубину, развернула
катеришко и потихонечку вывела его  из  протоки  на  простор  водохранилища.
Отогнала от входа в протоку метров на сто, заглушила мотор и занялась делом.
Конечно, я в диверсионных тонкостях не волоку, к  спецназу,  группе  "Альфа"
или "Вымпелу" отношения сроду не имела, но мозги-то у меня всегда были.
   Так что кое до чего  я  додумалась  совершенно  самостоятельно.  То  есть
обильно полила бензином корму и кокпит, вскрыла вторую канистру и  поставила
ее ближе к рубке и камбузу. Для надежности включила газовую плитку и  зажгла
обе горелки. Когда испарения бензина достигнут пламени, канистра рванет  как
надо.
   Я закрепила баранку руля, чтобы катер уходил прямо, а не  вилял  или,  не
дай бог, не развернулся бы и попер обратным ходом, врубила мотор,  и,  когда
катер двинулся, отбежала на корму, подожгла зажигалкой давешнюю газетку,  и,
когда она полыхнула, швырнула ее на настил, мокрый от бензина. Пламя рвануло
совершенно бесцветно, я оттолкнулась и, заорав, сиганула в воду.
   Возможно,  я  поставила  олимпийский  рекорд,  буровя  мощным  кролем  до
бережка, но, когда, задыхаясь, выползла  на  мокрый  песок  и  оглянулась  -
катер, совершенно целехонький,  уходил  от  берега,  слегка  покачиваясь,  и
никакого пламени на нем я не видела.
   Задуло его, что ли?
   Я смотрела, разинув рот и обхватив голые плечи руками и ежась, а  он  все
отплывал и отплывал. И лишь слабый  дымок  над  рубкой  показывал,  что  там
все-таки что-то происходит. Не  знаю,  от  чего  заработала  звукоустановка,
может быть, там замкнуло какие-то прогоравшие провода,  но  вдруг  изо  всех
Зюнькиных динамиков рвануло мощно: "Осе-е-ень! В  не-е-е-бе  жгут  корабли!"
Хриплый голос катился, как шар,  отскакивая  от  воды,  а  я  взвизгнула  от
испуга.
   На миг мне показалось, что я свихнулась, что там, на катере, кто-то есть.
Потому что он безмятежно чапал, удаляясь, и уже почти достиг первого бакена.
   И тут наконец рвануло...
   Наверное, сработал не столько  бензин,  сколько  стационарный  баллон  со
сжиженным газом. Потому что рубку разнесло вдрызг, и посудинка ушла под воду
носом вперед, высоко запрокинув корму, под которой крутился бешено винт. Над
водой поплыло облако редкого черного дыма, а на поверхности  воды  заплясало
пламя, - растекшись, догорала горючка.
   Через полчаса, согнувшись под узлом, как вьючный верблюд,  я  улепетывала
что есть духу. И блаженно ухмылялась - это тебе, Зюнечка, тебе,  хитромудрый
мой. От той самой Лизаветы. С приветом, значит,  и  наилучшими  пожеланиями,
гад ползучий!
   Мне везло. По пути никто не  встретился,  только  небольшое  стадо  коров
паслось на травке между мощными дубами в сквозном дубняке,  но  они  бродили
беспривязно и пастуха при них не было.  Да  еще  раз  я  обогнула  оранжевую
палатку на берегу протоки, возле которой лежала двухместная байдара.
   Вскоре я вышла на нашу "трахплощадку". Церквуха была на месте, все та же,
с бескупольным барабаном верха, осевшая в землю. Только окна и дверной проем
были заколочены досками. На двери было написано масляной краской: "Побойтесь
Бога, люди! Это храм, а не сортир!"
   Поляна вокруг церкви была плотно  вытоптана,  испятнана  черными  следами
кострищ, но и здесь, слава богу, никого не было.
   Я обошла церквуху, отодрала доски на заднем оконном проеме,  запихнула  в
дыру узел и пролезла сама.
   Дальше при дневном свете я  идти  не  решалась.  Отсижусь  тут  до  новой
темени, а там решим. А что решим? А черт его знает!
   ...Я как будто сиганула с высокого обрыва и все еще  летела,  обмирая  от
ужаса и совершенно не ведая, что там, внизу:  бухнусь  в  ласковую  глубокую
воду или расшибусь вдребезги о камни. Но я прыгнула. И я летела!
 
ВОЙ ВОЛЧИЦЫ 
 
   День  прошел  нормально.  Почти.  Я  насадила  трухлявые  доски  оконного
прикрытия на старые гвозди и подперла их изнутри какой-то  оглоблей.  Видно,
не совсем давно в церкви держали лошадей, в яслях были остатки  сена,  а  на
стене висел гнилой  хомут.  В  углу  были  нары,  на  которых  лежал  старый
солдатский ватник, и я его скинула.
   В полдень сквозь барабан засветило солнце, и особенно безобразными  стали
стены с ободранной штукатуркой и памятными надписями придурков. Наверху  еще
сохранились настенные фрески - черный затемневший лик Спаса смотрел на  меня
неодобрительно. Грешна, что поделаешь?
   Я что-то ела, пила, но  больше  дремала.  За  весь  день  лишь  один  раз
появились люди, на поляне  высадились  какие-то  байдарочники,  купались  и,
гогоча, играли в волейбол. В храм они не сунулись.
   Сквозь  полудрему  я  раздумывала  над  тем,  кто  я   теперь.   Народная
мстительница? Так не очень. Потому что просто покуда напакостила по мелочам.
Да и возлюбленному народу до моих печалей, если честно, дел нету. Не до меня
ему, народу. У него и своих забот хватает. Это белорусским партизанам небось
было полегче. В их борьбе с оккупантами. "Шумел сурово Брянский лес, чернели
старые дубравы"... И все, как один, на борьбу с захватчиками!  Или  тому  же
Фиделю, когда он высадился на Кубе со своими бородачами. "Патриа о  муэрте!"
То есть "Родина или смерть!" и все такое... Их хоть население  подкармливало
втихую. А меня кто прокормит?
   Хотя, конечно, война и объявлена. Только моя  она,  единоличная.  Хотя  и
смешно почти. Кто я такая? Забилась, как мышь, в первую попавшуюся  нору!  А
кто против меня? Какая-никакая, а система! И ее верные слуги  -  начиная  от
поисковиков-оперативников  и  кончая,  как  минимум,  городским   прокурором
Нефедовым. Я уж не поминаю всякие ОМОНы, СОБРы,  битюгов  в  бронежилетах  и
касках, всякие  щиты,  дубинки  и  "калаши"!  Куда  девчоночке  податься?  И
защитить девчоночку кому?
   Нет, наверное, не так мне надо было начинать. Хотя бы оглядеться сначала.
Во всех американских фильмах всегда находится какой-нибудь  парень,  который
заявляет: "У меня есть план!" Ну, и потом они  там,  у  себя,  гвоздят  друг
дружку строго по плану.
   А я, как выясняется, какая-то совершенно бесплановая.
   Впрочем, одно мне уже было ясно:  замету  следы,  то  есть  уничтожу  все
Зюнькины харчи и  сожгу  его  халат,  потом  доберусь  до  железки,  сяду  в
электричку и сызнова, при свете дня, прибуду в город, и даже зайду в милицию
и доложусь, что, мол, такая-то прибыла из мест отдаленных для  вступления  в
новую, кристально честную жизненку. Меня в городе еще не  было,  а  то,  что
случилось, это не мое... В общем,  я  не  я,  лошадь  не  моя,  вот  она  я,
гражданин  начальничек,  выпрямленная  в  зоне,  как  согнутый  гвоздик   на
наковальне, и готовая торчать в любой доске, куда  меня  забьете,  -  это  в
смысле работы, если таковая найдется. Хотя куда  я  могу  толкнуться?  Учить
"инглишу" с клеймом меня даже к детишкам в  детсад  не  возьмут,  турфирм  в
городе не наблюдалось, хоть в няньки подаваться или в какую-нибудь  столовку
- посуду мыть. Или в оранжевом жилете, с лопатой в руках, класть асфальт  на
улице имени Розы Люксембург по указанию мэра Щеколдиной. Чего она,  конечно,
хрен от меня дождется!
   К ночи меня стала донимать луна. Ветер не просто  утих,  но  все  замерло
вглухую; мгновенно, как выключенные, перестали орать лягушки и  шелестеть  с
лепетом  листья,  притихла  волна,  черная  вода  протоки  стала  похожа  на
неподвижную  смолу,  и  странное  ощущение  надвигающейся   неведомой   беды
заставило меня бесцельно бродить по церквухе.
   Темное небо затянуло не  облаками,  а  какой-то  мутной  пеленой,  звезды
пропали, но зато бледная луна скалилась,  как  череп  с  провалами  глазниц,
зависнув в  провале  полуразрушенного  верха  церквухи.  Пару  раз  над  ним
беззвучно мелькали трепещущие тени - не то совы, не то летучие мыши вылетели
на охоту.
   И сразу стало понятно, что я совсем одна, далеко от людей и жилья и, если
что, даже заорать "Караул!" - некому. В общем, я как-то осела душой,  и  мне
жутко хотелось поплакать. Просто так, ни для кого, а только для самой  себя.
И подмывало повыть на эту странную бледно-серую луну.
   А тут еще и Спас на росписи под куполом стад почему-то виднее, чем  днем,
ореол вокруг его черной головы будто высветился, и беспощадно белели глаза с
выковыренными мародерами зрачками...
   Когда-то  дед  попробовал  мне  объяснить  принципиальную  разницу  между
мужчиной и  женщиной,  кажется,  это  меня  волновало  в  пятом  классе.  По
Панкратычу выходило так, что мужчина - обычное  двуногое  млекопитающее,  по
мере созревания переходящее с млека на напитки покрепче, сменившее  звериные
шкуры на пиджак, но в принципе остававшееся в узком кругу  одних  и  тех  же
забот, хотя сменил каменный топор питека на серп, чтобы жать,  молот,  чтобы
стучать, и автомат, чтобы охранять территорию племени  и  родимую  пещеру  в
хрущобе. Питать детенышей добычей, лелеять подругу и обеспечивать ее хотя бы
на зиму, как во  времена  Великого  Оледенения,  теплыми  мехами,  чтобы  не
застужалась и сохраняла детородность, чтобы, значит,  плодила  и  размножала
наследников, носящих гордую мужнюю фамилию, - вот задачи мужчины.
   Женщина, если исходить из умозаключений дедульки,  по  изначальной  своей
сути есть не просто существо, но явление природы. Сравнимое  с  восходами  и
закатами солнца, сменой  времен  года,  дождями,  снегами,  землетрясениями,
извержениями вулканов и прочими цунами. В общем, это что-то  вроде  ходячего
барометра или термометра, который чутко откликается на малейшие  перемены  в
окружающей среде и неразрывно  связан  с  этой  самой  луной,  каковая  есть
светило чисто дамское. Поскольку вызывает не  только  регулярные  приливы  и
отливы в океанах планеты,  но  и  подчиняет  себе  женскую  суть,  заставляя
жизнетворные жидкости так же регулярно  отливать  и  приливать,  преображать
нежный органон, очищая его  от  дребедени,  и  ежемесячно  переживать  новое
рождение и преображение, от чего любая самая глупая баба ближе к  бессмертию
и продолжению рода человеческого, чем самый умный мужик.
   Это, конечно, Панкратыч утешал сам себя. Поскольку мамочка выдала ему  не
внука, а меня. Вселял в меня, значит, гордость за то, что я  не  мужик.  Но,
кажется,  не  столько  в  меня,  сколько  в  себя.  Принуждал  смириться   с
неизбежным.
   В девчонках я мало что понимала в его излияниях. Но уже тогда с  луной  у
меня были сложные отношения. Полной лунатичкой я не была, но  несколько  раз
Гаша  и  Панкратыч  отлавливали  меня  во  время  полнолуний,  когда  я,  не
просыпаясь, бродила по дому и  саду  с  открытыми,  но  ничего  не  видящими
глазами.
   Дед боялся, что это у меня от одной из прабабок,  той  самой  персоны  из
Речи Посполитой, которая, по его утверждению, была одной  из  ведущих  ведьм
львовского разлива и летала на свиданки со своими  шляхтичами  исключительно
на метле. Что для католички было не очень прилично.
   Панкратыч,   конечно,   хохмил,   но   за   содержимое   моей   черепушки
молочно-восковой спелости тревожился всерьез и даже таскал меня к психиатру.
Тот успокоил его, сказав, что  это  -  возрастное  и  пройдет.  Это  прошло,
конечно, но не совсем. Бродить во сне я перестала, но полная луна каждый раз
приводила меня в смятение. В такие ночи я почти не спала, к горлу поднимался
горячий ком,  по  всему  телу  перебегали  острые  жалящие  пульсики,  соски
твердели, как каменные, неясный жар стекал к низу живота, и летом  я  обычно
спускалась к Волге и плавала до изнеможения, а  зимами  носилась  по  ночным
улицам, не в силах усидеть в моей спаленке. То  есть,  чтобы  избавиться  от
этой дикой тоски и непонятной тревоги, я должна была обязательно двигаться.
   Вот и в ту ночь меня все-таки вынесло из моего убежища на волю  В  общем,
бояться мне было вроде бы некого. Байдарочники отплыли еще  при  закате,  от
них оставались только  угли  костровые.  Они  тут  жарили  шашлык,  и  запах
подгорелой баранины еще  щекотал  ноздри,  да  в  темноте  тускло  светились
красным непрогоревшие угольки.
   Я побрела  вдоль  берега  протоки  по  тропе,  натоптанной  грибниками  и
туристами у окраины леса. Луна светила сквозь пелену смутно, но  достаточно,
чтобы я не заблудилась. От черной воды несло теплом, и когда тропа  сошла  к
песчаному мыску, я скинула халат и плюхнулась в воду.  Темный  воздух,  тени
под деревьями смыкались с темной водой, а я словно висела в  невесомости,  и
казалось, что подо мной  бездонные  глубины.  Плавала  я  долго.  И  неясная
тревога и тоска словно смывались сами по себе.
   Я почти успокоилась, но, как оказалось, совершенно напрасно. Первое,  что
я услышала, когда побрела назад, к поляне, была неясная радиомузыка.  Что-то
арабское, заунывное, как  молитва,  кто-то  выводил  рулады  нежным  голосом
кастрата, и этот голос был диким и нелепым в ночи.
   Я плюхнулась на карачки, чувствуя, как куда-то в район  пяток  покатилось
сердце. Пробралась через кустарники и поняла,  от  чего  над  поляной  такое
мутноватое сияние: носом к церквухе стояла какая-то иномарка,  приплюснутая,
с мощными широкими колесами, полированно-алого цвета. Свет ее громадных, как
у стрекозы, фасетчатых фар шел низом, упираясь в цоколь церквухи,  и  в  нем
плясала налетевшая мошкара.
   Я в тачках не очень разбираюсь, но даже до  меня  дошло,  что  экипаж  из
крутых, с наворотами, очень дорогой и, судя по тому,  что  я  сумела  издали
разглядеть за распахнутой дверцей, двухместный.  Кузов  был  заляпан  жидкой
грязью, видно, автомобиль пригнали сюда по старой гати и бездорожью.  Внутри
свет включен не был, только разноцветно светились точки огоньков на  панели.
В общем, в машине никого не было.
   Забраться сюда, в полную глушь, да еще ночью мог только или полный  псих,
или - что было вероятнее - какая-нибудь парочка, использовавшая  нашу  тихую
"трахплощадку" в тех же целях.
   Я обомлела - если эти типы выбрали для своих секс-упражнений  церквуху  и
залезли внутрь, они разглядят и остатки харчей и  выпивки,  и  мой  пакет  с
документами и кое-каким барахлишком. В общем, поймут, что в этой берлоге  на
этом топчане кто-то уже устроился.
   Я, стараясь не дышать, дала кругаля и вышла к задам церкви.
   Заднее окно было так же прикрыто, внутри тихо  и  темно  -  и  я  немного
успокоилась. Присела на корточки, нашарила в  халате  сигареты  и,  закурив,
стала ждать, пытаясь, насторожив уши, уловить хотя бы  какие-то  голоса.  Не
могут же пришельцы трахаться до  бесконечности,  вот-вот  я  услышу  смешки,
хлопнет дверца, заурчит мотор и, они смоются, оставив меня в покое.
   Но что-то тут было не так. Время тянулось бесконечно и липко, как патока,
а ничего не происходило. Только настройка в автомобильном приемнике сбилась,
и то и дело возникал треск помех  и  неясные  обрывки  уже  новой  заунывной
песни. Будто муэдзин вопил с минарета.
   Ноги затекли, и я решилась - обошла церковь и приблизилась  к  тачке.  Но
уже с другой стороны. И тут я увидела ее.
   Женщина сидела прямо на траве, вытянув сухие длинные ноги и  привалившись
спиной к переднему колесу. Голову она свесила на грудь, и  я  видела  только
прическу, перьеподобную, с разноцветными прядками, копированную, похожую  на
меховую шапочку, аккуратно надетую  на  голову.  Черная  юбка  сбилась  выше
острых коленок, одна из туфелек свалилась с ноги, и поначалу мне показалось,
что она просто вдребезги, до полной  отключки,  напилась.  На  траве  лежала
раскрытая сумка из красной кожи, и в тон сумке  поверх  белой  кофточки  был
надет такой же красный болероподобный жилетик.
   Мокрое на мокром не очень-то разглядишь,  видно,  она  пролила  на  грудь
жилетика выпивку - тем более что  бутылка,  почти  порожняя,  из-под  водки,
валялась у ее свесившейся руки, в автомобильной  красной  же  перчатке  "без
пальцев". На руке синим отсвечивало кольцо с крупным сапфиром.
   Плохо ей, что ли?
   Ну, не бросать  же  такую  знатную  и  прибарахленную  даму  в  отключке.
Все-таки женщина...
   - Перекушали, мадам? - Я присела на корточки и потрогала ее осторожно  за
плечо.  Я  его  еле-еле  коснулась,  но  она  вдруг,  как  кукла,  качнулась
раз-другой