олько магазинные этикетки содрала. Босоножки-плетенки почти  без  каблука
немного жали, но терпеть было можно.
   Окно было распахнуто в сырую ночь, аккуратно затянутое мелкой  сеткой  от
комарья. В темном небе просматривались просветы посветлее, над дальним лесом
помигивали зарницы и перекатывало - где-то не очень далеко шел дождь.
   На территории опять что-то случилось: легковушки отчаливали  со  стоянки,
сигналили и вереницей выезжали за  главные  ворота,  огни  их  стоп-сигналов
расплывались багровыми пятнами. Похоже,  какое-то  толковище  закончилось  и
гости - или кто они там такие? - убирались в Москву.
   Спрашивать этого отдрессированного служебного овчара с  наручниками  было
бессмысленно, и я еще раз оглядела помещение. То, что  это  рабочий  кабинет
именно женщины, понять было несложно: на полках были расставлены  сувенирные
куколки в  иноземных  костюмах  -  мексиканские  сомбрерщики,  негритоски  и
малайки, чего ни один уважающий себя делец держать не станет, у  письменного
стола в напольной вазе-бочонке, не то китайской, не то японской, расписанной
алыми иероглифами, стоял какой-то экзотический цветок, в  общем,  деревце  с
лакированной листвой и пряно пахнущими сиреневыми соцветиями.
   По кабинету вразброс было натыкано несколько чемоданов и сумок из  одного
набора - все из желтой  мягкой  кожи,  с  наклейками  гостиниц  и  неснятыми
ярлыками авиакомпании "САС". Похоже,  что  хозяйка  их  просто  бросила,  не
торопясь открыть.
   Тем страннее, почти нелепо смотрелось все  остальное  -  холодный  черный
металл   стеллажей,   забитых   какими-то   канцелярскими   папками,   серые
пластмассовые кожухи,  целое  нагромождение  техники,  окружавшее  массивный
письменный стол, на подставках и приставках - мощный компьютер с монитором в
метр, на мерцающем экране которого бесконечновозникала  и  куда-то  уплывала
мерцающая электронная рыбка, блоки дополнительной памяти,  плоский  принтер,
батарея  одинаковых  телефонов,  факс   и   еще   какие-то   устройства,   о
предназначении которых я не могла даже догадаться.
   Кресло на колесиках, в котором бывшая хозяйка могла разъезжать по паркету
не вставая, было прикрыто хорошо выделанной пушистой рысьей шкурой  -  зябко
ей здесь бывало, что ли? А в подлокотники были встроены какие-то  клавиши  и
кнопки, отчего оно напоминало кресло летчика в пилотской кабине. Куда-то эта
бедолага летела, куда-то вела свой корабль,  к  чему-то  стремилась,  только
приземлилась, похоже, совсем не в точке назначения...
   Конечно, впервые вступив в этот кабинет, я и представить себе  не  могла,
что именно здесь мне предстоит провести  еще  немало  дней  и  что  вся  эта
машинерия станет для меня простой и понятной, как  кастрюля  в  кухне,  и  я
здесь все  вычищу,  выброшу  и  переменю,  чтобы  ничто  даже  в  намеке  не
напоминало мне о прежней владелице, тем более что меня  интересовало  совсем
другое.
   Здесь не было ни памятных фотографий, ни картинок на стенах, но в дальнем
углу штофные обои были забрызганы масляными подтеками, там с  крючка  свисал
обрывок толстой серебряной цепки, а  на  паркете  валялась  вывалившаяся  из
серебряной оковки обычная церковная лампадка из зеленого бутылочного стекла.
Кто-то вырвал ее из стены, как говорится, с корнем.
   Выше лампадки осталась висеть,  хотя  и  скособоченно,  небольшая,  почти
черная иконка в окладе - Дева Мария с младенцем на руках. Я в иконах понимаю
мало, только то, что когда-то  пытался  мне  втолковать  дед,  да  еще  Гаша
старалась приобщить меня, водя в церковь на Пасху и  Рождество  и  постоянно
напоминая мне, что я все-таки крещеная. Но то, что это очень  старая  икона,
было даже мне понятно по  изгибу  пересохшей  доски,  на  которой  она  была
писана, мельчайшей сети  трещинок  и  того  ощущения  вековой  намоленности,
которое не передается никакими словами.
   Небольшие, почти миниатюрные лики Богоматери и Младенца словно светились,
проступая из мглы, и глаза ребенка были гораздо умудреннее и проницательнее,
чем у той, что держала его на руках. Венцы были  тускловатыми,  и  от  этого
особенно яркими казались мазки - зеленые, алые и желтые, которые в двух-трех
местах пробивались сквозь темень от их одежд. Похоже,  что  запись  пытались
реставрировать, но потом оставили как была.
   Даже мне было понятно, что доска сама по себе драгоценна. Но она еще была
и заключена в тончайшей работы оклад  с  клеймами,  желтый  металл  которого
делал  ее  тяжелой,  как  слиток.  В  оклад  были  искусно  вделаны  крупные
прозрачные  аметисты,  рубины  винного  цвета,  россыпной  речной  жемчуг  и
несколько граненых крупинок, брызнувших радужным светом.
   Казалось бы, такую радость надо беречь как  зеницу  ока,  но  икона  была
беспощадно изуродована, истыкана в нескольких местах чем-то  острым,  словно
какая-то свихнувшаяся птица долбила ее клювом, метя в глаза Деве  Марии.  Но
глаза уцелели, только под  одним  была  глубокая  рана,  в  глубине  которой
проглядывало что-то серое, а в горле Девы торчал  какой-то  стальной  острый
обломок, загнанный в древесину глубоко, с почти нечеловеческой силой.
   Удар был так силен, что  икона  треснула  по  вертикали,  и  тонкая,  как
паутина, трещина рассекала смуглую щеку, висок и  венец  женщины  и  уходила
вверх, под оклад, а уходя вниз, отсекала босые ножки младенчика.
   Я потрогала пальцем острый скол железки и поняла, что это кто-то вогнал в
икону, сомкнув лезвия, как  клинок,  обычные  канцелярские  ножницы,  лезвия
застряли в древесине, а металл не выдержал и обломился  у  того  места,  где
половинки соединяет винтик.
   Удар был дикий - это же как голой ладонью гвоздь вогнать...
   От одного вида всего этого изувеченного  мне  стало  тревожно.  Я  хотела
потихонечку раскрутить охранника, чтобы он не молчал, как памятник железному
Феликсу, но не успела, он прислушался и вскочил, нюх на хозяина у  него  был
отработан.
   Пнув ногой дверь, быстро вошел Туманский.
   - Почему еще не готовы? Где Элга?
   - Что-то химичит с брюками для меня. Верх годится, а низ удлиняется...
   Он покосился на мои голые ноги, фыркнул и сказал охраннику:
   - Там со склада кое-что берут... Проверь, чтобы все было... Как всегда!
   Охранник растворился.
   Туманский осел в кресло и сильно потер лицо ладонями.  Лицо  было  мятое,
глаза, окруженные темными кругами, глубоко ввалились, а на щеках пробивалась
густая щетинка небритости.
   Я снова потрогала иконку и сказала:
   - У вас что тут, и психи водятся? Кто же руку-то поднял на такое?
   - А вот это к вам никакого отношения не имеет... - поморщился он.
   Он не просто мне рот затыкал, он словно и видеть меня здесь  не  хотел  -
уткнулся носом в пол, грыз чубук погасшей трубки.
   Я подумала, повернулась  к  иконе,  перекрестилась  и  начала  тихонечко,
припоминая Гашины уроки:
   - "Пресвятая Владычица  моя  Богородица,  святыми  твоими  и  всесильными
мольбами..."
   - Вы что это делаете? - очумело вскинул он голову.
   - Молитву творю... - смиренно сказала я. - Мы же с нею  как  бы  погорели
обе, мне досталось, ей, видите,  тоже...  Я  так  думаю,  что  уж  она  меня
поймет...  "...святыми  твоими  и  всесильными  мольбами  отжени   от   мене
смиренного и окаянного раба твоего..." - продолжала я.
   - Нелогично! - Он сердито скалился, изображая улыбочку. - Вы же  не  раб,
вы - рабыня! А "отжени"? Что это значит - "прогони"? Что же именно?
   - "Уныние, забвение, неразумие,  нерадение,  и  вся  скверные  и  хульные
помышления от окаянного моего сердца и помрачение ума моего", - повернувшись
к нему спиной, чеканила я. - "И погаси пламень страстей моих, яко нищь  есмь
и окаянен, и избави мя от многих лютых воспоминаний и предприятий, и от всех
действий злых освободи мя..."
   - Красиво... - вдруг глухо признался он.
   - Главное  -  точно,  -  сказала  я.  -  Особенно  насчет  "нищь  есмь  и
окаянен"... И воспоминания, конечно, "лютые"... Куда денешься?
   - Снимите это,  пожалуйста...  Сразу  снять  надо  было,  да  ни  у  кого
соображения не хватило.
   Я осторожно сняла иконку с крюка и положила на стол.
   - Интересно, сколько ей лет? Или веков?
   - Понятия не имею. Это все... Нина Викентьевна. Для нее искали  и  нашли.
Какие-то ее новосибирские подруги. Откопали этот образок на Телецком  озере,
не то в монастыре, не то в какой-то часовне. Я-то сдуру  посмеялся,  а  она,
так выходит, действительно поверила... Что поможет. Смешно... С ее  неверием
никому и ни во что? Я ведь, если честно, считал - просто блажь... А вот она,
оказывается, действительно все вымаливала, просила, значит...
   - Что просила?
   - А что может просить женщина на излете? Когда не так уж много  остается?
Ребенка, конечно...
   - Это она... сделала?
   - Да.
   - Зачем?
   - Не знаю. Могу только догадываться. - Он сильно похрустел пальцами, щека
подергивалась. - Меня здесь не было.  Улетала  без  меня,  возвратилась  без
меня. Все решила - без меня. Впрочем, последнее время она почти  все  решала
без меня... Говорят, она была очень пьяна, почти  безумна...  Всех  гнала  в
шею, даже Элгу! Эти дуболомы из охраны ничего не могли с нею поделать... Она
их держала в кулаке, все навытяжку! Даже ключи от ее любимой тачки  отобрать
не решились... Меня вызвали из Москвы слишком поздно! Слишком... Но ведь  вы
и сами все это знаете? Ведь это именно с вами я говорил по мобильнику.
   Что-то тут было не так, чего-то Туманский недоговаривал, но я  угадывала,
что  он,  может  быть  впервые,  говорит  вслух  не  столько  с  посторонним
человеком, сколько сам с собой, и, наверное, это лопнуло и  прорвалось,  как
гнойник, именно при мне, потому что, как я понимала, все эти  последние  дни
перед большинством людей ему нужно было делать вид, что ничего не случилось,
что его жена жива,  и  конечно  же  он  кому-то  должен  был  лгать,  как-то
выкручиваться, может быть, даже шутить и смеяться, но я была  как  раз  той,
перед которой темнить не имело никакого смысла. Я знала, и он не выдержал...
   Я вернулась в угол, подняла с  полу  скользкие  от  пролитого  лампадного
масла серебряные цепки, к которым крепилась  сама  лампада,  сняла  с  крюка
обрывок цепи и аккуратно положила на столешницу рядом с иконой. Темные глаза
Богоматери были как живые,  а  зрачки  странно  и  печально  отсвечивали.  И
совершенно нелепой была пробоина на смуглой впалой щеке ее,  и  дико  торчал
этот огрызок металла, а грубая глубокая царапина  рассекала  нежную  пяточку
младенчика с крохотными пальчиками.
   Вообще-то, отношение у меня к вере и верующим не то чтобы сложное, но  по
сути - никакое. И я не собиралась обвинять  эту  самую  Нину  Викентьевну  в
богохульстве. Просто это было  красиво,  старинно  и  кому-то  очень  нужно,
где-то там, телецким богомольцам и еще каким-то людям. И что-то я  не  могла
до конца поверить, что хозяйка  всего  этого  дошла  до  такого  отчаяния  и
осатанения, ухватившись за первое, что попалось под руку, только из-за того,
что поверила в чудо, которое не состоялось.
   Не помогла ей, выходит, Дева Мария ни зачать, ни выносить,  ни  родить...
Что-то тут не совпадало, по моему  мнению,  такая  женщина,  как  Туманская,
могла бы пойти вразнос по более мощной причине. И по-моему, такие особы, как
она, больше  доверяют  гинекологам,  чем  чудотворцам.  Нет,  тут  была  еще
какая-то муть, какая-то мгла...
   Он вдруг выдвинул ящик стола, нашарил там пакет из пленки и вынул из него
небольшой плоский  черный  пистолетик,  похожий  на  игрушечный.  Извлек  из
рукоятки магазин, латунные  патрончики  с  серыми  пульками  тоже  были  как
игрушечные.
   - Вот из этого... она...  -  сообщил  он.  -  Итальянский...  Полицейский
"Автоматик", калибр  восемь  миллиметров...  Вообще-то  газовый,  но  кто-то
переделал под боевой патрон. И никто не  может  мне  сказать,  где  она  это
дерьмо раздобыла. И когда... Стреляла в сердце, понимаешь?
   - Я знаю.
   - А... ну да... Как думаешь, ей было очень больно?
   - Я думаю, что ей было очень страшно... Мне бы было, - сказала я. - А она
как-то все это объяснила? Ну, записка там... Какое-нибудь письмо...
   - Нет. Ничего, - помолчав, признался он. - Вообще-то все  держали  ее  за
красивую женщину, весьма устроенную семейно и очень удачливую  в  делах.  Но
я-то всегда знал - она из таких, стержневых, железных! Такие никогда себя не
обманывают. И если что-то решают всерьез, никто помешать не может... Даже я!
   - Может быть, вы ее обидели? Или как? - осторожно спросила я.
   - Или как... - Он криво ухмыльнулся. - Она все делала втихую.  Не  верила
своему счастью. Боялась спугнуть удачу... Не знаю... Даже Элге она ничего не
сказала. Пока не вернулась. Какое-то время  назад  у  нее  прекратились  эти
самые... ваши дамские дела... Она решила - все, состоялось! В нашу  медицину
она никогда не верила, где-то в Баварии есть клиника,  как  она  выражалась,
"по потрошкам", она там бывала и до этого. Вот она и рванула туда...  Ну,  а
там - эти медицинские фрау  и  герры...  у  них  так  принято  -  ничего  не
скрывать... Какой-то особенный  скоростной  канцер,  уже  с  метастазами,  и
именно в областях повышенной... интимности! Ну, сейчас это хоть  как-то,  но
лечится, особенно у тевтонов, во всяком случае жизнь продлевают на  какое-то
время. Ей предложили какую-то суперсовременную терапию с  химией,  лазерами,
мазерами, не знаю, что там еще, и почти немедленно - под нож...
   Туманский слепо смотрел на стеллажи, моргал, морщился.
   Ткнул трубкой, рука подрагивала мелко.
   - Где-то тут я припрятал всю эту диагностику...  толщиной  с  первый  том
"Капитала"... Анализы, снимки, заключения! Все на "дойче шпрахе"  и  латыни,
но понять можно. Они тут с Элгой пображничали, сначала  она  помалкивала,  а
потом призналась... Сказала, что не даст себя обстрогать  и  выпотрошить  до
оболочки, что это  нелепо  и  гнусно  -  заставлять  меня  жить  с  бесполым
монстром, у которого вместо грудей - импортные протезные  сисечки  или  наши
российские мешочки с просом, а вместо остального -  унитазные  патрубки  для
вывода отходов... К тому же она считала, что может остаться  лысой  на  весь
срок, который ей отпущен. В общем, она представила нашу дальнейшую жизнь как
систему взаимных мук, не собиралась именно меня на них обрекать, терпеть ее,
такую... И заявила, что я ее должен помнить только настоящей  женщиной!  Они
тут вместе рыдали и клюкали, клюкали и рыдали и сходились на том, что именно
меня надо пожалеть и не выбить из седла сразу, а  постепенно  подготовить  к
неизбежной разлуке... Эти идиотки  додумались  до  того,  что  ей,  пока  не
поздно, нужно публично наставить мне рога с кем-нибудь из  мужиков,  которым
она не безразлична, засим должен был  последовать  скандал,  развод  и  иная
мутота! После чего обесчещенный супруг, то  есть  я,  отправит  ее  ко  всем
чертям и думать о ней забудет! Лихо?
   - А потом? - Больше всего мне хотелось, чтобы он перестал  ковырять  себя
по живому. И еще я поняла, что он очень сильно любит свою  бедолагу  и  пока
еще просто не может понять, принять трезво то, что ее никогда не будет.
   - А потом у нее началась истерика... - хмуро ответил он.  -  И  если  она
прогнала от себя даже Элгу, значит, ей стало не  просто  плохо.  Безвыходно.
Ну, а когда они все-таки осмелились вызвать меня из Москвы - ее здесь уже не
было.
   Туманский поднялся, побрел к стене, сдвинул  панель,  за  которой  стояли
бутылки, и, сковырнув пробку, начал пить из горлышка что-то бесцветное.
   - Представляю, как - она здесь... металась... Одна, - хрипло сказал он. -
О, черт! Где же они все?!
   - Так что я там должна исполнить? - сухо сказала я, нагличая, потому  что
больше всего боялась расплакаться. - Давайте! Давайте!  Что  вы  все  кольца
вьете вокруг да около?
   Он посмотрел на меня удивленно, пожал  плечами,  склонился  к  клавиатуре
компьютера, пробежал пальцами и сказал:
   - Информация к размышлению. Взгляните-ка, Басаргина!
   Я заглянула. Экран монитора стал белым, и на нем четко выстроились черные
колонки  каких-то  цифр,  перемежаемых  латинскими   литерами,   непонятными
словечками на английском, немецком, итальянском и, кажется, даже испанском.
   - Это пароли, шифры и номера счетов, а также суммы вкладов, размещенных в
ряде банков, не  российских,  конечно,  которыми  владеет  или  имеет  право
распоряжаться Нина Викентьевна Туманская.
   - Владела?
   -  Нет.  Владеет.  И  распоряжается,  -  твердо  сказал  он.  -  И  будет
распоряжаться и владеть до тех пор, пока не просочится информация  -  а  это
произойдет неизбежно, - что ее больше нет...
   - Ага... - сказала я. - Вот теперь понятно! Значит, это я - как бы она! И
должна выковырять для вас эту денежку, пока никто не дотумкал?
   - О, господи! - фыркнул он. - Вам бы это не  удалось,  даже  если  бы  вы
появились в каком-нибудь Цюрихе или на  Багамах  в  сопровождении  батальона
десантников! Вы просто не имеете представления  о  том,  что  такое  система
банковской безопасности и защиты вкладов, даже безымянных... Нет,  это  дела
далеко не ближнего будущего, связанные с правами  наследования,  совместного
владения и прочей  юриспруденцией.  Я  просто  хочу,  чтобы  вы  представили
масштаб сумм и дел, которые были ей поручены... В общем, чем она рулила...
   - Это в валюте, что ли? Доллары? Вот это что? Тыщи? - ткнула я наугад.
   -  Это  не  доллары,  это  дойчмарки...  Шестьдесят   девять   миллионов,
кажется... - пригляделся он.
   - Ого! Значит, вы такой богатенький?
   - Не я, - покачал он  головой.  -  То  есть  не  совсем  я...  Понимаете,
Лизавета Юрьевна, есть такое понятие, как коммерческая тайна... И не  только
коммерческая. Формально я нищ и гол. Ну, не совсем гол и нищ на уровне юного
балбеса из "новых русских",  который  торгует  какими-нибудь  контрабандными
консервами, пережившими срок годности, и считает, что  он  в  порядке,  если
обзавелся "мерсом"  и  квартирой  на  двух  уровнях...  Но  в  общем-то  это
мелочевка. Не то, чем можно по-настоящему оперировать. Видите ли, Лиза, дело
в том, что несколько лет назад я замкнул основные дела на Нине!  Большинство
персон и фирм, с которыми она имела дела, даже не подозревают, что  за  всем
этим маячу именно я... Ну, не один, конечно! Есть  очень  крупные  и  весьма
ответственные лица, с которыми я, скажем, дружен еще  со  времен  павловской
денежной реформы, фальшивых авизо и совершенно идиотских казенных  кредитов,
которые никогда не возвращаются в казну. Это вам понятно?
   - Да вы не виляйте! - ухмыльнулась я. - Мы об таких, как вы, в  зоне  все
языки обмозолили! Сказано же - свистнешь  блок  сигарет  или  бутыльмент  из
коммерческого киоска - закон на страже:  "малым  агитатором"  из  ментовской
резины по почкам, статья, срок и на нары! Упрешь миллиард  под  какие-нибудь
чеки "Урожай" или народный автомобильчик - и даешь в депутаты! А то и круче!
И это только то, что на виду, а то, что там за спинами творится,  и  кто  за
всем этим  в  действительности  стоит,  кто  узнает?  Туман...  Вы  же  тоже
засветиться боитесь;.. А с чего? Тоже, если что - за шкирку и  в  Лефортово,
да? Сколько вы лично уперли-то? А тут вот - я с дедом... Домушечка наш...  И
она, как вы! Все мое - мое и твое - тоже мое! Да?!
   Я уже орала.
   - О, боже! Какой примитив... - угрюмо пожал он плечами. - Я считал  -  вы
умнее...
   - Ладно... Что там у вас? Валяйте... - Я сорвалась до поросячьего визга и
понимала - в чем-то он прав: что есть, то есть, и  чем  больше  вопишь,  тем
смешнее и наивнее выглядишь. Кто я такая  для  таких,  как  он?  Что-то  там
дергается, придавленное казенным сапогом, скулит и пытается выжить...
   - У нас контракт. В общем, сделка... Которая  готовилась  почти  полгода.
Специалистами, конечно. Юристы, эксперты, директорат... Нина  Викентьевна  в
детали не очень входила и в подготовке акции почти не участвовала,  черновую
работу она всегда оставляла спец