росто
боюсь... Увидела это... там... в подвале... Ну, кто не заорет?!
   - Да бросьте вы... - глухо сказал он. - Это все мои люди наскребли. А вот
это я сам нашел. Три дня назад!
   Он повертел ложку и бросил ее.
   - Я ведь искал вас, Лизавета Юрьевна... Он вынул портретную афишку:
   - Видите? Попросил - и сделали это!
   - Так это не ментовские штучки? Ваши?!
   - Ваши? Наши? Какое это теперь имеет значение?
   - Дайте выпить! - нагло потребовала я. - И без экзотики. Водки! Водки! Мы
ведь такие... Клейменые! Меченые! Только по этим картиночкам вы меня бы хрен
отыскали! Я, конечно, теперь на крокодила похожа, но не до такой же степени!
   Он налил, зубы мои мелко стучали о стакан.
   - Только вот что! Это не я... Не я это! Понимаете? О, черт! И  на  кой  я
сюда только сунулась! На эту вашу вонючую фазенду! Нашла место!
   - Успокойтесь! - Он положил сзади мне на плечи тяжелые, как  гири,  лапы.
Придерживал меня, потому что я уже и плакала, и  смеялась,  и  все  пыталась
вскочить и убежать. От его рук исходило тепло, и они были не грубые. Так что
вскоре я обмякла и погасла.
   Он сел за стол, уткнулся подбородком в кулаки.
   - Мне нужны подробности, понимаете? Все-все! - наконец выдавил он,  будто
через дрему пробивался. - Что она вам сказала? О чем вы  говорили?  Как  это
все... было?
   - А... кто это?
   - Жена.
   - Ничего себе! Что же вы жену, как мороженую треску, в подвале держите?!
   - Есть причины. Это вас не касается. - Из-под очков меня хлестануло такой
свирепостью, такой мучительной, давно сдерживаемой яростью, что я  прикусила
язык.
   - Как это было? Ну?!
   - Не знаю.. Когда я ее увидела, уже все было. То есть ее уже не было. Она
просто лежала. На траве. Я купалась. Мокрая была. А тут музыка играет...
   - Погодите, погодите... - Щека его дергалась, в стеклах очков  отражались
угли и языки пламени в камине, и казалось, что  на  меня  в  упор  с  голого
черепа смотрят багрово-красные глаза. - Какая, к чертовой матери, музыка?!
   - В автомобиле. Из приемника А ее что, убили?!
   - Дальше!
   По-моему все это было похоже на операцию  без  наркоза,  когда  скальпель
хирурга вонзается в  живую  трепещущую  плоть,  режет,  кромсает,  отсекает,
добираясь до какого-то глубинного давнего  гнойника,  и  человек,  беззвучно
крича и стиснув до хруста зубы, терпит  эту  невыносимую  боль,  потому  что
верит - иначе не избавиться от гнилого, и еще верит в то, что  боль  эта  не
бесконечна. Что там, потом, после  всего,  наступит  успокоение,  трепещущая
рана сомкнется и зарастет, и,  может  быть,  только  глубокие  шрамы  станут
отдаленным напоминанием о том, как было больно.
   Я повторяла этому человеку все по два,  три  раза...  В  какой  позе  она
лежала, что именно успела  выпить,  про  кокаин  в  пудренице,  и  как  луна
заходила, и про росу на траве, и как появились охранники на джипе, и  как  я
уносила ноги.
   Но его совершенно не интересовало, с чего именно я оказалась в ту ночь на
островах, чего  боялась  и  от  кого  пряталась.  Я,  конечно,  особенно  не
распространялась, но мне почему-то становилось обидно, что  эта  самая  Нина
Викентьевна Туманская, которой уже нет и никогда не будет,  заслонила  перед
его взором все и всех на свете и он то  и  дело  кивает,  раскачиваясь,  как
китайский болванчик, и бормочет:
   - О, господи! Почему никто не догадался? Почему не успели?
   Он  совершенно  не  был  похож  на  того,  дневного,   нагло-веселого   и
уверенного, как будто там, днем, когда я его впервые увидела, он носил умело
подобранную маску, а в действительности он и  есть  такой  -  раздрызганный,
нервный, растерянный, как громадный щен, которого впервые отняли от  сучьего
вымени, унесли от его собачьей мамочки, и он  воет  безысходно,  поняв,  что
теперь он всю жизнь будет один.
   В общем-то, произошло главное: несмотря на мою личную раздрызганность, до
меня все-таки стало доходить, что в покушении на смертоубийство его  супруги
меня, пожалуй, никто не  обвиняет,  что,  судя  по  всему,  эта  самая  Нина
Викентьевна покинула этот свет совершенно добровольно  и  что  я  ему  нужна
просто как человек, который  -  как  он  считал!  -  видел  его  жену  живой
последним.
   Но тут я ему ничем помочь не могла, последней своей воли эта бедолага мне
не изъявляла, и последнее "Прости!" безутешному супругу от нее я передать не
могла.
   Мне все это стало надоедать, и я потихонечку начала прикидывать,  как  бы
мне понезаметнее смыться.
   Только такая наивная недотепа, как я, могла с  ходу  поверить,  что  этот
человек действительно подключил нашу ментуру и гортипографию  к  розыску  Л.
Басаргиной только для того, чтобы услышать из моих уст  правду  о  последних
минутах супруги. Конечно, он хотел этого, но еще больше  и  он  сам,  и  его
ближнее окружение, то, что потом я сама  стала  называть  "команда",  больше
всего стремились к тому, чтобы  никто  на  свете  пока  не  знал,  что  Нины
Викентьевны уже нет в живых, что она перестала не  просто  существовать,  но
отвечать за дела и принимать решения. А я оказалась  -  не  по  своей  воле,
конечно - в числе тех считанных немногих персон, которые успели  увидеть  ее
мертвой, включая четверых охранников, которые не просто подчистили и  замели
мельчайшие признаки ее пребывания возле церквухи, но и перегнали ее  "мазду"
в гараж и  запрятали  замотанное  в  холщевину  тело  в  ледяную  пещеру  их
морозильника, близ свиных и говяжьих туш.
   Охранники молчать умели, иначе бы они не были в охране Нины  Викентьевны.
Для остальных была выдана байка о том, что хозяйка отбыла по делам в Москву,
в главный офис своего банка.
   Оставалось всего  четыре  человека  из  тех,  кто  через  три  дня  после
несчастья знал правду.  И  среди  них  оказывалось  некое,  мошкароподобное,
совершенно  постороннее  существо,  которое  тем  не   менее   было   первым
свидетелем, почти участником рокового происшествия.
   Так что и для самого Туманского, и для его "команды" больше  всего  нужно
было, чтобы я молчала. Не всплыла бы  неожиданно  ни  с  какой  стороны.  Не
возникла.
   Перепуганная до икоты, попробовавшая себя в роли народной мстительницы, я
бы и так молчала, как рыба на льду. Да, в  общем,  мне  было  тогда  глубоко
наплевать на все их дела. Но они-то об этом и не догадывались.
   Так что я сама сдуру  поднесла  им  королевский  подарок,  заявившись  на
территорию. Конечно, не совсем сама. Но Клецов, как я поняла в тот же вечер,
и не подозревал о том, что там  хранится  в  подвале  главного  дома,  кроме
окороков и пивка.
   Они с напарником слышали, как захлопнулась кодовая дверь,  до  них  слабо
донеслись мои крики, и Клецов тут же двинулся через главный вестибюль в  дом
выручать меня.
   На него наорали, отстранили от дежурства до утра и отправили  в  вахтовый
домик. Сказали, что со мной разбираются, ничего страшного, но пусть и Петро,
и его напарник будут готовы проститься и с работой и с заработком.
   А пока я сидела в кабинете у самого Туманского и он плел что-то слезливое
про то, как познакомился с женой в доме отдыха на Рижском взморье  и  как  у
них все было прекрасно.
   У меня вдруг появилось странное ощущение, что происходит  что-то  не  то.
Всегда чувствуешь, когда тебя изучают. А он  изучал  -  посматривал  как  бы
исподтишка, начинал повторяться и вдруг спросил  что-то  насчет  Панкратыча.
Что-то вроде того, что мой академик помер вовремя, потому что все  равно  не
пережил бы, видя тот бордель, который нынче устроили из отечественной науки.
   Вот тут-то я и поняла, что Туманский знает обо мне  гораздо  больше,  чем
старается показать. И насторожилась, замкнувшись.
   Он тут же догадался, что допустил оплошку, и вдруг совершенно  неожиданно
засуетился, начал показывать мне камни из своей коллекции, кои, оказывается,
добыты из недр и россыпей им лично в районе Колымы  и  Чукотки  в  те  поры,
когда он был в старательской артели и мыл золото. Он даже сунул мне под  нос
белый булыжник,  на  сколе  которого  блестели  желтые  крапинки,  и  что-то
талдычил насчет отличий золота жильного и рассыпного.
   - Колыма? - не без ухмылки осведомилась я. - Это там, где сидят?  За  что
же вас законопатили?
   - А у вас есть юмор. Это хорошо. - Он все прикидывал что-то в  уме.  -  А
сидеть мне не довелось. Просто вышибли  из  Ленинградского  университета  за
пьяный дебош, вот я и подался куда подальше, чтобы в армию не загребли...  А
было мне семнадцать лет! Рисково, голодно и пьяно. Но зато - весело!
   Я ничего не понимала - он снова был другой, добродушный, самоироничный. И
словно забыл, из-за чего я сижу перед ним и что там у него в подвале.
   Впрочем, позже я поняла, что байка про старательскую артель - лишь деталь
одной из  его  биографий.  У  Туманского  были  отработаны  пять  или  шесть
вариантов  его  жизнеописаний,  вплоть  до  такого,  где  он,   оказывается,
занимался проблемами топологии и высшей математики в одном из секретных  НИИ
и видел живым академика Ландау. Варианты он  выдавал,  исходя  из  интересов
собеседника, и каждый из них был настолько продуман  и  убедителен,  что  не
поверить в ту или иную биографию было просто нельзя.
   Если честно, я тоже поверила в эту самую  старательскую  артель,  которая
возникла во времена первых кооперативов.
   Во всяком случае близость к  золотым  россыпям  в  прежние  времена  хоть
как-то  объясняла  и  кровных  лошадей  в  конюшне,  и  пригашенную  роскошь
обстановки в кабинете, и сочные бриллиантики в его запонках.
   Не знаю, что бы еще он мне преподнес, но тут в  кабинет  вошла  та  самая
особа, которая застукала меня, правда, на этот раз без фотоаппарата, но зато
с пакетом из черной бумаги, в которых обычно носят снимки.
   - Не помешала? - Она сняла темные очки и уставилась на меня. Глаза у  нее
были совершенно янтарного цвета, немигающие, безразличные, словно обращенные
взглядом не вовне, а куда-то  внутрь.  Она  говорила  с  каким-то  акцентом,
рубленно и твердо, словно рассекала фразы острием на отдельные слова.
   - Слушаю вас, Элга Карловна...
   Она снова покосилась на меня, давая понять, что я здесь  посторонняя,  но
Туманский вдруг стукнул ладонью по столу и поторопил:
   - Давайте, давайте... Лизавета Юрьевна уже почти своя!
   Коротышка недовольно пожала  плечиками,  высыпала  на  стол  десятка  два
цветных и черно-белых отпечатков и сказала:
   - Толстецкую из Москвы привезли...
   - Кто такая?
   - Вот она... - Она ткнула пальцем в один из снимков, и они склонились над
столешницей, рассматривая его. - Думаю, мы имеем сходство, Симон!
   - Давайте ее сюда! - приказал он. Она вышла.
   - Так вы Симон? - поинтересовалась я. - Из Бурбонов будете?
   - Вообще-то я Семен... Сеня, - ухмыльнулся он. -  Но  с  Элгой  лучше  не
спорить. Для вас - Семен Семеныч... Подходит?
   - Я пойду? - сказала я. - Чего мешать-то?
   - Что вы! Что вы! Пока суть да дело, книжечки посмотрите... А?
   Я освободила кресло  и  начала  рассматривать  книги,  отойдя  в  глубину
кабинета. Покажи мне, какие книги ты читаешь, и я скажу,  кто  ты.  Так,  по
крайней мере, считал мой  Панкратыч.  По  его  подбору  понять  было  ничего
нельзя.
   Переплеты были хороши,  настоящие,  старинные,  с  золотым  тиснением,  и
новоделы под старину. Но содержимое? Здесь  была  совершенная  мешанина,  от
антикварного "Молота ведьм" и "Истории Золотой Орды" до  "Суммы  технологий"
Лема, альбома "Ордена Российской империи" и справочника "Болезни лошадей"...
   Судя по книгам, хозяин этого кабинета интересовался всем на  свете  -  от
жизнеописания  святого  Серафима  Саровского   до   методов   остекловывания
радиоактивных отходов,  разработанных  концерном  "Радон"...  А  может,  его
только обложки интересовали? Чтобы из темной тисненой кожи и потолще?
   Но во многих книгах были аккуратные закладки, и было понятно, что их если
и не читают постоянно, то, по крайней мере, пролистывают...
   В  кабинет  в  сопровождении  этой  самой  Элги  впорхнула  особа,  умело
засупоненная в кожу с ног до головы. Узкие кожаные брючки, пиджачок в талию,
сапожки с короткими голенищами и даже  шапочка-беретка  были  из  лоснящейся
кожи. Кажется, она даже скрипела, как новое седло. Из-под беретки выбивались
русые кудряшки, глаза были  распахнуты  в  несколько  деланном  любопытстве,
темно-синие, влажно-громадные.
   Думаю, она была старше меня годков на десять - пятнадцать,  но  росточком
отличалась не очень-то,  сантиметров  на  пять-шесть  пониже.  В  общем,  из
разряда близких мне по ростовым проблемам дылд. В  лице,  овально-припухлом,
было что-то кукольное. В общем, такая помесь между герцогиней и кобылой.
   Пока Туманский целовал ей руку и они обнюхивались,  она  говорила  что-то
бархатистым, хорошо поставленным голосом, а глаза ее  мгновенно  прошмыгнули
по хозяину, по кабинету,  оценивали.  Она  словно  примеряла  себя  к  новой
обстановке и продуманно отбирала вариант поведения. Видно,  остановилась  на
варианте  наивной  простушки,  потому  что,  плюхнувшись  в  кресло,  начала
усиленно восхищаться литыми решетками и кладкой  камина  из  гранитных  глыб
(именно такой она, оказывается, мечтала иметь на своей  дачке),  остеклением
вместо крыши ("Какая  прелесть  -  звезды  рядом!  И  луна,  луна!"),  почти
первобытным лесом окрест ("Берендеево царство, верно?"), - но за  всем  этим
трепом стояло одно: она восхищается прежде всего самим хозяином.
   А сам он что-то ворковал, растекаясь в приязни, смешивал для нее какое-то
пойло с кубиками льда, кружил вокруг нее, мягко и неслышно, и даже время  от
времени снимал свои стеклышки, устало щурясь  и  потирая  глаза  белоснежным
платочком, и вид у него был такой, словно  он  рассматривает  сквозь  стекло
витрины  в  модном  супермаркете  какие-то  экзотические  харчи  и   всерьез
озадачен, брать  ли  ему  пару  дюжин  остендских  устриц,  остановиться  на
балтийском  угре,  прихватить  какого-нибудь  суперомара   с   клешней   или
ограничиться отечественной камбалой. Здесь шел  какой-то  скрытый  торг,  ее
оценивали, и гостья это отлично понимала.
   Она то и дело выцеливала глазом искоса мою фигуру, глаз был тревожный,  и
кажется, она решила, что я здесь нахожусь не просто, и я ее очень  беспокою.
Это было неприятно, и я ушла за стеллажи, чтобы не маячить.
   О чем они толковали, я так и не смогла понять, но в  конце  концов  пошла
речь о каких-то спектаклях в Театре Маяковского, потом она спросила: "А  как
же кинопробы? Я думала, что  меня  -  на  кинопробы..."  Туманский  прогудел
что-то насчет того, что все будет в свое время. Что-то там  будет  решаться,
голоса примолкли,  а  когда  я  вышла  из-за  стеллажей,  Туманский  шевелил
кочергой в камине угли и задумчиво смотрел в багровое чрево топки.
   Я не успела ничего спросить, потому что в кабинет вернулась коротышка.
   - Послушайте, Элга Карловна! - сердито сказал он.  -  Ну  нельзя  же  так
бездарно... Зачем вы выволокли эту уцененную Офелию?
   - Она превосходная актриса,  -  сухо  сказала  та.  -  И  я  исходила  из
необходимых параметров, Симон!
   - Вот именно, актриса! - фыркнул он. - Ничего естественного...
   - Вы не правы, Симон, - четко и невозмутимо  ответила  та.  -  Ей  же  не
Шекспира  играть!  Всего  лишь  на  некоторое  время  предъявить   себя.   Я
проработала одиннадцать кандидаток. Эта - лучшая. Самый близкий вариант.
   - Ну и что нам потом делать? С этим... "вариантом"? Куда его девать?
   - Это ваши проблемы, Симон, - твердо заявила она.
   - У нас все проблемы - наши! - рыкнул он. И сильно потер лицо ладонями. -
О, господи, кажется, я схожу с ума...
   - Последние дни мы все немножечко сумасшедшие. - Она  двинула  к  бару  и
налила себе какой-то выпивки.
   Я кашлянула в кулак и сказала:
   - Господа хорошие... У меня там ребеночек некормленый. И вообще,  я  могу
слинять?
   - Вот... Вот... она! - ткнул в меня пальцем он. - Вы ее видели, Лиза!  Вы
сразу поняли, что она - актриса? Или не очень...
   - Конечно. Почти сразу. А вы что, ее в кино снимаете? Пробы и все такое?
   Туманский долго меня разглядывал. Так на меня он еще не смотрел. Это  был
тот же взгляд - покупателя в супермаркете. И мне это страшно не понравилось.
   - О, черт! - вдруг пробормотал он. - Как же я раньше этого не  замечал...
А почему бы и нет? Элга Карловна, взгляните на это существо!  Вы  ничего  не
видите? Лицо! Лицо! Что скажете?
   - Не безумствуйте, Симон... - Она  даже  своей  огненно-рыжей  гривки  не
подняла, посасывая из стакана и болезненно морщась. - Я  же  не  имею  вашей
убежденной уверенности!
   - А я имею! - снова рыкнул он с какой-то странной  веселостью.  -  Хватит
лакать! Да проснитесь же вы!
   Он неожиданно ухватил меня за плечо, развернул и втолкнул в кресло.  Снял
с настольной лампы зеленый абажур, и я зажмурилась от ослепляющего света.
   Коротышка приблизилась. Я сидела, а  она  стояла,  но  наши  головы  были
вровень, и я впервые заметила соблазнительную родинку, которая, как "мушка",
сидела в уголке близ сочных губ и словно подчеркивала фарфоровую белизну  ее
личика. Темно-янтарные большие глаза ее были  тоскливыми,  белки  были  чуть
окрашены краснотой, и ясно было, что она недавно сильно плакала.  Во  всяком
случае, под глазами были заметные припухлости, а задорно вздернутый  носишко
запудрен слишком сильно.
   Она всматривалась в меня пару секунд, словно снимала своим  "полароидом",
пожала плечами и, чуть отступив, сказала:
   - Ну что ж...  Элементы  какого-то  сходства,  кажется,  имеются.  Это  я
вынуждена признать. Это лицо  отмечено,  несомненно,  кое-какими  признаками
интеллекта...
   - Вы хотите сказать, что я не совсем дура?! - начала заводиться я.
   - Я бы не назвала ее  красавицей,  но  какой-то  шарм  могу  отметить,  -
продолжала эта дама так,  словно  меня  здесь  и  не  было.  -  Несмотря  на
сложности с ее молодостью, в ней  есть  то,  что  нужно:  некоторая  горечь,
умудренность, усталость уже пожившей женщины. Много  думавшей,  способной  к
принятию решений... Скулы великоваты, цвет  роговицы  не  совпадает.  Но,  в
конце концов, есть косметика, линзы... А вот рост?
   - А если низкий каблук? Очень низкий... - заметил Туманский задумчиво.
   - Это возможно, - согласилась она, закуривая сигарету. - Но что делать  с
этими руками? Она что? Лес пилила или кувалдой ковала что-то железное? Чтобы
привести их в порядок, нужно не меньше недели! А  у  нас  сколько  осталось?
Сутки?
   - Уже  меньше,  -  заметил  Туманский,  поглядев  на  свой  "роллекс".  -
Восемнадцать часов. Но, в конце концов, есть перчатки...
   - Конечно, груди приличной формы, бедра в пределах нормы. И все-таки  она
худющая, как сельдь... И потом, голова, эти волосики! Может быть, паричок?
   Такого терпеть я уже не могла. Они рассматривали меня как призовую  суку,
которую  готовят  к  собачьей  выставке,  бесцеремонно  определяя  огрехи  и
достоинства моего экстерьера.
   Вообще-то отечественный мат в чистом виде  лингвистически  ни  с  чем  не
сравним, но кое-чем на "инглише" я обзавелась еще на  третьем  курсе  нашего
"Тореза", а Витька Козин из турфирмы, который пошатался по  миру  и  обкатал
все кабаки, включая портовые, вплоть до Ливерпуля,  оснастил  нас  кое-каким
непристойным лексиконом, чтобы мы хотя бы понимали, когда  нас  в  загранках
будут крыть. Так что я  пульнула  сквозь  зубы  из  того  самого  козинского
репертуара.
   Элга все поняла, ахнула и залилась стыдливой краской.
   Туманский заржал:
   - Видите, она и английский в совершенстве знает...
   - Я бы не имела храбрости сказать, что этот английский - совершенство,  -
брезгливо заметила Элга. - Во всяком случае, до  классического  оксфордского
произношения ей далеко. Скорее,  это  цитаты  из  репертуара  шлюх,  которые
проходят языковую практику с интуристами на Тверской.
   -  Вы  что?  Имеете  наглость  равнять  меня  с  какими-то   шлюхами?   -
осведомилась я.
   - Я уже ни