гербовыми печатями, сняла  с  дедовой  сберкнижки  часть  денег  и  занялась
обустройством  могилы  Панкратыча.  Нужно  было  делать   каменный   цоколь,
перевозить валун из опытного городка, частично обтесывать его  и  врубать  в
камень надпись.
   И тут снова  возникла  Ирка,  бегала  со  мной  по  точкам,  суетилась  и
помогала. Лето раскалилось, на горпляже возле нового моста народу  было  как
маку, Крымы и Сочи были трудовому народу уже  не  по  карману,  и  население
ловило кайф без отрыва от места жительства.
   Горохова и познакомила  меня  со  своим  очередным  бой-френдом,  которым
помыкала как хотела. Зиновию - Зюньке Щеколдину,  сынку  нашей  горсудьи,  -
было всего-то лет двадцать, каким-то образом мамаша отмазала его от армии, и
он третий год пытался поступить в институт физкультуры в Москве, но  все  не
поступал и, в общем, шалался без серьезного дела. У них был катер с  могучим
мотором, легонький и скоростной, и он гонял на нем по Волге и  водохранилищу
с дружками. Но больше торчал на пляже  возле  прыжковой  вышки  и  прыгал  с
трамплина и десятиметровки.
   Он был белобрысый, смазливенький, загорелый, как негр, и  в  своих  белых
планочках с выпирающими достоинствами, бритой по-модному башкой, с серьгой в
ухе, сложенный как бог, накачанный и мускулистый, смотрелся завлекательно.
   Для Ирки он был слишком молод, такой соплячок, гогочущий на каждую хохму,
с почти детскими глупыми глазками, и  я  решила,  что  она  держит  его  как
постельного мальчика, не более того. А иначе на кой ей этот  шмат  плоти  на
сто кило с полутора извилинами? То, что с извилинами у него в полном порядке
и у них с Иркой отработано не только постельное единство, я  поняла  слишком
поздно.
   И дела у него все-таки были. Потому что он то и дело  пропадал  на  своей
красной "восьмерке" и гонял то в Питер, то куда-то аж в Выборг.
   Я уже прикидывала, что через недельку смогу  вернуться  в  Москву,  когда
как-то под вечер навестила Ирку в ее санпалатке. Горохова давеча  обожралась
слив на нашем участке  -  как  раз  созрел  дедов  "ренклод",  нежно-желтый,
сочный, величиной с куриное яйцо, - и мучалась животом. Ближайший туалет был
за бывшим горисполкомом, ныне мэрией, и она засадила в палатку меня, а  сама
умчалась.
   Я продала какой-то бабке аспирин, двум пацанам - жвачку, когда  в  заднюю
дверь палатки поскреблись. Я отворила дверь. За  нею  стояли  две  девчонки,
мочалочного типа, перемазанные, в  цепях  и  кольцах,  и  мне  показалось  -
пьяные. Но хотя лица у них были мучные, глазки стеклянно блестели, перегаром
от них не пахло. Сейчас это трудно определять - акселерация и все такое, но,
по-моему, им было не больше, чем по четырнадцать. Первая поддерживала другую
под острый локоток.  Та  мучительно  кашляла.  Первая  протянула  мне  пачку
десяток и сказала:
   - Ей - ширнуться, а мне - "колеса"...
   - Чего? - обалдела я.
   - Это не та... - сказала вторая девочка, разогнувшись. - Та крашеная...
   - Извиняюсь...
   Девахи сгинули в вечерней мгле, и  я  запомнила  только  глаза  той,  что
кашляла. Вместо зрачков - точки.
   - Чем ты занимаешься, Ирка? Наркотой приторговываешь? - в упор спросила я
Горохову.
   - Ошиблись девки... - отмахнулась она. - Сейчас этих придурков развелось,
как перед потопом! Лезут и лезут...
   Только потом, когда я не раз проворачивала в мозгу  те  деньки,  до  меня
дошло, что я попала точно. Это была их точка - эта палатка,  Зиновий  где-то
добывал дурь, Ирка фасовала и толкала. Был, конечно, еще кто-то, кого я  так
и не узнала. И еще я поняла, что в тот вечер, когда  девчонки  толкнулись  в
палатку, я сама ускорила события и заставила их действовать.  Впрочем,  сама
комбинация отношения к наркоте не имела, и  я  лишь  невольно  заставила  их
торопиться. Но, в общем, еще беззаботно чирикала и не замечала силков.
   На следующий день я провозилась на кладбище, Ирка была со мной,  материла
крановщика, который никак не мог точно установить камень,  потом  мы  с  нею
что-то оформляли  в  кладбищенской  конторе,  и  она  совала  мои  стольники
служителям, чтобы они  блюли  могилу  Панкратыча,  я  лично  давать  в  лапу
совершенно не умела, мне почему-то всегда бывало стыдно самой,  и  когда  мы
выбрели к вечеру с кладбища, у  ворот  стояла  красная  "восьмерка"  и  нас,
покуривая, дожидался Щекблдин.
   День был жуткий, душный  и  липкий,  собирался  ливень,  но  все  не  мог
обрушиться, хотелось пить и холодненького, а Зиновий и сказал:
   - А я вас жду, девочки! Мороженого хотите? И шампузы? Ледяной!
   Ирка хотела, я тоже не отказалась, но выяснилось,  что  вся  эта  роскошь
ждет нас в холодильнике на квартире судьи. Квартира оказалась в самом центре
нашего городка, в кирпичной двухэтажке для начальства, и по тому,  как  Ирка
повела себя - скинула туфли и пошлепала босиком по паркетам прямо  в  кухню,
было понятно, что она у Зюни не первый раз и все здесь знает.
   Мамани не было, и всем занялся сынок. Холодильник был классный,  "Сименс"
с  морозилкой,  мороженое  оказалось   громадным   тортом   от   "роббинса",
скомпонованным из шести видов - включая  манговое,  мы  уселись  к  столу  в
гостиной и начали расслабляться.
   Зиновий выставил не только шампузу, но и коньячок, врубил звукоустановку,
но крутил только танго и фокстроты сороковых годов и военные песни, которые,
как выяснилось, обожала маманя.
   Квартира была странная, какая-то помесь между  комиссионкой  и  кабинетом
партполитпросвещения: книжный шкаф забит томами  Маркса  и  Энгельса  и  еще
какой-то мурой, как выяснилось, оставшейся от  Зюнькиного  папочки,  каковой
был лектором от общества "Знание". А все остальное было под  завязку  забито
дефицитным некогда хрусталем,  фарфоровыми  собачками  и  кошечками,  мягкая
мебель была в  аккуратных  чехлах,  а  тяжелые  хрустальные  люстры  висели,
кажется, даже в ванной, где я умывалась.
   И еще были ковры, в  совершенно  фантастическом  количестве,  которые  не
только завешивали все стены почти сплошь, но и лежали на  полу  и,  судя  по
тому, что рассказывал мне о своем дареном коврике Панкратыч, все это было не
синтетическое и фабричное, а серьезное, дорогое и подлинное -  больше  всего
мне понравился  казахский  ковер  нежно-абрикосового  цвета,  с  белоснежным
орнаментом, толстый и мягкий, лежавший на полу в гостиной.
   На который меня и попробовал уложить Зюнечка. Но это  было  позже,  когда
Ирка почему-то смылась, оставив нас одних. А для начала прыгун с вышки начал
восторгаться цветом моих глаз, сказал, что мне  в  тон  с  ними  обязательно
нужно носить бирюзу, приволок из мамашиной спальни  шкатулку  из  самшита  и
заставил меня примерить потрясающей красоты армянское ожерелье из крупных, в
грецкий орех, бирюзин.
   Ну, какая дева откажется пообезьянничать перед  зеркалом?  Я  цепляла  на
себя ожерелье, примеряла тяжелые браслеты из тусклого серебра ручной  ковки,
тоже в бирюзе, и даже поясок из серебряных колец,  в  пряжку  которого  были
вделаны какие-то самоцветы. Оказалось, что сколько-то там  лет  назад  судья
Щеколдина  вытащила  из  кодексной  ямы  армянина,  который  у   нас   рулил
универмагом, за этот подвиг ее возили в Армению,  откуда  она  и  приволокла
этот сувенир.
   В мамашиной шкатулочке было  много  чего  -  поддавший  Зюнька  раскрывал
коробки с бархатным нутром, и мне в глаза брызгали искрами брюлечки, желтели
какие-то золотые цепочки, сережки  и  прочее.  Но  все  это  были  ювелирные
новоделы, которыми обожали себя увешивать торговые  труженики,  и  меня  это
как-то не колыхало.
   Пару раз Ирка звала меня в кухню, помочь  отбивать  и  жарить  вкуснейшее
мясо, и  когда  я,  возвращаясь,  отпивала  из  своей  рюмки  коньячок,  мне
казалось, что он становился все более и более сладким, чем в начале.
   Ирка смылась бесшумно около часа ночи, когда я сидела в кресле "с ногами"
и пыталась понять, на кой я черт здесь и что делаю. В голове было мутно, все
гудело, плыло и покачивалось, и я никак не могла понять,  с  чего  меня  так
развезло.
   Зиновий изъяснялся мне в высоких чувствах, а я  пыталась  с  достоинством
предлагать ему чистую дружбу. Потом он попер на меня,  как  бычок,  выставив
свою бритую башку, и совершенно нагло стал, извините  за  выражение,  лапать
слабую девушку. Это была его ошибка, хотя позже до меня дошло,  что  никаких
ошибок они не сделали. Но все-таки когда-то я толкала ядро. Я и толкнула.
   И уже оказавшись на ночной улице, все  пыталась  понять,  что  это  могло
хрустнуть в его плавках, когда я ему  въехала  коленом  промежду  ног.  Меня
жутко мутило, я была до озверения зла на Горохову и до сих пор смутно помню,
как добралась домой. Гаша по случаю субботы не ночевала, я  нашла  ключ  под
ступенькой и с трудом добралась до своей спаленки.
   Но предварительно сунула палец в рот и  освободилась  от  всего,  включая
мороженое "роббинс".
   Я не заснула, а словно рухнула в черную яму в своей спаленке, а очухалась
от того, что кто-то трясет меня за плечо. В окно лепило уже не  утреннее,  а
полуденное солнце, над тахтой  стоял  какой-то  юнец  в  черной  футболке  и
джинсах и разглядывал меня острыми, как шильца, глазками.
   - Ну что, гражданка Басаргина... - дружелюбно сказал он. - Чистосердечное
признание оформим или дурочку валять будем?
   - Ты кто такой? - удивилась я.
   - Дознаватель Курехин... - пояснил он. - Вы бы оделись, а?
   - А эти - кто? - ничего не понимая, я пялилась на  каких-то  двух  теток,
которые топтались в дверях.
   - Понятые... - пояснил он.
   В доме было уже полно ментов.
   Цацочки нашли почти сразу - они были  упакованы  в  пластиковый  пакет  и
спрятаны в нижнем ящике письменного  стола  в  дедовом  кабинете:  то  самое
армянское серебро с бирюзой, что я  примеряла,  плюс,  как  было  сказано  в
протоколе: "изделия из желтого метала в виде цепочек, кулонов,  колец  общим
весом в пятьсот сорок три грамма".
   В общем, обобрала некая Басаргина Лизавета разнесчастную судью  Щеколдину
на мощные суммы. Я пыталась что-то лепетать, но моя роль  в  этом  идиотском
спектакле была определена не мной, и только такая дура, как я, могла думать,
что вот-вот все это объяснится и прекратится.
   Подставили, сыграли, "кинули", как говорится, меня четко. Тем более что и
в судейской квартире, и на шкатулке зафиксировали мои пальчики. Шарили, они,
значит, не там, где надо.
   Сам суд я помню плохо, потому что в грязной одиночке нашего следственного
изолятора, куда меня сунули, отделив  от  остальных  подследственных,  я  не
спала почти три недели, так  только,  урывками,  похожими  на  беспамятство,
никого ко мне не допускали, даже Гашу, и все  кружилось,  как  на  карусели,
постепенно ускоряясь и размазывая рожи.
   Судья Щеколдина суд не вела как потерпевшая. Делом рулила какая-то другая
дама. Я ее, Маргариту Федоровну, и увидела-то впервые в суде  -  здоровенную
крепкую тетку  в  сложной  прическе  с  кандибобером,  холеную,  в  скромном
костюмчике, нестарую еще, лет сорок с небольшим. По-моему, она просто втихую
веселилась, как опытная кошка, которая накрыла лапой мышь и  играет  с  нею,
прикидывая, сразу схарчить или оставить на ужин.
   Зал суда набивался под завязку любопытными - Панкратыча знал весь  город,
а тут вляпалась его беспутная внучка. Уже  интересно.  Ирка  Горохова  много
плакала и делала вид,  как  ей  трудно  говорить  горькую  правду  о  лучшей
подруге.
   Дело повернули так, что Ирка и Зюня собирались  создать  крепкую  молодую
семью, а я, значит, втерлась в  доверие,  проникла  со  злодейским  умыслом,
пыталась  соблазнить   невинного   Иркиного   амаранта,   но,   споив   его,
удовлетворилась изъятием матценностей.
   Обвинитель напирал на то, что корни моей криминальности ведут  в  Москву,
где непорочную девицу морально разложили, в этот всероссийский вертеп порока
и организованной преступности. Где я растеряла все, что  вкладывали  в  меня
дед и школа. Адвокатша поминала мою "безматерность", требовала доследования,
чтобы выйти на те преступные элементы, которые стоят за  мной  и  которым  я
подчиняюсь.
   В  общем,  хреновины  поролось   много.   Но   все   было   продумано   и
предопределено, и мне впаяли, в общем, не так  уж  много,  с  учетом  первой
судимости, но достаточно для того,  чтобы  спокойно  наложить  лапу  на  все
дедово имущество,  каковое  подлежало  конфискации  и  отчуждению  в  пользу
потерпевшей и города.
   Формул я точно не помню. Что-то там было не так,  и  адвокатша  говорила,
что я могу взбрыкивать, но мне уже было все равно. Меня оглушили, как белугу
колотушкой по башке, перед тем как  распотрошить  ее  на  предмет  получения
икорки.
   Через полгода, уже в зоне, я получила письмо от Гаши. Она  написала,  что
мэрия  провела  втихую  какие-то  торги,  в  результате  которых   Маргарита
Федоровна  Щеколдина  приобрела  в  собственность  наш  участок   вместе   с
домостроением, какая-то оценочная комиссия оценила в копейки и наши  мебеля,
и оружие, и книги. Так что, в общем, в доме все осталось на месте, сменилась
только хозяйка. Молодым, Ирке  и  Зюньке,  она  вроде  бы  отстегивает  свою
казенную квартиру, где они и будут жить.
   Новая хозяйка предложила Гаше  за  харчи,  крышу  и  небольшое  жалованье
по-прежнему вести  дом,  но  Гаша,  конечно,  отказалась.  Гаша  прислала  и
небольшую посылочку - сухие  белые  грибы,  банку  своего  варенья  и  кусок
солонины. Но я посылки так и не увидела,  только  расписалась  за  нее,  все
сожрали канцелярские.
   Вот с этого Гашиного письма, как из зерна, проклюнулась, начала  расти  и
набирать мощные соки моя тихая злоба. До этого, по крайней мере  душевно,  я
представляла из себя нечто желеобразное. Ковырялась в тайниках  своей  души,
скорбела и беззвучно поскуливала. Как же так? Разве такое возможно? За  что?
Ну, и тому подобное...
   Что-то произошло со мной такое, что я поняла - могу переступить последнюю
грань. За все. А главное, за несостоявшуюся жизненку. В которой у  меня  мог
быть и беломраморный афинский Акрополь, и Колизей, и, возможно, даже  Париж.
И в которой никогда ни один чужой человек не мог бы как хозяин войти в наш с
дедом дом. И в которой я просто  была  бы  вольна.  И  может  быть,  уже  бы
втрескалась по-настоящему. И у меня бы уже был муж. Не просто для  радостей,
а - защитник.
   Но все это у меня отобрали, нагло и бесстыдно, продали  меня  и  предали,
проведя, как слепую, и подтолкнув к тому краю, с которого проще  всего  меня
было столкнуть.
   И вот теперь я стала сама себя бояться. Того, что могу сделать. Того, что
случится потом. Меня словно разрывало изнутри два желания: одно -  неумолимо
переть  на  родину,  второе  -  удержать  себя  от   этого,   не   допустить
бесповоротного.
   ...Мой  поезд  волокся  уже  третьи  сутки.   Оказалось,   что   он   был
почтово-пассажирским и шел на  Москву  каким-то  диким  круговым  маршрутом,
через Вологду, Ярославль, подолгу стоял, пропуская скорые, на полустанках  и
разъездах,  в  вагоне  изредка  появлялись   и   сходили   люди,   пробовали
заговаривать со мной, но я или молчала, или огрызалась, и меня  оставляли  в
покое.
   На третью ночь мы остановились  возле  платформы,  на  которой  теснилось
множество  солдат,  расхристанных,  распатланных,   хмельных,   вопящих,   с
гитарами,  чемоданчиками  и  бутылками.  Проводница  прибежала   и   сказала
испуганно:
   - Запирайся, девушка! Дембелей сажают! Я только представила  себя  и  всю
эту осатаневшую от свободы команду и запираться не стала. Взяла свой  пакет,
напялила пыльник и спрыгнула из тамбура, но не на платформу, а, наоборот, на
промежуток между рельсами, где стоял нефтяной эшелон из цистерн.
   Пошла вдоль путей к  светившейся  синим  стрелке,  выйдя  с  разъезда  на
неохраняемом переезде, свернула налево. Могла и направо. Мне было все одно.
   Ночь была теплая, здесь уже явственно чувствовалось лето, и  по  обочинам
проселка дурманно зацветала сирень. Небо было светлое, мглы  не  было,  и  я
видела, что за обочинами лежит только плоское  бесконечное  поле  в  молодой
озими, которая казалась не зеленой, а шелково-серой от  росы.  Где-то  орали
петухи, но жилья я не видела.
   Через час проселок вывел меня на  трассу  с  укатанным  асфальтом.  И  ни
машины, ни человечка. Когда стояли в Вологде, какой-то торговец  с  корзиной
прошел по поезду, продавал  кефир  и  хлеб.  Кефир  я  уже  выпила,  а  хлеб
оставался, с полбуханки. Я села на столбик ограждения, вынула хлеб  и  стала
есть.
   Тут-то и появился этот грязный "КамАЗ" с прицепом.  Он  волокся  натужно,
загруженный пиленым лесом под завязку. Протащился было мимо меня,  но  потом
тормознул.
   Из кабины выпрыгнула тетка в спортивном костюме, сапогах и беретке, пошла
ко мне. Она была толстая, пожилая и в очках.
   Из-за баранки высунулся какой-то тоже немолодой водила и смотрел на нас.
   - Ты что тут делаешь, золотко? - изумленно сказала женщина.
   - Ем.
   - Далеко собираешься?
   - Не знаю, - подумав, сказала я.
   - Ты что? - помолчав, вздохнула она. - Из зоны, что ли?
   - А заметно?
   - Ага... И долго куковать собираешься?
   - А вы далеко?
   - До Калуги...
   - Можно и в Калугу. Почему бы и нет? - сказала я.
 
БЕГИ, КРОЛИК, БЕГИ! 
 
   До Калуги я не доехала. Тетка - она представилась экспедиторшей фирмы  по
торговле стройлесом - меня просто напугала настырной проницательностью.  То,
что она угадала во мне сиделицу, она объяснила тем, что когда-то  сама  тоже
хлебала в зоне:
   "На бухгалтерии погорела, золотко!" Словом, сиделиц она  вынюхивала,  как
овчарка. Она выковыривала из меня  подробности,  как  изюм  из  булки,  и  я
явственно учуяла, что под ее черепушкой заработал  невидимый  калькулятор  и
она  уже  четко  встраивала  меня  в  какую-то  собственную  систему  дел  и
намерений.
   - Твое счастье, что ты на меня нарвалась! - ласково оглаживала  она  меня
по плечу. - Паспортишко мы тебе выправим, на любую фамилию...  Деньжишек  на
обзаведение подкинем, ясное дело, под процент... Отработаешь! Мы и в  Польшу
пиленку тараним, и к прибалтам... Ну, сама понимаешь, переговорный  процесс!
А ты с дипломом, как пульнешь по-иностранному, сразу - доверие...
   Может быть, я бы и клюнула, но от Софьи  Макаровны  явственно  попахивало
нормальным криминалом.  Она  была  слишком  липучей  и  ласковой  той  самой
приятной скользковатой ласковостью, на которую ловят полных лохов,  а  когда
она пульнула трогательно:
   "Можешь от меня ничего не скрывать! Я тебе буду как матерь, золотко!" - я
поняла, что  нужно  делать  ноги.  Обзаводиться  еще  одной  мамочкой  я  не
собиралась, с меня хватало той, единственной...
   К тому же на Калугу они погнали свой "КамАЗ" не через Москву, а  каким-то
сложным путем по проселкам, и я поняла, что столичных ментов  они  стараются
избежать.
   Дважды мы останавливались близ дорожных трактирчиков и я бесстыдно лопала
за ее счет. Водила был угрюмый и все время молчал, как партизан на  допросе.
Трещала только сама дама.
   Может быть, я с ними покаталась бы еще,  но  когда  ели  во  второй  раз,
вечером, мадам  сказала,  что  забыла  сумочку  в  кабине,  ушмыгнула  из-за
грязного столика, и я явственно разглядела, что в кабине грузовика она шарит
не в своей сумке, разыскивая деньги, а, включив свет,  разглядывает  бумаги,
извлеченные  из  моего  пакета:  справку  из  зоны,  проездные  и  прочее  -
удостоверяется, значит, что я есть я и ей лапшу на уши не вешаю.
   Это уж мне совсем не понравилось. Выходит,  ни  одному  моему  слову  она
всерьез не поверила. Обычно так устроены люди, которые сами врут  бесконечно
и профессионально.
   Так что когда часа в два  ночи  водила  загнал  лесовоз  на  заправку  на
скрещении каких-то дорог и Софа, проснувшись, отправилась с ним  платить  за
бензин, я проверила свой пакет - документы были на месте, тихонечко  открыла
дверцу кабины и уткнулась онемевшими от сидения ходулями в зе