тем не менее
обнищавшая героическая армия, лишенная бюджетной  подкормки,  освежить  себя
такими вертолетами и показать флаг всяким НАТО и  "Сикорским"  пока  еще  не
может.
   Вертолет стоял перед ангаром, зелененький такой, а перед ним  на  бетонке
были выложены, как блестящие металлические сигары, стрелы и  тому  подобное,
все те бомбы, ракеты, ленты со снарядами и  иные  смертоубийственные  штуки,
которыми вертолетчики будут пулять в гипотетического противника.
   Авиагенерал  с  багровым  от  холода  лицом  сипло  объяснял,  какая  это
уникальная,  способная  исполнять  уже  и  ночные   полеты   и   напичканная
электроникой замечательная фигня, показывающая немыслимую дальность и  мощь,
но, на мой взгляд, это был просто нелепый урод, похожий не то на тощую рыбу,
не то на сушеного саранчука. Кабина была двухместная, и оба пилота в  шлемах
и в теплой одежде постукивали унтами и прыгали, чтобы согреться.
   Я тоже мерзла в своей укороченной полушубейке и ругала себя  за  то,  что
решила форсануть и обулась в ботинки, а не теплые сапоги  и  нахлобучила  на
макушку меховую берегку, хотя у меня и был теплый оренбургский платок.
   Деловые люди, в отличие от меня, были оснащены  шубами,  пальтуганами  до
пят и пыжиковыми ушанками. Они ползали вокруг вертолета молча и деловито.
   Здесь, конечно, были не первые банковские и фирменные персоны,  но  Вадим
кое-кого знал и нашептывал мне:
   - Вон тот хмырь - господин Алюминий! Тетка -  синьора  Клизма!  В  общем,
фармацевтика, аспирин и прочее... Толстяк - мистер Газ! Ну, эти два  молодых
сперматозоида - "Бета-банк"! А вон те - консервщики из Хабаровска! В  общем,
сплошные "Амурские волны"! А вот этого запомни, видишь, бородатого. похожего
на козла... Сэр Никель... Только знаешь, чем это кончится? Ни хрена  они  не
дадут! В ладоши похлопают, водочки на халяву тяпнут - и с концами!
   В общем, так и вышло. Пилоты влезли в кабину, вертолет заревел турбинами,
раскрутил ротор и рванул в небеса  красиво,  без  пробежки.  Минут  двадцать
кувыркался, замирал, летал чуть ли не задом наперед. И ничего  уродливого  в
нем, летающем, уже не было. Даже наоборот.
   Потом сел точно туда же, где и стоял. Все вежливо похлопали и  потянулись
в ангар. В ангаре было пусто и так же холодно, как и снаружи, а на  железных
столах стояла водка и лежали сиротские бутербродики с докторской колбаской и
селедкой. Водку пили из картонных стаканчиков. Мне стало  жутко  жалко  нашу
армию.
   - Слушай, а мы не  можем  отстегнуть  им  сколько-нибудь  миллионов?..  -
сказала я Вадиму. - Она ж все ж таки летает, эта хреновина?
   - Ты что, опупела? - сказал он. - Кто ж ее купит? Ее еще  сертифицировать
надо, на  рынок  выводить...  А  эмираты  уже  и  так  нашими  вертушками  и
стрелялками затарились...
   - На вас обращают внимание, - тихо сказал мой телохран из-за плеча.
   А я это уже я сама замшила. Возле Кена  стояли  какие-то  люди  и  что-то
спрашивали, показывая на меня глазами. А  он  вежливо  отвечал.  Авиагенерал
что-то громыхал про обороноспособность, но его не особенно слушали,  и  едва
он кончил толкать речугу, как все эти приглашенные кавалькадой  двинулись  в
мою сторону. И оказалось, что - "Матильда в центре всех событий!" - они  все
жаждут увидеть меня, познакомиться и обменяться визитками. Я растерялась,  а
Кен только покуривал и загадочно ухмылялся. Получалось так, что я если и  не
Туманская, то представляю семью, и все просто  растекались  в  счастии  меня
лицезреть к выражали  надежда  что  это  -  лишь  начало...  Долговременного
знакомства и вероятного сотрудничества.
   А фармацевтическая леди, так та  просто  обдала  меня  какими-то  жуткими
духами и защебетала о том, что по средам у нее  в  доме  приемы  -  концерты
древнеславянской музыки, исполняемой на рогах,  бубнах  и  свирелях,  и  она
будет просто счастлива...
   Я ни фига не понимала.
   И только позже сообразила, что навел на меня  внимание  всех  этих  типов
именно Кен. Который и сказал мне:
   - Презентация вертолетов их мало волновала. Их уже давно интересуете  вы.
Москва, знаете ли, в общем, большая деревня. Слухи,  сплетни,  подковырки...
Никто не знает, куда исчез Семен, никто не  знает,  кто  в  действительности
берет в руки дело... Я просто оказал вам услугу, Лизавета Юрьевна!  Это  был
удобный момент. Нужный им человек в нужное время и в нужном месте.
   Я не знала, что делать: обругать его или поблагодарить.
   Но когда дозвонилась до Сим-Сима и  рассказала  ему,  что  случилось,  он
долго молчал и только потом зло сказал:
   - Кто его просил? С ума он сошел, что ли? Рано, слишком рано..  -  Что  -
рано?
   - Все - рано! - заорал он и отключился.
   Думаю, все, что произошло потом, было как-то связано с  моим  вертолетным
спектаклем, на котором я впервые засветилась на публике.
   В два часа ночи из-за города Клецов пригнал за мной "мере"  Сим-Сима.  Он
разбудил меня в моем номерке,  и  я  испугалась,  не  случилось  ли  чего  с
Гришкой. Оказалось, что  с  Гришкой  все  в  порядке.  Но  Сим-Сим  приказал
доставить меня к нему немедленно. Когда я осведомилась, здоров  ли  Сим-Сим,
Петюня ухмыльнулся:
   - А что с ним  сделается?  Его  даже  гранатомет  не  берет!  А  про  все
остальное - у богатеньких свои причуды!
   Димка-телохран был в отлучке до утра, так что ехали мы вдвоем с Клецовым.
   Я хотела сесть рядом с ним, но он ощерился и сказал:
   - Назад! Прошу в салон... Рядом с водилой вам не положено по чину, мадам!
   - Ты  только  не  лопни  от  злости,  Петюня.  -  ласково  сказала  я.  -
Забрызгаешь своим дерьмецом экипаж, потом отмывай его...
   - Прошу занять положенное место! - не поворачивая головы, заявил он.
   Я заняла.
   Он гнал "мерс", согнувшись над баранкой и оскалившись как дикий кот.  Всю
дорогу промолчали.
   Я поглядывала на его отражение  в  зеркале  заднего  вида  -  он  подсох,
исхудал еще больше, и седины в его ежистой прическе прибавилось,  видно,  он
недавно постригся, и она торчала вразнобой иголками, как щетка. В общем,  мы
с ним были все время рядом, но я не  сталкивалась  с  ним  давно  и  не  без
удивления отметила,  что  я,  кажется,  умудрилась  забыть  о  том,  что  он
существует. На этот раз на его безукоризненной форменке  галстука  не  было,
вместо него горло в распахе рубашки прикрывал мягкий пестрый шарфик, явно не
мужского типа, в оранжевых цветочках, и я вдруг подумала, что,  наверное,  у
Клецова появилась девица и это - ее подарок. И сама удивилась, что мысль  об
этом почему-то больно кольнула. Выходит, мало  мне  Сим-Сима  и  обязательно
должен быть еще и Петро? Ощущение было дурацкое, как будто кто-то без спросу
воспользовался моей личной зубной щеткой или натянул мои любимые чулки.
   Клецов гнал автомобиль как безумный, шипованная резина свистела,  пожирая
трассу, деревья размазывались за окнами серыми и черными полосами, встречные
машины проносились, взрываясь гулом, как снаряды. В  машине  было  темно,  и
лишь огоньки от приборов на  панели  управления  то  красными,  то  зелеными
точками отражались в его оцепеневших зрачках, и иногда мне казалось, что  он
не видит дороги, будто ослеп.
   Когда "мерс" взвизгнул покрышками по наледи, вильнул  и  обошел  какой-то
трактор с прицепом, я вскрикнула:
   - Ты что, псих? Угробить меня хочешь?
   - Давно пора, - заметил он, головы не повернув. И на этом наша  дискуссия
завершилась.
   Мы влетели на территорию через час десять минут после того, как  отчалили
с Ордынки, и, по-моему, это было рекордом.
   - На метле ты прилетела, что ли? - лениво удивился Сим-Сим.
   Я нашла его на кухне. Он сидел в домашнем  халате,  в  тапочках  на  босу
ногу, к его загривку была приспособлена черпая косынка, в которой он  держал
на весу все еще побаливавшую правую руку. Он играл с Цоем в шахматы. Вернее,
делал вид, что играет.  Кореец  тоже  делал  вид.  Его  сверхузкие  гляделки
закрылись совсем, как у крота. А в кармане белой  куртки  на  груди  торчала
нечищеная морковка. Оба были пьяны до изумления. То есть в дымину.
   Кроме шахматной доски, на которой вместо пешек стояли рюмочки,  на  столе
между ними стояло блюдо со здоровенным  судаком  в  маринаде,  частично  уже
слопанном. По-моему, они путали доску с блюдом, потому что  в  пасти  судака
торчал чей-то ферзь. Впрочем, кое-какие фигуры были и в кастрюле с  квашеной
капустой, в которую они время от времени запускали лапы.
   Трескали они не водку, а что-то совершенно чудовищное  -  цвета  детского
поноса, полупрозрачное,  из  опорожненной  наполовину  трехлитровой  бутыли,
оклеенной красными флажками с желтыми иероглифами.  Но  самое  гнусное  -  в
бутыли  плавала  небольшая  гадючка  с  развратным  голым  пузом  и  плоской
головкой.
   - О, господи! Что это такое?! - завопила я.
   - Это? - Сим-Сим задумчиво уставился на бутыль и пояснил:
   - Эта  штука  называется  "Поцелуй  удава"!  Ис-сключительно  для  членов
Политбюро где-то там у них, в священном городе Тяньаньмынь... Или Пхеньян. В
общем, это не важно!  Эту  штуку  даже  императору  раз  в  год  давали!  По
спецталонам!  Сто  травок,  тридцать  три  корня  и  одно  пресмыкающееся...
Специальное! Там, внутри... Не бойся, оно не кусается!
   - Я, кажется, сама сейчас кусаться буду... - сказала я. - С чего это  вас
повело?
   - У нас мальчишник! - твердо  заявил  Сим-Сим.  -  Я  -  мальчик.  Цой  -
мальчик. Цой - ты мальчик?
   Повар встал, вскинул руку,  как  эсэсовец  на  параде,  и  заорал  что-то
совершенно  непонятное.  По-моему,  это  было  по-китайски.  А  может  быть,
по-корейски. Звучало это так, будто по куче тарелок проехал трактор.
   - Что он орет? - спросила я.
   - По-моему, это тост! За мое здоровье! ? сказал Сим-Сим. - А может  быть,
за твое? Знаешь, он тебя любит! Я, кажется, тоже... А  впрочем,  не  уверен!
Тяпнешь?
   - Зачем я тебе нужна? - психанула я.
   - Не помню. - Он как-то странно захихикал. Повар  запел  что-то  военное.
Это было уже совершеннейшее безобразие,  я  обиделась  и  ушла.  Но  в  знак
протеста не в спальню, а в свою светелку.
   Тут появилось кое-что новое. На кровати лежала большая  плоская  картонка
перламутрового  цвета,  перевязанная  синей  лентой.  В  картонке  оказалась
легонькая, почти невесомая,  английская  шуба  из  чернобурки  с  серебряной
сединой, с неснятыми ярлыками фирмы  и  салона.  Ласковый  длинный  мех  пах
новизной и пушисто отсвечивал.
   Я не удержалась и влезла в шубу.  Попадание  было  совершенно  точное  по
размерам, будто ее шили на меня. Шуба была скроена колоколом, длиннющая,  до
пят, с громадными, как муфты, манжетами, но небольшим невысоким  воротом.  К
шубе прилагался пристежной капюшон, он же шапка, он же капор, из  такого  же
ореольно-невесомого, матово-черного, с чуть заметным бурым оттенком, кое-где
переходившим на кончиках в серебро, лисьего меха. Модель была супермодная, с
тем  чуть  заметным  намеком  на  средневековье,  которым  щеголяют   именно
британцы. В ней было что-то от коронационной робы королевы Елизаветы.  Я  не
удержалась и покружилась еще разок. Полы раздулись и потом мягко обвили  мои
ноги.
   И все было бы  прекрасно,  если  бы  не  записка  от  Элги,  лежавшая  на
подзеркальнике "Вам надлежит быть полностью готовой к  6  часам  40  минутам
(утра!)".
   В общем-то, я не совсем дура и догадывалась, что меня ожидает.  Очевидно,
нет ни одной нормальной женщины, которая не  предчувствует  этого,  главного
дня. Которого она ждет, к которому готовится.  Но  в  том,  что  происходило
здесь и сейчас, было что-то гнусное и обидное.
   Они все решили без меня - Сим-Сим. Элга и - кто там еще?
   Даже что именно  мне  надевать.  Потому  что  здесь  еще  были  упаковки,
картонки и даже пластиковый чехол в шкафу,  в  котором  отвешивался  строгий
английский костюм темно-серого, благородно-мышиного цвета, с узкой и длинной
юбкой до щиколоток и боковыми разрезами, чтобы шаг был свободным. Жемчужного
цвета кофточка с небольшим жабо, тонкие перчатки, шарфик в тон, новая  сумка
- красно-коричневая, на узком и  длинном  ремешке,  с  серебряным  замком  и
застежками  -  Элга  Карловна  не  забыла  ничего.  И  в  этом  было  что-то
унизительное, как будто меня, как породистую  кобылу,  долго,  продуманно  и
старательно, не забывая вовремя подрезать копыта и подковывать,  скармливали
отборными овсами, отпаивали теплым пивом, чистили, холили,  лелеяли,  гоняли
на корде и проверяли на тренировочных пробежках - и вот наконец решили,  что
меня можно выпускать в первый публичный заезд на скачках, не  боясь,  что  я
могу опозорить высокую  репутацию  его  фамильной  конюшни  и  лично  самого
владельца...
   Я отшвырнула ногой шубу в угол, села к зеркалу, закурила и  заплакала.  Я
до сих пор не знаю, что я оплакивала. Вряд ли то, что  первая  брачная  ночь
будет для меня далеко не первой. В  этом  смысле  сейчас  любая  мочалка  из
седьмого или восьмого класса может дать мне недосягаемую фору.
   Наверное, я плакала от того, что у меня не было, нету и  уже  никогда  не
будет той смешной и трогательной, но кажущейся неизмеримо  важной  хлопотни,
которая предваряет каждое нормальное бракосочетание. Это когда с  подружками
(я бы согласилась даже на Ирку Горохову) обсуждается,  какое  именно  платье
сшить или купить, дабы оттенить  белоснежность  предполагаемого  целомудрия,
что делать с шляпкой, а главное, с фатой  -  полной  вуалью  или  вуалеткой?
Какие будут  кольца  -  из  ювелирки  или  заказные,  какими  -  перчатки  и
мемориальное бельишко, сколько и каких гостей приглашается на  выпивалище  и
едалище, где и как будет это происходить, кто и что будет  свадебно  дарить,
так чтобы не оказалось с десяток лишних  электроутюгов  или  кофемолок,  кто
займется цветами, кто будет отвечать за торжественный  экипаж  с  эмблемными
кольцами на радиаторе или на крыше  и  каким  он  будет  -  ограничиться  ли
отечественной "Волгой" или заказать белый "роллс-ройс" с наворотами..
   Эти рыдания для меня были полной неожиданностью. Я-то всегда считала себя
совершенно  не  похожей  на  других,  испившей   из   высокоинтеллектуальных
источников, совершенно трезвой и почти  циничной  особой,  для  которой  вся
подобная возня - лишь повод для иронии и насмешек. Но оказывалось, что  если
поскрести оболочку, то под  нею  обнаруживалась  стандартная  провинциальная
дура, которая ждет этого события с неясной надеждой  и  трепетом  и  которая
способна хранить до гробовой доски и эти  самые  перчатки,  и  вышеназванную
фату, и идиотские цветные снимки всей процедуры, и поздравления на открытках
с ангелочками, чтобы когда-нибудь, шамкая и придерживая выпадающую  вставную
челюсть, сказать гипотетической внучке: "А бабуля  у  тебя  была  -  ого-го!
Видишь?"
   И светлая слеза печали стечет по моей морщинистой щеке...
   М-да...
   Я еще немножко порыдала, но уже  о  том,  что  я  бедная  полусиротка,  и
никого-то у меня из родных и близких не наблюдается, чтобы  повести  меня  к
венцу и передать, трепещущую, робкую и нежную, в руки новому владетелю.
   Панкратыча, конечно, уже не было по вполне серьезной причине, но  уж  моя
беспутная мамочка могла бы по такому случаю  вынырнуть  из  своего  небытия,
хотя бы в сопровождении своего грузинского овощевода. Хотя допускаю, что его
уже сменил кто-нибудь из новых, неизвестных мне мужей. Впрочем, она могла бы
и послать меня ко всем чертям; я прикинула и поняла, что к нынешнему дню она
еще не разменяла полтинник и при ее  неустанной  заботе  о  своем  здоровье,
своей  внешности  и  жажде  утех  могла  бы  выглядеть   весьма   молодо   и
привлекательно, и показать публике, что  у  нее  уже  дочка  двадцати  шести
годов, для нее могло быть - нож острый... Но что я, увы, о ней  знаю?  Может
быть, как раз все было бы и наоборот?
   Не  знаю,  сколько  бы  я  еще  рыдала,  но  тут  обнаружила  на  столике
здоровенный фотоальбом, в кожаных корочках, с металлическими  застежками.  Я
раскрыла его и поняла, что подсунуть его мне могла  только  Элга.  Это  была
полная  панорама  жизни  Нины  Викентьевны  Туманской.  Которую,   по-моему,
тщательно и собирала эта полутевтонская стерва.
   Начинался  этот  мемориал  со  снимков  каких-то  глинобитных  мазанок  с
плоскими крышами, в тополях. Судя по всему, это была какая-то Средняя  Азия.
и я вспомнила, что Сим-Сим как-то обмолвился, что  Туманская  была  когда-то
учительницей после окончания математического факультета в пединституте не то
в Ташкенте, не то в Алма-Ате. Кажется,  ей  прочили  большое  математическое
будущее, но она предпочла оттянуть  положенный  срок  в  учителях.  "Похоже,
альбом и начинался с той поры: тоненькая девица в белой кофте  с  галстучком
была снята в классе, у доски, в окружении бритых наголо пацанов в тюбетейках
и девочек в полосатых платьях из хан-атласа и с черными  головами  в  мелких
косичках. С гладкой  прической,  строгая  и  какая-то  неулыбчиво-надменная,
Туманская вовсе не походила на ту, которую я сумела увидеть.  Но  узнать  ее
было можно.
   Снимки были не оригинальные, со старых, пересъемка, что можно было понять
по размытым краям. Там еще было всякое пейзажное,  какие-то  арыки,  плоская
степь с ажурными нефтяными вышками, и я никак не могла понять, зачем мне это
подсунуто. Но среди страниц была закладка, и когда  я  перекинула  картонные
листы с фотками, поняла: мне демонстрируется свадьба.
   Какие  они,  значит,  были  счастливые  Туманская   хохотала,   сидя   на
здоровенном надменном верблюде,  босая,  но  в  том  самом  белом  платье  и
нахлобучке с развевающейся фатой, о которых я только что думала. а Сим-Сим в
горных  ботинках,  коротких  шортах,  но  в  черном  жениховском  сюртуке  с
"бабочкой" и крахмалке, в армейском пробковом шлеме пустынного образца тянул
за повод верблюда куда-то в их светлое будущее и тоже счастливо скалился. Он
был тощий и молодой.
   Потом были сценки из  свадебного  процесса:  под  виноградными  гроздьями
вокруг ковра с блюдами поддавали  и  закусывали  какие-то  бабы  душманского
вида, более молодые загорелые мужики и женщины и целующиеся Сим-Сим и  Нина.
Это, наверное, когда им вопили: "Горько!" На коврах высились стопки лепешек,
стояли полосатые чайники, лежал здоровенный вскрытый арбуз с алой мякотью  в
черных семечках и было много персиков, гроздей черного и светлого винограда.
   А на одном снимке была лишь  одна  Туманская,  вскинувшая  лицо  к  небу,
заплетающая  над  головой  тонкие  руки  в  громадных  восточных  браслетах,
вскинувшаяся на цыпочки, гибкая и невесомая, и было понятно, что она танцует
что-то азиатское.
   На кой черт  Элга  мне  подсунула  эти  шехерезадно-знойные  картинки,  я
сначала не поняла. Но потом дошло: это  не  просто  обычная  ревниво-бабская
подлянка. Это она мне еще раз напоминает, что  Сим-Сим  и  Викентьевна  были
по-настоящему близки и счастливы, там и тогда у них начиналась семья, и  они
по-настоящему любили друг друга. И этого мне никогда не вычеркнуть, как бы я
ни старалась. И все, что есть или может быть у нас с Сим-Симом, - это совсем
другое, как бы уже бывшее в употреблении и вторичное. Потому  что  ничто  не
может повториться - ни эта женщина, ни молодой Сим-Сим, ни их время.
   В общем, вонзила мне Элга Карловна по-настоящему. И так  могла  поступить
не какая-нибудь компаньонка, не  то  полуподруга,  не  то  полуэкономка,  но
женщина, которая тоскует, и будет тосковать,  и  будет  всегда  преклоняться
даже перед памятью Туманской, и никогда не перестанет любить ее.
   Однако  если  Элга  собиралась  меня  уязвить,  то  добилась   совершенно
обратного - ежа иголками не  пугают,  мемуары  эти  были  трогательными,  но
бессмысленными, как лапти, в которых шлепали  мои  далекие  предки,  и  лишь
подчеркнули то, что все это было слишком  давно,  чтобы  принимать  всерьез;
этих людей - и его и ее - для меня уже  как  бы  не  было,  потому  что  все
отсекалось временем, как занавесом в театре, и они о