разовой зажигалкой, на  тарелочке  под
бумажной салфеткой - блинчики с творогом.
   - Ну, и что со мной теперь будет? - не выдержала я.
   - Откуда я знаю? Что прикажут, то и будет...
   Широкая рожа его была неподвижной, но глазки злорадно светились. Он  ушел
и снова запер меня.
   Я подняла телефонную трубку. Телефон был отключен. Наверное, здесь, как и
в каждой гостинице, есть служба собственной  безопасности.  Но  похоже,  для
нашего охранника она действительно своя. Они же все из бывших, не то ментов,
не то отставных гэбэшников.
   И кажется, Гурвич точно знал, куда меня отвезти и где  припрятать.  Падла
гнилозубая!
   Я подошла к окну. Далеко  вниз  уходила  отвесная  стена,  там  копошился
людской  муравейник  и  суетились  на  своротке  с  Кутузовского   проспекта
легковушки. Номер был угловой, в одной из башен, окно узкое, как бойница.
   Ну, и что мне делать? Вылезать на подоконник и вопить благим  матом?  Ну,
во-первых, кто услышит? А если услышат, чем кончится?  "Скорой  помощью"  из
психушки, смирительной рубашкой или уколом в  задницу  до  полной  отключки,
когда становится все равно?
   Я  не  заметила,  как  слопала  блинчики.  Они  были  вкусные.  Покурила,
подумала, передвинула письменный стол и кресло, загородив дверь, взвесила  в
руке настольную лампу, она была из старых, из латуни, и тяжелая. Если что  -
придется бить по башке. Если полезут. Хотя все это против охранных штучек  -
детский лепет.
   Интересно, а знает ли, что творится, Симон?
   Или его холуи стараются так, на всякий случай? По отработанной схеме?
   Конечно же я им всем больше совершенно  не  нужна.  Более  того,  слишком
много знаю. А таких гасят без раздумий, даже в более примитивных случаях.
   Вот теперь на меня наваливалась  самая  настоящая  физическая  усталость.
Начала отходить и ныть спина, которой  досталось  от  вертолетной  трясучки.
Заболели ступни от слишком узких туфель.  Голова  становилась  тяжелой,  как
чугун.
   Челюсть то и дело выворачивало зевотой. Я скинула туфли, стянула  платье,
чтобы не мять, и улеглась поверх  пикейного  покрывала  на  полутораспальной
деревянной кровати с инвентарным номером на спинке.
   Я тупо и равнодушно, будто речь шла о  совершенно  постороннем  человеке,
прикидывала, как меня могут прикончить. Во-первых, нашпиговать  наркотой  до
передозировки. Вот в этом самом номере. Пойди потом разбирайся, кто я  такая
и как сюда проникла... Во-вторых, автокатастрофа, то есть влить мне в глотку
до отключки мощной выпивки, усадить  за  руль  какого-нибудь  "Запорожца"  и
долбануть в лоб каким-нибудь  "КамАЗом".  Но  для  этого  нужна  подготовка,
машины и все такое...
   Проще всего изобразить полное взаимопонимание, вывести  меня  за  пределы
отеля, двинуть по башке и скинуть в Москву-реку,  привязав  к  ногам  что-то
железное. В этом случае мое бездыханное  тело  могут  и  поуродовать,  чтобы
медэксперты  и  сыскари  не  сразу  определили,  что  это  и  есть   останки
разнесчастной Л. Басаргиной...
   Не знаю, как я умудрилась заснуть. Но отключилась я всерьез и надолго.  А
проснулась от дикого вопля:
   - Мы победили!!
   За окном была ночь,  стол  и  кресло  от  двери  отодвинуты,  а  охранник
поддерживал сзади, под мышки, качающегося в распахнутых  дверях  пьяного  до
последнего предела  Семен  Семеныча  Туманского.  От  всей  его  тяжеловатой
элегантности и лоска не оставалось ни фига. Я не знаю, где его носило и  под
какими заборами он успел отдохнуть,  но  к  его  лоснящемуся  голому  куполу
прилип мокрый березовый листочек от банного веника. Допускаю,  что  владелец
заводов, газет, пароходов расслаблялся в какой-нибудь  суперсауне,  в  своей
компании.
   Расколотые очки  свисали  с  его  уха  без  одной  дужки,  и  он  пытался
пользоваться ими как моноклем. Во вздернутой руке он держал длинную бутылку,
наподобие монумента Родины-матери на Мамаевом кургане, только там в  деснице
возносился победный меч. Из бутылки капали остатки красного вина, стекали по
его щекам и подбородку и пятнали пластрон его белоснежной крахмалки  кроваво
и гнусно. Впрочем, рубаха была разодрана до пупа, и  из-под  нее  смотрелось
волосатое брюшко. Мой герой был похож на вставшего на задние лапы  мохнатого
медведя гризли. Если медведи, конечно, тоже пьют.
   Хотя не уверена, что кто-нибудь из представителей животного мира  мог  бы
надраться до такой степени.
   Я молча слезла с кровати, сдернув покрывало и прикрывшись им. В глазах  у
него клубилась серая дымка,  он  щурился,  пытаясь  поймать  меня  в  фокус,
наконец поймал и - зарыдал.
   - Богиня... - бормотал он, всхлипывая. -  Умница...  Партизанка!  Грудью,
грудью своей... А ведь никто! Но - смогла! Позвольте вас... э-э-э... обнять!
   Он аккуратно поставил бутылку на пол, распахнул  объятия  и  двинулся  на
меня, как танк.
   Я взвизгнула и посторонилась.
   Он врезался в платяной шкаф, погрозил ему пальцем, сказал:
   - Всем - вон!
   Сел на пол, порылся в карманах, вынул кожаную  коробочку,  протянул  мне,
пробормотал:
   - Это вам... Понимаю, недостоин... Чем могу!
   Туманский тут же вытянулся на коврике и захрапел.
   Я  очумело  посмотрела  на  дверь.  Дверь  была  нараспашку.  И  никакого
охранника больше не было.
   Я выглянула в коридор.
   Здесь его тоже не было.  Но  зато,  опершись  о  стену  спиной,  небрежно
скрестив совершенно невероятной длины ноги,  стояла  прекрасная  незнакомка.
Белые туфли на каблуке сантиметров в  двенадцать,  коротенькое  платьице  из
белой тафты с вырезом почти до сосков, с покатых  плеч  свисал  снежно-белый
песец. Коротенькая челочка тоже была белая, даже чуть-чуть с синевой. Что-то
в этой Белоснежке было грубовато-гренадерское. Во всяком  случае,  на  своих
каблуках она оказывалась выше даже меня и смотрела на меня сверху вниз, чего
я  не  выношу.   Вообще-то   это   было   нечто   холеное,   отполированное,
продуманно-сочное, да и личико было сделано умело - от высветленных  наивных
бровок, громадных очей как бы из голубого  фарфора,  только  с  помадой  она
прокололась - темно-лиловая, она делала ее  великоватый  рот  еще  больше  и
капризнее.
   Она курила сигарету в длинном мундштуке из кости и в то же время успевала
жевать резинку. Такие берут за ночь не меньше  полуштуки  баксов,  но  может
быть, я ошибалась. И она была вполне порядочная девушка из приличной  семьи,
студентка, спортсменка и так далее. Двадцати ей явно еще не было, и я  сразу
же почувствовала себя уже старой.
   - Отбился? - спросила она с ленцой, разглядывая меня.
   - Да.
   - Свинья...
   Она заглянула в дверь, вынула из сумки сотовик, сообщила мне:
   - Я его таким еще не видела! Набрала номер. И добавила:
   - Я его забираю...
   - Вали отсюда! - ласково сказала я.
   Она пожала плечами, спрятала телефон в сумку и, не оборачиваясь, потопала
прочь.
   Я так никогда и не узнала, кем она была или чем она была для Туманского.
   Я вернулась в номер, заперла дверь на ключ, вынув его из замка снаружи, и
только теперь раскрыла коробочку. На бархатной подложке в гнездышках  лежали
сережки, абсолютное попадание, то, что мне шло больше всего, - платина, а не
золото, изумрудики насыщенно-искристого зеленого цвета,  под  цвет  радужки,
плоские. Все чуть-чуть намеренно грубовато, очень просто,  и  окаймление  из
почти незаметных брюлечек подсвечивало зелень камня изнутри.
   Мне стало смешно - гипотетическим покойницам  такие  штуки  не  дарят.  Я
отложила коробочку в сторону и занялась делом. То есть подволокла  эту  тушу
за ноги  к  кровати  и,  кряхтя,  перевалила  его  на  постель.  Как  каждой
российской представительнице слабого пола,  мне  приходилось  иметь  дело  с
поддатыми. Пару раз случалось, когда я возилась и с Панкратычем.  Но  дед  у
меня был легонький, а тут я брала вес как минимум троих Панкратычей.
   Потом я его раздела. Оказывается, Туманский был из консерваторов, то есть
все еще предпочитал мужские подвязки к носкам. Майки он не носил, а трусы на
нем оказались из ивановского веселенького ситчика с  рисуночком  из  красных
рыбок.
   Вообще-то он оказался больше всего  похож  на  иллюстрацию  из  школьного
учебника биологии, которая называлась "Волосагый человек Евтихиев".  Он  был
не  столько  волосатый,  сколько  меховой,  здоровенный,  плотный,  но   без
соцнакоплений, и  его  заросли  были  не  сплошными,  а  рассекали  полоской
пластинчатые бугры грудных мускулов, взбегали на плечи  и  даже  темнели  по
хребтине между мощных лопаток. Если мы все произошли от  обезьян,  то  макак
среди прародителей С. С. Туманского не было. Скорее гориллы...
   Он храпел так, словно работал мощный  судовой  дизель  на  форсаже,  и  я
задумалась над тем, как все это выдерживала его половина. Может быть, у  них
были отдельные спальни, как у всяких  окультуренных  и  нехило  обеспеченных
россиян? Или она затыкала уши? А может быть, ей это даже нравилось?
   За дверью что-то стукнуло, я  прислушалась,  открыла  дверь  и  осторожно
выглянула в коридор. Никого не было, но под дверью стояла  большая  плетеная
корзина с цветами. Букет белых нежных лилий в опушке из резного папоротника.
От цветов пахло лесом и мхами.
   Я не знаю, кто это припер. Может быть,  охранник?  Но  его  я  больше  не
видела. Ну мало ли услужающих у Симона на подхвате?
   Я заволокла корзину в номер и обнаружила, что цветы -  только  прикрытие.
Под ними оказались бутылка испанского хереса и амфора  с  легоньким  розовым
вином, какие-то коробки  с  вкуснейшими  тостиками,  тарталетками  и  прочей
закусью. К тому же я выволокла здоровенную коробку с ассорти из  швейцарских
сладостей - здесь были шоколадные  бутылочки  с  ромом  и  прочим,  трюфели,
засахаренные фрукты, марципанные сосулечки и еще много чего.
   Кто-то сильно заботился об С. С. Туманском. Китайские груши в  шелестящих
обертках, гроздья черного винограда.
   Я прикрыла С. С. Туманского простынкой, выключила верхний свет,  так  что
все опустилось во мглу и в  смутных  отсветах  из  окна  почти  нельзя  было
рассмотреть глыбу его телес  на  постели,  задрала  голые  ноги  на  стол  и
устроила праздничный пир, если честно, полный кайф только для себя.
   По-моему, это полное вранье, будто бывает  так,  что  женщина,  оставшись
наедине с мужиком, не думает о самом сокровенном. Я  не  столько  осмысленно
перебирала свои грехи и промашки, сколько просто  чувствовала,  что  во  мне
что-то заводится само по себе, помимо моей воли,  стыдливости  и,  в  общем,
нетронутости. Как бы мы там ни вопили о равноправиях и  эмансипациях,  время
каждой нормальной женщины измеряется ее мужиками.
   И если быть абсолютно честной, то, несмотря на  мои  насмешки  над  Иркой
Гороховой с ее бесконечными историями, где-то там, подспудно, почти  скрытно
от самой себя, я всегда завидовала  ее  отчаянному  бесстрашию,  когда  она,
совершенно не задумываясь, что может подцепить какую-нибудь дрянь,  заводила
и укладывала с собой любого из почти незнакомых мужчин, не задумывалась  над
тем, что может быть и что будет, и так  же  легко  расставалась  или  просто
отшвыривала очередного бой-френда, дав ему точную оценку: "Слабак!" Ей  было
известно что-то такое, что оставалось совершенно закрытым для меня. И  разве
не случалось так, что самые симпатичные парни,  настороженно  и  с  робостью
покружив вокруг меня,  вдруг  яростно  бросались  к  Ирке,  с  ее  тупостью,
кривоногостью, и она не требовала от них ни долгих ухаживаний, ни походов  в
кино, ни стихов, ни даже цветочка, а просто говорила: "Пойдем?"
   А что было у меня? Что там, за спиной? Я все прикидывала и передумывала в
странной полудремоте, и оказывалось так, что это не Горохова с ее отчаянными
попытками  выйти  замуж,  с  нажитым  Гришкой,  с  какими-то   браконьерами,
спутниками по челночным путешествиям, ментами и  водилами-дальнобойщиками  -
обездоленная.  Это  мне,  считающей  себя,  в   общем,   пригожей   и   даже
интеллектуально приподнятой над уровнем обычной телки особой (хотя  что  там
интеллигентного в провинциальной девочке, черпавшей из  мудрости  затюканных
заботами почти сельских учителей?), не повезло...
   Что у меня случилось? Насмерть перепуганный, неумелый и робкий, как  и  я
сама,  Петька?  Витька  Козин,  который  трахал  сотрудниц  не  столько   по
персональной  симпатии,  сколько  для  поддержания  духа   коллективизма   и
семейственности в своей  турфирме?  И  который  разложил  меня  в  обеденный
перерыв на канцелярском столе, между двумя телефонными разговорами? И тут же
забыл об этом? Впрочем, как и я сама...
   Или пара совершенно бессмысленных историй  на  вечеринках  или  шашлычных
выездах в Подмосковье, где трахались почти ритуально. Так что самым памятным
событием у меня оказывался замполит Бубенцов с его гуманитарной помощью.
   Конечно, еще были сны. В которых случалось все с кем-то неведомым, мощным
и  ласково-твердым.  И  была  отчаянная,  злобная  самоласка,  только  чтобы
избавиться от тяжести и зуда, после которой приходилось  втихую  застирывать
пятна.
   Но что-то во мне знало: должно быть и  будет  совсем  по-другому.  И  это
другое могло наступить вот сейчас, немедленно..
   Потому что этот горячий и мощный тип был совершенно в моей  власти,  спал
уже успокоившись, дыша ровно и сильно, и я могла бы взять его в  любой  миг,
тем более что меня влекло к  этому  громадному  волосатому  телу,  тащило  и
подталкивало  совершенно  дикое,  отчаянное  желание.  Которого  никогда  не
случалось ни по отношению к худенькому, миниатюрному Петьке,  ни  к  наглому
Козину, ни, тем более, к помянутому замполиту.
   И в общем, мне было совершенно наплевать, кто он там, в  своих  делах,  и
сколько у него валюты, и что там со мной будет после. К горлу подкатывал ком
и душил меня, не давая дышать, набухали и нестерпимо  горели  соски,  чья-то
твердая крепкая ладонь гладила и трогала меня за бедра, касалась жадных губ,
я слышала как бы со стороны свой задавленный стон, но так и не решилась,  не
смогла. Как будто должно было случиться еще что-то, самое важное.  Без  чего
все остальное - дым на ветру, просто видимость...
   Когда я открыла глаза, было утро.  Оказывается,  я  отключилась  прямо  у
стола в кресле, поджав голые ноги и укрывшись пикейной казенкой.
   В постели Туманского не было, в туалете шумел душ и  слышалась  невнятная
хриплая ругань.
   Вчерашние белые лилии стали как тряпочки и покрылись темными пятнами.
   Туманский вылез в номер мокрый после  душа,  на  лысине  блестели  капли,
растительность тоже была в капельках,  как  трава  в  росе.  Он  был  босой,
обернулся по бедрам полотенцем.
   Вертел в руках свои стеклышки, одна из линз, оказывается, вывалилась.
   Лицо у него было бледным, глаза запухли, и он  совершенно  не  знал,  как
себя вести.
   - Прошу прощения... - покашлял он, озираясь. - Я не  очень  вас  напугал?
Как меня сюда занесло? Совершенно ничего не помню... Вы уж меня простите...
   Я поднялась, выгнулась, зевая, так, чтобы покрывало соскользнуло с телес,
трусики и лифчик я сняла еще ночью и повесила на спинку кровати, на виду.
   Я шагнула к нему, чмокнула в щеку,  одобрительно  потрепала  по  спине  и
сказала благодушно:
   - С чего это ты мне "выкаешь"? Это шутка, что ли? Дай-ка!
   Я отобрала у него полотенце и ушла в душ.
   Встала под струи и  запела  громко,  чтобы  он  понял,  значит,  какая  я
счастливая.
   Когда я вернулась, он сидел у стола, уже в брюках, хотя и босой, цедил из
стакана опохмелочку и болезненно морщился.
   - Прости... - Он косился на мои голые грудки, на темный мысок на лобке, я
же растиралась нарочито долго, будто и не  собиралась  одеваться.  Внутри  у
меня все трепетало и вздрагивало, но  я  точно  знала,  как  себя  вести,  и
отступать не собиралась.
   - М-да... Скажи, пожалуйста... у нас с тобой... что-то... было?
   - Ну, в таких случаях даже гусарские офицеры... как мужчины и джентльмены
вели девушку под венец! - усмехнувшись снисходительно, сказала я и потрепала
его нагло по щеке. - Это было незабываемо!
   - Конечно... Конечно... - смятенно соглашался он. - Ну да!
   - Не боись! - сказала я, вгрызаясь в сочную грушу. - Я свое место знаю. И
под венец - вовсе не обязательно.  В  общем-то,  даже  неприлично.  Пока.  А
теперь надо есть!
   - У меня кусок в глотку не полезет.
   - Надо!
   Я налила нам немного вина  и  соорудила  какие-то  сандвичи,  французский
батон еще был совсем свежим.
   - Я ведь все понимаю... -  сочувственно  сказала  я.  -  Это  же  все  не
всерьез. Это же для надежности, да?
   - Вы... Ты о чем? - Ну, тебе же надо, чтобы я не протрепалась об  этой...
операции? Верно? Тут ведь два выхода: или по черепу, или в койку! И в том  и
в другом случае девушка будет молчать, как рыба об лед! Правильно?
   - Послушай... Что ты несешь?!  Он  наливался  нехорошей  бледностью,  тер
виски. Я пожала плечами и продолжала жевать.
   - Кажется, я... обещал что-то? - угрюмо и настороженно спросил он.  -  Ну
да, конечно. Речь шла о каком-то доме? Я готов! Сколько он  стоит0  Как  его
выкупить?
   - А вот это уже серьезно! - Я перестала валять дурака.  Но,  главное,  до
меня дошло: я не Горохова, я врать не сумею и ловить  вот  этак,  на  трепе,
человека, который мне действительно нравится, не смогу. Хотя он, кажется,  и
впрямь поверил, что у нас с ним все состоялось.
   - Это вы меня простите, Семен Семеныч. Ничего ни такого, ни этакого у нас
с вами, увы, не было Хотя и могло бы быть, не скрою. Во всяком случае, я  бы
не имела ничего против. Скорее наоборот. Только кто я для вас?  Что  вы  обо
мне знаете? Ничего. Да и вы  для  меня,  в  общем-то,  еще  никто!  Так  что
поигрались, и будя... А вот насчет  расплаты..  Насчет  домушечки  нашего  с
дедулей.. Что бы вы ни делали - это ваши потуги  будут!  Выкупить?  Разве  в
этом дело, разве это все? Нет, вы в это дело не лезьте... Это я сама должна!
Понимаете, все сама!
   Он смотрел на меня исподлобья, хмуро, пробормотал:
   - Это - понятно. Что дальше. Деньги?
   - Нет... -  покачала  я  головой.  -  Ничего  вы  не  понимаете!  Я  себе
жила-жила... Наверное, и дальше жить буду. И все у меня будет, как у всех. А
я так не хочу. Да и не смогу уже, наверное. Вот, ее уже нет, а она еще есть.
И будет.
   - Кто?
   - Ваша жена... Я только немного... прикоснулась!
   А уже знаю - так, как раньше, у меня больше ничего  не  будет.  Если  она
сумела так и себя сделать, и все вокруг  себя  построить,  то  почему  я  не
смогу. Вы меня только не гоните. Я вам служить  буду.  Учиться.  Работать  с
вами. И уж если вы действительно этого захотите - так и любить!
   Туманский засопел, прыснул и вдруг захохотал, оскалясь, приседая и хлопая
себя по мощным коленкам.
   - Ох, Лизавета! Ну вы и штучка!
   - Прекратите! Вы! Мне не до смеха... Сегодня я  еще  живая!  А  завтра  -
буду?
   Он примолк, склонил голову, разглядывая пол, и потом сказал:
   - Ну что ж... А почему бы и нет? Попробуем?
   ...И мы - попробовали.
 
Часть третья 
 
МОЛОТИЛКА 
 
   Он опять назвал меня - "Нина!"
   В полусне, конечно..
   "Отстань, Нинка... - пробормотал он, отворачиваясь и натягивая  на  голое
плечо одеяло. - Дай поспать!"
   Вот он и спал,  уткнувшись  в  подушки  лицом,  похрапывая  и  почмокивая
губами, а я лежала до рассвета  без  сна,  тупо  уставившись  в  потолок  их
спальни. И не знала, что мне делать - плакать или смеяться. Это было  уже  в
четвертый раз, когда он проговаривался. Я даже не думала, что мне будет  так
больно.
   А  в  общем,  ничего  удивительного  -  здесь,  в  загородном  доме,   на
территории, еще все говорило о ней, хотя ее не было  уже  пятый  месяц  Если
быть совершенно беспристрастной, то и сама территория  оставалась  творением
ее рук и ума. Это она здесь все  планировала,  продумывала  и  устраивала  -
сохранила  первозданность  лесного  участка,  спрятала  в  чащобах   службы,
наметила дорожки, скрытые муравой, и только теперь, в конце  октя