хи  при  вокзале  и  носившего  кличку
Насос.
   Щечки у монаха Менделя были как яблочки и вид явно поддатый.
   Большой  авторитет  по  картошкам  и   прочим   пасленовым   академик
Иннокентий  Панкратович   Басаргин,   стручочек   мой   дорогой,   ржал,
разглядывая портрет, но вставил его в бронзовую раму от зеркала  не  без
удовольствия. В  молодости  он  много  претерпел  во  времена  борьбы  с
космополитизмом и вейсманизмом-морганизмом, лишь по случайности  не  был
посажен и скрывался под  видом  младшего  лаборанта  в  филиале  НИИ  по
картохе на Большой Волге, коим потом  и  руководил.  Так  что  к  монаху
Менделю  он  относился  с  большой  приязнью  и  повесил  его   условное
изображение над своим рабочим столом в кабинете персонального особняка.
   Дедульки уже несколько лет нет в живых, его НИИ накрылся, наш  с  ним
дом стал для меня чужим,  и  вряд  ли  новая  владелица  сохранила  этот
портрет. Она дама трезвомыслящая, и если что-то и оставила для  себя  от
прежних владельцев, то, возможно, только картину с пейзажами и коровками
в уникальной бронзовой раме - истинную ценность вещей эта стерва  всегда
определяла точно.
   Если обратиться к генам, то  я  абсолютно  уверена,  что  способность
видеть смешное даже в страшном, ржать, когда хочется  плакать,  загонять
собственные  боли  и  страхи   куда-то   за   пределы   сознания,   быть
невозмутимо-наглой, когда другая дрожала бы и скулила, поджав  хвост,  -
это у меня именно от Панкратыча.
   Что касается разбитого в детстве зеркала и его осколков, то сравнение
с ним пришло мне в голову, когда сызнова стала осознавать себя целой,  а
в те минуты, часы и даже дни, когда я впервые пришла  в  себя,  то,  что
сохранилось  под   моей   черепушкой,   было   мешаниной   из   осколков
раздробленного зеркала, каждый из которых отражал только частичку  того,
что я помнила и знала. В этом "зеркале" зияли  пустоты,  черные  дыры  и
провалы наряду с осколками, которые, сверкая и слепя, отражали  какие-то
лица и предметы, и никакими усилиями я не могла их  удержать  на  месте,
чтобы разглядеть хоть что-то, - все  это  кружилось  в  голове,  вызывая
тошноту, и я знала только одно: чтобы  остановить  это  верчение,  нужно
открыть глаза.
   Я и открыла...
   Было тепло и очень тихо. Так что слышалось журчание воды  в  батареях
парового отопления. Сильно пахло лекарствами и почему-то  свежим  сеном.
Окна были задернуты тяжелыми шторами, только поверх их пробивался  свет.
Я разглядела потолочный плафон - роспись под Шагала: местечковые  ухажер
и барышня парили над крышами, не признавая законов гравитации.  До  меня
дошло, что я не в Москве, до которой  больше  сотни  верст,  а  в  кашей
загородной  резиденции,  которую  Сим-Сим   не   без   усмешки   называл
"территория", подразумевая ее суверенность, независимость от внешних сил
и сверхмощную защищенность от  посторонних  вторжений:  охрану,  систему
камер наружного наблюдения, электронно-сторожевые штучки и прочую фигню.
   Я лежала на высоких подушках, почти сидела, и даже не повернув головы
поняла, что Сим-Сима рядом нет: громадный,  тяжелый,  меховой  от  своей
почти медвежьей волосни,  он  источал  такое  мощное  тепло,  грел,  как
паровой котел, что я иногда уползала от  него  подальше,  благо  площадь
нашей суперкровати величиной со стадион это позволяла. В  такой  кровати
можно  было  без  всяких  неудобств  назначать   свиданки,   скандалить,
ссориться, расходиться и мириться, что мы с  ним  почти  каждую  ночь  и
делали.
   Но сейчас его рядом не было, и это меня озадачило.
   Может  быть,  он  вышел?  Я  повернулась  к  прикроватной   тумбе   с
холодильником, там мы держали кое-что хмельное или просто  холодненькое,
чтобы не искать среди ночи, не спускаться ниже этажом в буфетную  или  в
кухню. На ночь Туманский выкладывал на тумбу всякую мужскую хурду-мурду:
свой любимый "ролекс" с  уже  затертым  браслетом,  мобильник,  кисет  с
табаком, пару трубок (одну куришь - вторая отдыхает), зажигалку "зиппо",
ключи и -  над  чем  я  постоянно  издевалась  -  здоровенный  армейский
пистолет "ТТ" с побелевшими  от  возраста  "щечками",  затертым  белесым
стволом, производства аж 1943 года. Это было просто нелепо - содержать в
охране почти  десяток  оглоедов  во  главе  с  отставным  подполковником
Чичерюкиным и в то же время постоянно таскать с  собой  этот  ствол.  Ну
если хотел бы, как каждый мужик, завести себе стреляющую игрушку  -  так
распорядись, и тебе добудут какую-нибудь супер-"беретту" с прибамбасами.
Но Сим-Сим заявил мне, что выменял эту штуку на ящик водки  у  какого-то
ветерана еще во времена своего туманного отрочества, намекал,  что  пару
раз она его выручала (где-то на магаданских приисках) в пору  его  такой
же туманной юности, и, в общем, дал понять, что я лезу не в свое дело.
   Я долго пялилась в темень: ничего этого - ни  трубок,  ни  прочего  -
рядом не было. И самой тумбы  не  было.  На  ее  месте  стояла  какая-то
никелированная хреновина со стеклянными пузырьками и банками, из которых
свисали тонкие, как щупальца, прозрачные кишочки с иголками.
   "Капельница, что ли?" Вскинув руки, я  поняла,  отчего  так  болит  в
локтевых сгибах: они были истыканы медиглами. В меня вогнали, видимо, не
один литр какой-то дряни. Зачем?
   Я ни фига не помнила.
   И долго, старательно, как макака банан, изучала свои руки. Они мне не
понравились. Мало того что маникюрный лак слез с ногтей и они  выглядели
отвратно, кто-то подстриг их коротко, как младенцу, чтобы несмышленыш не
оцарапал сам себя.  Пальцы  стали  прозрачными,  явственно  обозначились
мослы, и я вдруг догадалась, что сильно исхудала.
   Я прислушалась к себе. Голова была пуста, как  барабан.  Я  потрогала
ее: я была в косынке. Я сдернула косынку  и  явственно  ощутила,  что  я
лысая! То есть не лысая, а наголо острижена,  видно,  достаточно  давно,
потому что волосы уже отрастали и кололись, как щетинка.
   Господи, на кого я похожа?! Неудивительно, что мой Туманский  куда-то
свалил: кому нужен такой урод!
   Я скинула с себя легкое одеяло и  обнаружила,  что  на  мне  какая-то
сиротская ночная рубашка из байки. Под ней  явственно  обозначилось  то,
из-за чего меня еще в школе дразнили Оглобля и Дрына. Из трех  измерений
у меня осталась только высота, мои почти сто восемьдесят сантиметров.
   Зеркало! Дайте зеркало! Я не знала, кто меня обкорнал, я  понятия  не
имела, сколько я  пролежала  под  капельницами  и  вообще  что  со  мной
произошло, но поднимите любую из нас из гроба, и о чем мы возопим прежде
всего? Дайте зеркало!
   Чтобы оплакать самою себя, но убедиться в том,  что  что-то  все-таки
осталось, и если осталось, то что с этим делать?
   Я собралась с  силенками,  спустила  ноги  с  постели  и  постаралась
нашарить  меховушки.  Тапок  на  своем  месте  не  было.   От   слабости
закружилась голова, но я все же сползла с кровати, утвердилась на шатких
ногах и, держась за стенку, пошла к зеркалу. Ковер был слишком мягкий  и
толстый, ноги утопали в нем, как в траве, я злилась, не  находя  твердой
опоры.
   Зеркало  стояло  в  углу,   вернее,   должно   было   стоять,   такая
трехстворчатая древняя махина с низким широким  подзеркальником,  чем-то
похожая на иконостас. Цены ему не  было.  Этому  дворцовому  зеркалу,  в
которое смотрелась какая-то там императрица, чуть ли не Анна  Иоанновна,
над его  оправой  из  малахита  трудились  уральские  мастера-камнерезы.
Зеркало где-то откопала первая  жена  Сим-Сима,  Нина  Викентьевна.  Его
отреставрировали, малахитовую раму и  медные  подсвечники  по  бокам  не
тронули,  потускневшее  же  стекло  сменили  на  новое,  швейцарское.  Я
избавлялась от всего, что напоминало о бывшей Туманской. Но  на  зеркало
рука не поднялась. Во-первых, оно было неподъемное,  как  Царь-пушка,  а
во-вторых, темно-зеленый  малахит  в  черных  прожилках  был  необычайно
прекрасен.  Такой  бывает  густая  листва  в  разгар  лета  -   играющая
оттенками, прохладная... Ну и уж  если  честно,  этот  цвет  совпадал  с
цветом моих глаз, правда, только когда я бываю в  стрессе,  в  психе  то
есть. Тогда мои буркалы зеленеют до черноты.
   ...Зеркала на месте не было. На паркете, где  оно  стояло,  выделялся
светлый квадрат. Я смотрела на все  это  обалдело.  Как  же  его  отсюда
вытащили? А главное - зачем? Потом-то я узнала, что  моя  полупомощница,
полусекретарь, полукомпаньонка Элга Карловна  Станке,  точно  просчитав,
что прежде всего я поползу к зеркалу и от одного вида своей рожи войду в
ступор и сорвусь в шизу по новой, распорядилась  его  на  время  убрать,
пока я, значит, не очухаюсь.
   Но в те, первые, минуты, когда я вынырнула в этот  мир,  я  этого  не
знала и сразу начала заводиться оттого, что кто-то нагло  хозяйничает  у
меня.
   Я нашарила выключатель и врубила электричество. Откровенно говоря,  я
эту спальню не любила и, если бы не Сим-Сим, давно бы сделала в ней  все
по-своему. Мне тут всегда было неуютно и холодно. Помещение было слишком
огромным  для  спальни.  Лепной  потолок  с  этим   идиотским   плафоном
возносился слишком высоко. Прежняя хозяйка любила прохладные тона, здесь
было много темно-серого - ковер на  полу,  шторы,  а  также  лилового  и
синего - этим цветом были обиты стены. Кровать была ослепительно белая и
холодная, как льдина. Но здесь был и Сим-Сим, и его хватало на то, чтобы
согревать все это одним своим присутствием. По-моему, Туманский  никогда
не замечал декоративных  изысков  Нины  Викентьевны.  Он  с  большим  бы
удовольствием дрыхнул и на сеновале. Было бы с кем... Я, конечно, имею в
виду себя.
   Возле дверей я рассмотрела два видавших виды чемодана из желтой  кожи
с наклейками  отелей  и  авиакомпаний.  Поверх  чемоданов  была  брошена
любимая куртка Туманского, на ней лежал ноутбук, и я  вдруг  припомнила,
что Сим-Сим собирался куда-то уезжать.
   Или он уже приехал?
   Я побрела к окну, нажала на кнопку  автомата,  штора  разъехалась  на
половины, волочась по полу и  шурша,  и  я  прижалась  лбом  к  оконному
стеклу. Оказывается, была ночь. Окно было мутно-мокрым не то  от  дождя,
не то от снега. Дул сильный ветер. У главных ворот, замыкавших  периметр
ограды  с  проволокой  поверху,  у  сторожки  и  гаража  горели  фонари,
выхватывая из мглы  часть  территории,  и  можно  было  разглядеть,  как
колышутся от ветра черные, голые деревья вдоль  дорожек.  Дом  стоял  на
холме, и с высоты второго этажа, где располагалась спальня,  был  хорошо
виден пруд.  По  дальнему  берегу  его,  сгорбившись,  брел  с  овчаркой
охранник в брезентовке с капюшоном. Лед на пруду  почти  растаял,  ветер
зыбил черно-блестящую воду.
   Это меня почему-то испугало. Я закрыла  глаза.  Зеркальные  осколочки
мельтешили и кружили, но я напряглась и остановила эту карусель. Я четко
увидела, как один  из  осколков  отразил  то  же  озеро,  но  в  твердых
застругах чистого снега  и  льда,  деревья,  опушенные  инеем,  морозный
туманец, подкрашенный  красноватым  солнцем...  Я  знала,  что  наступал
важный день в моей жизни...
   Но тут сильно заболела голова, и все вновь закружилось  в  зеркальном
сиянии, пока мне  не  удалось  опять  тормознуться  и  разглядеть  новое
отражение: ночь, муж Гаши  дядя  Ефим,  в  кожухе,  валенках  и  заячьем
треухе, поддатый, бродит по заснеженному огороду за их избой и поджигает
фитили китайской пиротехники. В черное звездное небо с шипением взлетают
ракеты, взрываются в вышине,  осыпая  серебряным  искристым  дождем  все
вокруг, выбрасывают фонтаны  алого,  зеленого,  золотого,  синего  огня,
освещая покрытые снегом, похожие на днища опрокинутых лодок,  крыши  изб
погруженной в сон деревни. Дядя Ефим орет "Ура-а-а!". А я стою на пороге
их баньки и плачу, потому что окончился мой самый счастливый день.
   В этот день я из бездомной девицы  Лизки  Басаргиной  превратилась  в
Елизавету   Юрьевну   Туманскую,   законную   супругу   Сим-Сима.    Нас
бракосочетали в то утро втихаря в  загсе  моего  родного  городка,  и  я
притащила Сим-Сима со товарищи в  Гашину  деревню,  потому  что  близких
родичей у меня не осталось, а Гаша для меня все равно что родная. Кто-то
же должен был разделить мое счастье?
   Что-то всплывало потом, темное  и  нехорошее.  Я  вроде  догадывалась
что... Но что-то там,  в  глубине  моей  души  или  под  раскалывавшейся
черепушкой, словно запрещало мне  об  этом  думать  и  вспоминать,  и  я
подчинилась этому запрету.
   Когда это было? И что это  нынче  -  просто  оттепель  или  зима  уже
закончилась и это ранняя весна?
   Но тут опять всплыло самое главное - как я выгляжу?  Я  уставилась  в
свое отражение в оконном стекле, трогая кончиками пальцев впавшие щеки и
корку на растрескавшихся губах, но ничего толком не разглядела.  Увидела
глазищи в пол-лица, будто проваленные в  темень,  и  голову  без  волос,
маленькую, как латунный набалдашник на кровати Панкратыча.
   И тут ужасно, до писка в утробе, до беззвучного стона каждой клеточки
моего тела, мне захотелось есть. Не просто есть - вгрызаться, всасывать,
глотать, жевать, рвать клыками!..
   Я  поднималась  из  голодной  спячки,  как  из  берлоги  отзимовавшая
медведица, на которой облезшая и свалявшаяся шкура  висит,  как  тряпье.
Мне стало все равно, как я выгляжу: я очень хотела жрать!
   Как была, в ночной рубашке, босая, я двинулась на  поиски  съестного.
Кухонное царство у нас было в цокольном этаже, где,  кроме  кухни,  была
буфетная и небольшая столовка для обслуги, куда демократично  заруливали
и мы с Сим-Симом, чтобы  в  отсутствие  гостей  не  тратить  времени  на
обеденные церемонии.
   Выйдя в коридор, я заметила, что дверь в комнату, вернее, в кладовку,
где хранилось постельное белье, скатерти и прочее, открыта и  там  горит
свет. Я заглянула и  увидела,  не  без  удивления,  Гашу!  Она  спала  в
невысоком кресле, откинув голову и вытянув ноги в чулках домашней вязки.
Она была в платье и теплой кацавейке. Ее руки, в темных набухших  венах,
устало лежали на коленях. Во сне  лицо  ее  в  глубоких  морщинах  будто
выцвело до костяной блеклости, и было ясно, что моя  нянька,  кормилица,
моя советчица безнадежно стара и с этим ничего уже не поделаешь.
   Вызвал кто ее из дальней деревни Плетенихи или она приехала  сама  по
себе (она всегда чувствовала, когда мне хреново), я, конечно, не знала.
   На гладильной доске были разложены пучки трав  и  кореньев,  какие-то
пузырьки и баночки с настоями, на полу стояла большая плетеная корзина с
сеном, не пересохшим по-зимнему, а зеленовато-свежим,  с  соцветиями.  Я
поняла, отчего и в спальне пахло мятой и еще чем-то  свежим,  радостным.
Это она набивала холщовую наволочку ароматными травами и сеном.
   Когда лет в двенадцать мои  гормончики  врубились,  у  меня  начались
сложные  взаимоотношения  с  луной.  В  полнолуние  кто-то  или   что-то
поднимало меня с постели и заставляло бродить по дому. Я проделывала эти
путешествия с широко открытыми глазами, но  не  просыпаясь.  Поначалу  и
Панкратыч, и Гаша, не вмешиваясь, следили за тем, как я курсирую по всем
комнатам, потому что я всегда  благополучно  возвращалась  к  себе.  Но,
когда Панкратыч снял меня с крыши дровяного сарая, а  позже  отловил  на
самом краю обрыва над Волгой, там, где заканчивался наш сад, он  страшно
перепугался и показал меня какому-то светиле по  психам,  вызванному  из
Москвы. Светило напрописывал всяких микстур, но они не помогли. И  тогда
Гаша соорудила по  каким-то  деревенским  рецептам  подушку  с  травами,
нашептала над ней наговоры, свершила какие-то ритуалы и обязала меня  на
ней спать.
   Не знаю, что помогло, может, действительно эти травы, но  вскоре  все
мои закидоны как рукой сняло.
   Вот и теперь моя лекарка принялась спасать Лизаветку...
   Хотя от той девочки я убежала далеко  и  на  великовозрастную  дылду,
битую, мытую, клятую и катаную, вряд ли ее искусство подействует. Однако
что же все-таки со мной случилось? К стене рядом с Гашей была прислонена
раскладушка, значит, она и ночует здесь. Я  хотела  разбудить  Гашу,  но
что-то непонятное остановило меня. Как будто я боялась услышать от  Гаши
что-то такое, чего мне лучше не слышать.
   Я осторожно устроила ее в кресле поудобнее, она что-то  пробормотала,
но не проснулась. Я погасила свет и пошла дальше.
   В доме на всех  трех  этажах  стояла  абсолютная  тишина.  Будто  все
вымерли. Я вызвала лифт, но он был отключен. Потом  я  узнала,  что  это
Авербах  потребовал  абсолютной  тишины.  Одним  словом,  мне   устроили
комфортный дурдом на дому. И еще я узнала, тоже  потом,  что  у  меня  в
спальне должна была дежурить медсестра из команды Авербаха, но как раз в
ту ночь, когда я очухалась, она слиняла в поисках радости в полуподвал к
охранникам - дежурным на центральном  пульте,  с  которого  держали  под
контролем всю территорию. Если бы я пришла в себя при ней, она  бы  хрен
выпустила меня из спальни, а просто ширнула бы мне какой-нибудь укольчик
для психов. Я ее потом видела - она была похожа на  морского  пехотинца:
здоровенная, накачанная, тупая, как полено. Она имела  дело  с  буйными,
так что я фиг бы с ней справилась.
   Я пошлепала по черной лестнице вниз.
   Огромная кухня была залита ослепительным  светом.  Бело-кафельная,  с
бесчисленными  агрегатами  из   нержавейки,   герметичными   котлами   и
котелками,  со  стеной,   увешанной   всякими   спец-ножами,   ножиками,
топориками и чумичками, она мне напоминала  хирургическую  операционную.
Во всяком случае, наш шеф-повар Цой, из обрусевших корейцев, поддерживал
здесь стерильную чистоту и гонял свою команду свирепо: в кухню они имели
право вступать только в отстиранных  белых  спецовках  и  шапочках  и  в
сменной обуви. Свет горел, часть  плит  была  включена,  на  разделочных
столах под марлей отходило от заморозки мясо и еще что-то, но  никого  в
кухне не было. Судя по электронным часам над  дверью,  было  около  трех
ночи, время Цоя. Он всегда приходил на боевой  пост  первым,  к  четырем
утра подтягивались остальные. Кормить надо было всю ораву: чичерюкинскую
охрану, дежурных водителей, обеих  горничных  и  уборщицу,  садовника  с
семейством... Сим-Сим ценил комфорт и ничего не жалел ради него.
   Но Цоя я не увидела. Я задохнулась от запаха съестного: на  одной  из
электроплит уже что-то закипало.
   Я приподняла крышку с котла, сунула туда нос,  давясь  слюной,  нашла
какой-то  крюк  и  выволокла  здоровенный  шмат  бульонной  говядины  на
толстенной кости. Мясо было недоваренным, я обожглась, но разодрала  его
руками и, давясь, начала лопать.
   И тут-то появился Цой, в белом кителе, белых брюках и  в  пилотке  на
седой голове. Судя по низке синего крымского лука,  которую  он  принес,
кореец спускался в подвальные закрома.
   Он застыл в дверях, что-то шевельнулось в узких  прорезях  его  глаз:
Цой был удивлен до крайности. Если  бы  Чингисхан  не  занимался  всякой
завоевательной ерундой, а посвятил себя высокому кулинарному  искусству,
он по роже был бы точь-в-точь  наш  гений  суперсалатов  и  суперсоусов,
виртуоз по рыбной части и по части дичины,  колдун  и  алхимик,  который
даже из  кирзового  сапога  мог  соорудить  блюдо,  достойное  ресторана
"Максим".  Он  был  начинен  тысячелетними  мудростями,   прежде   всего
китайской, и тут мы его сдерживали.  Его  плоская  физия  была  свирепа,
голос рявкающий - его все боялись. Но ко мне он относился нежно и  часто
напевал: "Риза, Риза, Ризавета, я рюбрю тебя за это... И за это и за  то
- я купрю тебе манто..." Это он так ухаживал. Букву "л" выговорить он не
умел. Сим-Сим откопал его под Ташкентом в каком-то вонючем духане в одну
из своих ездок и привез сюда, в дальнее Подмосковье.
   Цой прыгнул ко мне, вырвал из моих лап мосол, отшвырнул его и заорал:
   - Нирзя!
   Я чуть не заплакала от обиды.
   - Гад ты, Цой! - сказала я. - Я жрать хочу!
   - Животу прохо будет! Умрешь...
   - Я и так помира