нечно, это идиотская выходка, то, что он  устроил.  А  все  ведь  очень
просто. От тоскует. И не только... Он запутался в делах. Ему нужна Нина...
   - Я не она. Она не я. Я есть я! - Я встала из кресла.
   - А вот в этом я не  сомневаюсь...  -  усмехнулся  он.  -  Как-то  я  его
спросил, к чему он вас готовит? То есть что вы будете делать в нашей команде
в конечном счете? На чем сосредоточитесь?.. В конце концов, есть центральная
бухгалтерия, отдел ревизии и контроля, служба развития, контактная группа по
работе с парламентом и правительством... Мне было непонятно,  почему  он  не
дает вам сосредоточить усилия на чем-то одном. Он мне сказал: "Но ведь  Нина
знала все!" Вот тогда я почти ужаснулся: он решил, что и вы - сможете!  Если
честно, это ведь она всегда вела его, а не он ее... Хотя она была достаточно
умна, чтобы не подчеркивать это, и всегда в нужный момент в нужном  месте  с
нужными людьми умела уйти в тень. А в общем-то он всегда был лишь  зеркалом,
в котором отражалась она.
   - Я... не отражусь? Никогда? - нелепо ухмыльнулась я.
   Он смотрел на меня с ласковой печалью. Слез со стола, полез в карман:
   - У вас деньги есть? Я могу только чеком...
   - Зачем?
   - Уходите, пока не поздно, Лиза... Уносите ноги. Вы  же  не  лабораторная
крыса, которую свихнувшийся шизик пытается превратить в нечто среднее  между
мудрой змеей и невинной голубкой... Будь  вы  постарше,  неопытнее,  вы  бы,
конечно, вели себя по-другому.
   Он оглядел кабинет и поморщился:
   - С мертвыми не воюют. Это не имеет смысла. Вы тут все вымели,  чтобы  не
было даже памяти о Нине Викентьевне. Будь вы не так наивны, вы бы  поступили
с точностью до наоборот. Устроили  бы  здесь  кумирню,  алтарь  во  имя  ее!
Воскурили бы свечи и постоянно напоминали бы всем, а главное - ему,  что  вы
преклоняетесь  перед  этой  удивительной  личностью  и  никогда,  понимаете,
никогда не оскверните память о ней хотя бы тем, что сочтете себя ей равной..
Вы когда-нибудь думали о том, что многим людям, а не только ему, видеть  вас
здесь просто больно?
   - Вам тоже?
   - Да, - сказал он. - Конечно... Он ведь сегодня взбесился не от того, что
вы сделали что-то не так, Он взбесился от того, что что-то не так  с  самого
начала он попытался сделать с вами... Чем-то вы его крепко  зацепили,  и  он
поверил в эту химеру!
   - Погуляла девочка, и будя?
   - Дальше будет хуже... - сказал он. - Чем я могу вам помочь?
   - Ничем, - сказала я.
   Он вынул чековую книжку, "паркер", поднес  ее  близко  и  подслеповато  к
глазам.
   - Этого не надо, - сказала я твердо. - Я - сама!
   - Вы - настоящая. Я в вас верю, - улыбнулся он - Если что, моя визитка  у
вас есть...
   - Придется отвыкать. От  визиток,  -  сказала  я.  -  Впрочем,  я  к  ним
по-настоящему и не привыкла. Бомжи ими, знаете ли. не обмениваются.
   - У вас есть куда идти? К кому? - вскинул он бровь.
   - Всего хорошего! - сказала я.
   Он потрепал меня сухой рукой по плечу и так же  неслышно  вышел.  Похоже,
меня из-под этой крыши выталкивали в три шеи. Во всяком случае, Кен заявился
неспроста. Он был мудр, сочувствен и ласков, но за этим стояло только  одно:
Л - Басаргиной здесь не место.
   Может быть, если бы  на  моем  месте  была  какая-то  другая,  нормальная
деваха, она бы сто раз подумала, стоит ли  пороть  горячку  и  смываться  из
обжитого гнезда неизвестно куда среди ночи, но ничего нормального во мне уже
не оставалось. Все  рухнуло  в  секунды,  разлетелось  вдребезги,  ухнуло  в
пропасть без дна, когда я увидела  этот  почти  звериный  оскал  Туманского,
услышала идиотский визг и, холодея, поняла: чужой...
   И не просто так  он  оговаривался  ночами,  называя  меня  ее  именем.  Я
подумала, что, если бы у меня были деньги, я бы теперь  непременно  заказала
ему через московский секс-шоп на знаменитой секс-фабрике в Гамбурге наливную
-  или  надувную?  -  копию  в  натуральный  рост  его   несравненной   Нины
Викентьевны, чтобы - полное портретное сходство, из лучшего латекса, или как
там это упругое и  телесное  называется,  озвученную  страстными  стонами  и
вскриками, оснащенную термостатами, поддерживающими температуру и  делающими
груди и все остальное влажно-теплыми и интимно  влекущими,  упаковала  бы  в
короб с бантиком и отослала бы ему - пусть утешается! И это  был  бы  прямой
намек, что Л. Басаргина не согласна более исполнять роль живой куклы  и  что
он, конечно, просто кретин, если не умел оценить и понять, что именно я  ему
несла и что готова была отдавать до гробовой доски!
   Я все это явственно представила и начала тихонько ржать. От удовольствия.
И это, конечно, была обыкновенная истерика,  которая  без  всякого  перехода
швырнула меня в отчаяние, беззвучный вой и слезы.
   Но худо-бедно я взнуздала себя и начала  собираться.  Прежде  всего  надо
было определить, что у меня в активе, а что в  пассиве,  благо  в  меня  уже
успели вдолбить, что всякому  деянию  предшествует  цифирь,  то  есть  самый
нелицеприятный расчет. Я  включила  верхний  свет,  села  к  столу,  врубила
калькулятор и задумалась.
   Выходило так, что у меня здесь нет ничего своего. Нага, бесприютна и нища
пришла я в этот дом и такой же ухожу. Вообще-то все это  выглядело  довольно
гнусно: я жила не под своей крышей, спала с чужим мужем и даже мой ребенок в
действительности моим не был. Что касается прочего, то все покупалось не  на
мои, начиная от трусиков  и  кончая  бензином  для  "шестерки".  Впрочем,  и
"жигуль" был не мой. И за эти четыре месяца я не заработала ни копейки.
   И конечно же, все это  выглядело  достаточно  нелепо  и  гнусно.  И  если
отмести стыдливые возражения насчет того, что я будто бы такого  не  хотела,
то это будет самое натуральное вранье: хотела я  именно  этого  -  и  чужого
мужика, и чужого ребенка, и под чужую крышу. И все сто двадцать четыре дня с
конца июня я беспечно прокувыркалась по новой жизни, отсеченная  напрочь  от
всех забот, и, в отличие от  населения  за  пределами  территории,  даже  не
задумывалась  над  тем,  что  мучило  мое  многострадальное  Отечество:  где
заработать, что надеть, что лопать, в самом лучшем случае - чем  закусывать.
И хотя меня грузили новыми познаниями и к чему-то там  готовили,  это  ни  в
коем разе нельзя было считать работой.
   Так что я  прежде  всего  прикинула,  сколько  я  должна  Туманскому.  За
ежедневное содержание,  включая  еду,  жилье  (по  средним  расценкам  самой
дешевой гостиницы), включая и Гришуньку. Добавила расходы на свою и  детскую
одежду, оплату Арины, стоимость  косметики,  парикмахерских  услуг,  включая
маникюршу, абонемент в московский американо-валютный медицинский центр,  где
меня заставили пройти полную диспансеризацию. Злорадно ухмыльнувшись, я даже
приплюсовала сено и овес, кои стрескала моя любимая Аллилуйя.  Пусть  знает,
скотина волосатая, что про чужое я ничего  не  забыла!  Перегнала  по  курсу
рубли в доллары и охнула - должна я была много...
   Но не могу же я  уходить  такой,  как  пришла,  фактически  нагишом.  Моя
гуманитарная кофта, юбка, Ефимовы кеды  давным-давно  сгорели  в  котельной,
чтобы не инфицировать благородных господ. Так что мне надо будет  прихватить
кое-что из бельишка, пару свитеров и брюк, халатик, меховую  полупердушку  и
шапку из песца, еще кое-какую одежонку и,  самое  главное,  всю  Гришунькину
амуницию. Ну и, конечно, колеса. Не коляску же с ребеночком мне пихать перед
собой и топать в морозной ночи пехом? "Жигуль" был немолодой,  родной  мотор
уже барахлил, но я к нему привыкла, как к собственной заднице, и представить
себя без него ухе не могла. Я долго просчитывала  и  пришла  к  выводу,  что
больше трех кусков в валюте за этот сиротский приют на хоженых колесах никто
не даст. Я и это приплюсовала к долгу.
   Сумма получалась - ого-го!
   Я пришла в некоторое замешательство, почесала нос  и  поняла,  что  нужно
срочно  тяпнуть  для  прочистки  мозгов  и  успокоения.   Чуть-чуть,   чтобы
безбоязненно сесть за баранку. Полезла  в  поставец  и  отхлебнула  глоточек
джинчику. Потом подбрела к окну.
   Территория была совершенно безлюдна  и  темна.  Только  по  черному  льду
пруда, подсвеченному дальними фонарями от гаража, струями змеилась  поземка,
это был уже не первый снег, который выпадал и  стаивал,  а  что-то  сухое  и
твердое, как белый песок. И это значило, что зима все-таки пришла.
   Мне стало холодно от одного вида этого пустынного пространства, в которое
нормальный хозяин и собаку не выгонит и куда предстояло уйти мне, и я, вдруг
озлев, решила: "А пусть платит! Если я содержанка, то он  содержан!  Сам  же
талдычил, что всему на свете есть цена..."
   Я присела к столу, прикинула,  получалось  так,  что  я  прекрасно  помню
каждую ночь. И, в общем, их набиралось немало. Я начала считать, сколько это
получается, если исходить из расценок нормальной московской  проститутки,  о
чем  мы  как-то  перетрепались  с   Вадимом.   Не   уличной,   конечно,   не
привокзальной.
   Из тех, что при саунах, массажных кабинетах и по вызову. Конечно, ни одна
из моих безвестных подруг не стала бы шептать в  ухо  клиенту  те  нежные  и
нелепые словечки, которые нашептывала я (он как-то сказал:  "Да  ты  у  меня
прямо Омар Хайям!"), не стала бы беззвучно и  счастливо  плакать  от  одного
ощущения, что он, вот такой, есть на свете и мой до донышка...
   Но я отмела все это, стиснув зубы, назначила  сама  себе  цену  -  двести
баксов за сеанс,  перемножила  и  удовлетворенно  хмыкнула.  Долг  явственно
уменьшился.
   Я вынула из сумки кредитную карточку, сколько на ней оставалось, я  точно
не знала, но решила, что верну ее  прежде  всего.  Пересчитала  мелочевку  и
оставила ее  себе,  в  заначку.  Потом  вспомнила  еще  об  одном,  отыскала
коробочку с подаренными им сережками и  задумалась,  разглядывая  их.  Белая
платина была благородна, брюлечки посверкивали, и  плоские  изумрудики  были
как майская трава, еще не затемневшая под солнцем, пронизанная росой.
   Должна я их вернуть или не должна?
   С одной стороны, их можно было рассматривать как подарок от него,  первый
и единственный. С другой стороны, я эти штучки заработала. Как ни  верти,  а
это мой гонорар за безусловно успешное участие в облапошивании варягов. И  в
общем - я была не обязана.  К  тому  же,  в  крайнем  случае,  толкну  их  в
какой-нибудь ювелирке, тем более, что этот случай, кажется, уже наступил.
   Вот тут-то я и поймала себя на том, что вся эта  волынка  с  расчетами  и
долгами - сплошная ерунда. И я просто тяну  время.  И  все  время  жду,  что
вот-вот откроется дверь, Сим-Сим, виновато сопя, переступит  порог,  положит
мне на  плечи  свои  тяжеленные,  теплые  лапы,  прижмет  к  себе  и  скажет
что-нибудь вроде: "Ну, прости... Чего не бывает? Считай, что ничего не было!
И мы это все - вычеркиваем!" И  я,  конечно,  пофордыбачу,  и,  конечно  же,
прощу...
   Потому что, похоже, ничем не отличаюсь от тысяч других баб, которые  тоже
вот так решаются все рвать и уходить,  конечно  же  навеки,  содрогаются  от
ненависти и негодования, поскольку  "как  он  мог"  -  и  все  перебирают  и
перепаковывают барахлишко, и так же тоскливо и нелепо ждут - он  поймет,  он
не сможет, он придет и снова - будет!
   Ну уж нетушки! Я не такая! Хоть какие-то признаки достоинства во мне  еще
остаются? Что-то свое, собственное, незаемное? Мы не рабы - рабы не мы!
   Я ускорилась и понеслась...
   Из кабинета - в светелку, чемоданишко со шкафа на пол, барахлишко внутрь,
из светелки - к Гришке, сонная Арина  захлопала  ресницами  перепуганно,  но
покорно пошла собирать его имущество, вплоть до бархатного тигра величиной с
телка, дареного Элгой на его трехлетие, от Гришки - в ванные апартаменты, за
мылами, мочалами, подмазками, чтобы отмыть от слез опухшую  физию  и  быстро
переодеться в теплую спортяшку из байки с начесом...
   Перед зеркалами я на мгновение тормознулась. Стояла голенькая, ревизовала
свое отражение, не без  злого  удовольствия.  Вот  это  все  -  только  мое,
незаемное, и если придется выставлять на торги - уже есть чем торгануть!
   Эти сто двадцать четыре дня не прошли бесследно. Усилиями заботливого Цоя
я подкормилась, тренаж и пробежки тоже не прошли даром, ну и,  конечно,  все
во мне проснулось, включилось и отозвалось - в общем, то, что я из полудевиц
шагнула в нормальные женщины. Чего стесняться? Я расцвела... И уже мало  чем
напоминала ту селедочного типа шкидлу, которая впервые глянула в эти зеркала
четыре месяца назад. Костлявые плечи плавно округлились, ребра пропали,  под
смугло-розоватой, безупречно чистой выхоленной кожей переливались выпуклости
и  струились  впадинки,  крепкие  грудки  налились  и   торчали   врастопыр,
увенчанные твердыми и алыми,  как  -  губки  младенчика,  сосками.  Пожалуй,
чуть-чуть великоватыми были поплотневшие бедра, литые и мощные,  но  попочка
подтянулась, и талию я могла свободно обхватить пальцами. И кажется, впервые
я поняла, что прежняя дрынообразность, то есть высокий рост, - не помеха, а,
наоборот, преимущество. Было на что лепиться  плоти,  соразмерно  обтекающей
мои мослы, и мои длиннющие ходули нынче смотрятся - ого-го!
   На Афродиту, выходящую из пены морской, я, конечно, не  вытягивала.  Хотя
любила устраивать себе в джакузи нечто мореподобное, соленое и с  пеной.  Но
тем не менее как-то незаметно шагнула в какие-то новые измерения.
   Правда, афродиты не скалятся в  зеркало  злобно,  как  собаки,  увидевшие
палку, у них не бывает красных и опухших от слез носов, и они не пялятся  на
свои отражения бешеными, потерявшими от ярости естественную зелень,  темными
и горькими глазами...
   Я  вступила  в  кабинет  величественно  и  невозмутимо,  упакованная  уже
по-дорожному, в шубейке и шапке, небрежно набросив шарф на плечи. Это  чтобы
он сразу понял - возврата не будет!
   Туманский сидел перед камином, спиной к двери, полусъехав из кресла  так,
что я видела только его голую  плешь.  Ноги  он  задрал  на  решетку,  грел,
значит, над темнеющими  угольями.  Возле  кресла  валялся  стакан  и  стояла
полупустая бутылка. На мои шаги он даже не шелохнулся.
   Я выложила на стол, помедлив, связку ключей, кредитную карту, мою  смету,
которую я прогнала на принтере,  его  золотую  зажигалку,  которую  случайно
прихватила вчера из спальни, шлепнула расписку и сказала:
   - Это расписка. Я просчитала, во  что  вам  обошелся  ваш  гуманный  акт.
Начиная с девятнадцатого июня сего года. С учетом инфляционных  процессов...
Он молчал.
   - Я обязуюсь вернуть вам долг в течение шести месяцев.
   Он даже головы не повернул.
   - Под шесть процентов годовых. Он молчал.
   - Вашу доброту я никогда не забуду!  Век  буду  благодарить  судьбу...  -
добавила я истово.
   - Вали!.. - наконец хрипло сказал он. Но так и не обернулся.
   Я свалила.
   Чемодан я уже вынесла в вестибюль, но Арина с Гришкой еще не  спустились.
Только узел с его барахлишком, включая стеганое одеяльце, лежал на  паркете.
Наверное, она его одевала в дорогу.
   Я хотела закурить, но тут услышала из-под лестницы костяной  стук  шаров.
Внизу у нас, то есть теперь "у них",  была  роскошная  биллиардная  с  тремя
столами.
   Мне стало обидно. Вот, я ухожу навсегда, а меня даже никто не  провожает.
Как будто ничего не происходит. Я решила, что нужно показать себя игрокам  -
пусть хоть кому-нибудь станет стыдно.
   Игроков не было,  свет  под  колпаком  горел  только  над  одним  столом.
Оказывается, это всего лишь Кен,  сняв  пиджак  и  оставшись  в  рубашке,  с
бордовыми подтяжками поверх, сам с собой гоняет шарики.
   В биллиардной было приторно от его китайских сигарет, дымно.  На  зеленом
сукне стояла бутылка коньяку и хрустальная пепельница. Я здорово  удивилась.
Кен никогда не оставался ночевать на территории. Всегда уезжал в свое жилище
в Москве, ссылаясь на то, что старики плохо спят в посторонних постелях.  Но
впервые на моей памяти он застрял.
   - А... это вы, - сказала я разочарованно.
   - А вы-то с чего еще здесь курсируете? - Он смотрел на  меня  холодно,  с
какой-то внезапно прорвавшейся неприязнью. - Передумали?
   - Нет!
   - Тогда - всех благ!
   Он отвернулся и сердито всадил кий в шар так, что  тот  с  сухим  треском
вошел в лузу. Кен был непривычно груб, и было такое ощущение, что  он  будто
выталкивает меня из-под этой крыши.
   Когда гораздо позже мне пришлось вспомнить все подробности этого позднего
вечера, я никак не могла понять, как я не разглядела главного - этот  старец
был не просто груб, он был напряжен, чего-то ждал  и  уже  просто  вычеркнул
меня из окружения Туманского.
   Во всяком случае, он ясно дал понять, что мне здесь делать больше нечего,
так что я и сама невольно заторопилась.
   Когда уходила из биллиардной, сработал сотовик Кена, и он сказал кому-то:
   - Вы опаздываете!
   "Шестерка"  моя  стояла  в  теплом  гараже,  так  что  греть   мотор   не
приходилось. Дежурный механик и гаражный охранник дулись в дежурке в  шашки,
и охранник сказал мне:
   - Далеко собрались, Лизавета?
   -  Отсюда  не  видно...  -  огрызнулась  я.  Но  они  привыкли  особо  не
любопытствовать, открыли с пульта мне воротца, и я выехала.
   Когда рулила к парадному входу, сквозь мглу  и  мелькание  снежинок  было
видно, что дом темен, светились только пара окон внизу,  остекленный  пузырь
крыши над кабинетом Туманского и оба его громадных окна.
   Счастливый,  что  не  надо  спать,  Гришунька,  в  теплом  комбинезоне  с
капюшоном,  похожий  на  гномика,  гонял  на  трехколесном   велосипеде   по
вестибюлю, а растерянная Арина в халате поверх  ночной  рубахи  топталась  и
ничего не понимала.
   - А как же я? Я как же? - испуганно спросила она меня. - Я  же  к  Гришке
привыкла!
   - Я тебе позвоню... - многообещающе заявила я, хотя чего обещать-то? - Не
боись, у тебя же контракт? Значит - заплатят...
   В последнем я уже уверена не была. Но ведь расходы и на няньку числятся в
долговой смете? Вот пусть Туманский и решает.
   - Мама, мы слонов  смотреть?  -  заорал  Гришка.  Букву  "л"  он  еще  не
выговаривал, получалось "свонов", но лепетал он уже почти внятно, две недели
назад я его возила в цирк на Цветном, на дрессированных слонов, и он  теперь
ими бредил и постоянно теребил и меня и Арину.
   - "Своны"  отменяются,  парень...  Придется  нам  теперь  обходиться  без
слонов. Привыкай...
   Он ничего  не  помял,  я  его  взяла  за  шкирку  и  потащила  в  машину.
Загрузилась, расцеловалась с Ариной и потихонечку двинулась на выезд.
   И только теперь, когда дальний свет выхватил из поземки стальные  ворота,
до меня дошло - я не знаю, куда ехать...
   Я машинально даванула на тормоза,  "шестерка"  взвизгнула  покрышками  по
льду и стала.
   Гришка полулежал позади, среди вещичек, закутанный поверху комбинезона  в
мохнатый шотландский плед, и глаза его становились сонными. В автомобиле  он
всегда отключался мгновенно, тем более что печка у меня работала мощно, и  в
салоне в минуту становилось тепло.
   Я уткнулась лбом в баранку, бессильно свесив  руки,  и  задумалась.  Хотя
именно с этого и надо было бы начинать. С "куда". Город был для меня закрыт.
Если не считать прочего, хотя бы потому, что Зюнька  может  увидеть  меня  с
Гришкой и - чем черт не шутит - заявить на него свои права.  Вообще,  видно,
стоит все  это  забыть  -  наш  с  дедом  дом,  Щеколдиных,  честную  работу
Чичерюкина и даже сегодняшнее рандеву с  Нефедовым.  Все  мои  хитромудрости
рухнули в одночасье.
   Обратиться к Клецову? После того, как я устроила ему такую подлянку,  это
будет просто мерзко. Хотя и теперь я была уверена, что Петюня лоб бы расшиб,
но нашел какой-нибудь разумный и приемлемый выход. Но что-то во мне  яростно
восставало против такого варианта.
   Осесть на зиму у Гаши в Плетенихе? Она-то, конечно, нас с Гришкой примет.
Но что мне там делать в глухомани всю  зиму?  Корову  доить,  печку  топить,
играть по вечерам в дурачка