олированной его мозолями лопатой в руках.
   Но  деда  не  было  уже  четыре  года.  Моего  сухонького,  как  стручок,
стремительного  и  горластого  матершинника,   который   изумлял   нерадивых
сотрудников ругательствами на самой изысканной латыни, до старости лет курил
махру и иногда запивал по-черному. Правда, в запое я его никогда не  видела,
потому что в эти дни он скрывался в лесничестве у знакомого лесника.  Что-то
ему не  нравилось  в  ходе  всей  жизни  в  России,  и  иногда  у  него  это
прорывалось. "Мне-то что, Лизка! - говаривал он. - Я свое  отжил.  Мне  тебя
жалко". Как-то, я была уже в девятом классе, он застукал меня с сигареткой в
зубах, накостылял по шее и заявил:
   - Не курить по сортирам, мерзавка! И вообще - не курить! В конце  концов,
ты у меня кто? Ты у меня должна быть - леди!
   - Леди-то леди... - мрачно огрызнулась я. - Только леди в таком тряпье не
шалаются! А мне и надеть нечего!
   - Ну да? - удивился он.
   Кажется, он считал, что школьные юбки, свитера и ботинки типа  говнодавов
- именно; то, что мне надо.
   Но тут возбудился, усадил меня в "шкоду"  и  свез  в  Москву.  От  нашего
городка до столицы два с  половиной  часа  на  электричке,  по  шоссе  можно
домчать и скорее, но он вел нашу тачку  часа  три  и  все  допытывался,  что
именно входит  в  гардероб  современной  девицы,  леди,  словом.  Тогда  еще
существовали "Березки", но уже появились первые  вольные  лавочки,  академик
был заряжен какими-то чеками за иноиздания, пачкой отечественных  стольников
и прибарахлил меня по высшему разряду. То есть  выпустил  козу  в  огород  с
капустой и только с любопытством следил, как я привередничаю.
   Тогда  я  и  купила  первые  мои  "шпильки",  две  итальянские  "грации",
мушкетерские сапоги типа ботфортов,  бельишко  с  кружавчиками,  упаковки  с
колготами, три платья, какие-то кофточки, короткую полушубейку из  канадской
нутрии абрикосового меха и,  в  довершение  ко  всему,  громадную  шляпу  из
соломки с цветком. Шляпка мне шла как  корове  седло,  но  удержаться  я  не
смогла, и когда я ее примеряла, делала для тренировки элементарный "кокет" -
глазками в угол, на нос, на "предмет", дед пробормотал:
   - Да ты у меня  и  впрямь...  уже...  леди!  Очевидно,  в  его  понимании
истинной леди надлежало изъясняться только по-аглицки,  потому  что  уже  на
следующий год он умудрился меня воткнуть на всемосковскую фабрику невест, то
есть в иняз имени Мориса Тореза. И я пошла осваивать "инглиш".
   Московской прописки у меня не  было,  с  пропихиванием  в  институт  были
сложности,  но  Панкратыч  преодолел  все,  поскольку,   как   я   понимала,
окончательно уверился, что, несмотря на его усилия,  я  намерена  перейти  в
ранг дамы и мужественного наследника из меня уже не выкуешь.
   Мне подыскали комнату у одной тетки в Марьиной роще, и я пошла  брать  на
абордаж Москву! Время было веселое, то "гэкачеписты" со своими  танками,  то
прибалты отваливают, то хохлы за самостийность и жовто-блакитность  борются.
А тут еще и картоха пошла маршем из-за бугра, то голландская,  то  шведская,
то еще черт знает откуда, мытая, розовенькая, в сеточках. И наши  российские
плоды и овощи пошли сдавать к чертовой матери все бастионы и крепостя. И так
же  стремительно  пошел  скукоживаться  и  дедов  НИИ.  Возбужденное   волей
колхозное и  совхозное  крестьянство  пошло  растаскивать  все,  что  можно,
опытные  дедовы  деляны  неубранной  ушли  под  снег,  все  его  драгоценное
вымерзло, и вот тогда я впервые увидела дедульку в драбадане, он пил, уже не
стесняясь, сидя в разоренной теплице, и все спрашивал меня растерянно:
   - Ну, и зачем я жил, Лизавета? Потом было многое. Многое было. Но потом.
   ..Я очнулась от того, что динамик под потолком буфета хрипел про то,  что
пассажирский поезд "Архангельск - Москва" отправляется через пять минут.
   Поезд шел проходом, с северов, и это был мой поезд.
   И вот тут-то впервые я по-настоящему испугалась. Я  вдруг  поняла  точно,
что мне нельзя ехать домой. Потому что если я доберусь до  родного  городка,
то после первохода непременно вернусь сюда. Меня вернут обязательно. В таком
же "Столыпине". Снова шить камуфлу в монастыре и считать дни. Только это уже
будут не дни, а годы. Потому что если я вновь увижу те  рыла,  которые  меня
сюда законопатили, я не выдержу. Не смогу. Я же там весь этот город сожгу  к
чертям вместе с горсудом и судьей госпожой Щеколдиной Маргаритой Федоровной,
я же доберусь до дедова "бокфлинта" - верхний ствол в чок, нижний в  получок
- раздобуду жаканы и картечь на дикого кабана и перестреляю  их  всех  -  от
Ирки Гороховой до следователя  Курехина,  до  этого  сопливого  Зюнечки,  до
каждого,  кто  надевал  на  меня  наручники,  кто  лупил   меня   в   камере
следственного изолятора и кто превратил меня вот в такую. Этакую, значит...
   Но куда-то ехать было надо. Не все ли равно теперь, куда?
   Я рванула на дощатый перрон, успела влезть в свой купейный,  ткнув  билет
проводнице. Она сказала:
   "Занимай любое место. Пустыми идем".
   Я и заняла одно из дальних купе. Совершенно пустое.
   В вагоне было грязно и холодно, оконное  стекло  немытое,  в  потеках.  Я
успела увидеть, как уехал назад деревянный вокзал  с  электрическими  часами
без стрелок, с разбитым стеклом, как поплыли мимо штабеля экспортного  леса,
весь этот чертов кругляк, брус  и  пиленка,  открылся  порт  с  неподвижными
кранами,  распахнулось  и  закружилось  совершенно  сказочное  от  солнца  и
сверкающей зыби озеро, далеко всплыл  плоский  остров  с  прижатым  к  земле
монастырем и еле видимыми сторожевыми вышками на стенах, - и заплакала.
   Это было впервые. За все три года четыре дня и восемь часов.
   Плакать - это было для них слишком. Плакать я себе больше не позволяла. И
вот - реву... Чего оплакиваете, леди? К чему?!
 
"ПРЫГ-СКОК! ПРЫГ-СКОК! ОБВАЛИЛСЯ ПОТОЛОК!" 
 
   Летом девяносто шестого я получила диплом и вылетела  из  иняза,  трепеща
крыльями, как вольная,  гордая  и  полностью  независимая  орлица.  Домой  я
возвращаться не собиралась. Уже почти внедрилась в одну небольшую турфирму -
оформлять  путевки,  крутиться  с  рекламой,  а  главное,  и  переводить,  и
сопровождать группы россиян, в основном в Грецию, Югославию  и,  вообще,  по
европейским югам. Но впереди явственно маячил Лондон и, естественно,  Париж,
куда я, как каждая  созревшая  в  условиях  "совка"  девица,  рвалась  всеми
фибрами.
   Фирмочка была веселая - четыре наглых пацана, две девицы  моего  разлива,
офис в полуподвале на Поварской, много бизнес-планов и мало денег.  Но  зато
весело  и,  в  общем,  перспективно.  Поскольку  босс,  из  бывших   военных
переводчиков,   Витька   Козин,   обладал   энергетическими   и    взрывными
возможностями атомной бомбы средней мощности, успел пошалаться  по  планете,
навел мосты не только с греками и шел на запах валюты, как акула  на  кровь.
Но все вбухивав в фирму, то есть в нас.
   Но тут я получила письмо от  Гаши,  в  котором  она  требовала,  чтобы  я
немедленно объявилась,  потому  что  после  смерти  дедули  прошло  какое-то
положенное время и мне надо было  вступать  в  права  наследования.  Сама  я
как-то об этом не очень задумывалась.
   Гаша  -  Агриппина  Ивановна  -  была  дедова  домоправительница.  Еще  в
девчонках она крутилась на дедовых делянах и там  же  как-то  осенью,  когда
убирали картошку, попала под картофелеуборочный крейсер на гусеницах,  такой
монстр, величиной с дом, творение некоего машиностроительного НИИ,  которому
надлежало заменить трудовые лопаты на механическую  копку.  Монстр  картошку
жевал, как динозавр, толку от  него  не  оказалось  никакого.  Но  он  успел
прихватить стальными  челюстями  оплошавшую  Гашу,  но  всю  не  схарчил,  а
похрустел ее ногой. С тех пор она и хромает со своей  палочкой,  тихая,  как
мышка,  аккуратненькая  и  без  памяти  обожавшая  Панкратыча.  Дед,  видно,
отчего-то чувствовал себя виноватым, выволок ее из их деревеньки и  пригрел.
Но к воспитательному процессу (я имею в виду себя) ее не подпускал,  к  тому
же домом она правила только пять дней в неделю, а по субботам и воскресеньям
отправлялась  на  спецвелосипеде  (одна  педаль  короче   другой)   в   свою
деревеньку, где у нее был какой-то тихий муж и регулярно появлявшиеся  дети.
А что касается стирок-прачек, готовки,  приборки  -  это  она  проворачивала
безукоризненно.
   В общем, Гаша выдернула меня из Москвы. Поскольку  всерьез  к  работе  на
фирме я не приступила еще, Козин отпустил меня  на  сколько  потребуется,  я
села в электричку и направилась "в пенаты".
   Но на вокзале меня встречала не Гаша, а Ирка Горохова, и, если  бы  я  не
была такой дурой, уже одно это должно  было  бы  меня  насторожить.  Но  моя
школьная подружка, ходячий сейф  для  сердечных  тайн,  обладала  совершенно
невероятным нюхом на любое событие, а то, что мы  свиделись,  было  событием
несомненным, так что ее информированность о том, когда я прибываю  и  зачем,
меня не удивила. Значит, у Гаши узнала. А вот Ирку я узнала с трудом.
   Последний раз я ее видела на похоронах Панкратыча. Тогда  рядом  со  мной
суетилось что-то в картинно-траурном, даже  в  монашеском  платье  и  черных
чулках,  хлюпающее  слишком  усиленно.  А  тут  стояла  загорелая   молодка,
стриженная под "солдатика", с щетинкой крашенных  под  солому  волосиков,  в
модных противосолнечных очках, на пробках, в красной кожаной  юбчонке  почти
до пупа и малиновой  футболке,  помахивала  мне  пучком  садовых  ромашек  и
скалилась голливудской улыбочкой. И первое, что сказала:
   - Видала, какую мне пасть смастрячили?  Пятьдесят  баксов  каждый  зубик!
Годится?
   - Нормально, - согласилась я. То, что она заменила  свои  редкие  зубики,
каждый из которых рос  кто  в  лес,  кто  по  дрова,  меня  порадовало.  Но,
вообще-то, это была не совсем та Горохова, с  которой  мы  сидели  на  одной
парте ряд  лет  и  зрели.  Ирка  всегда  работала  под  дурочку.  Не  просто
изображала наив, хлопая рыжими ресницами и пялясь оловянными  глазищами,  но
добивалась впечатления полной,  до  абсолютной  беспомощности,  дебильности,
когда каждому хочется такой недотепе помочь.
   Мы и помогали. Я в  том  числе.  Писали  для  нее  контрольные,  готовили
шпаргалки, хором вдалбливали в ее  черепушку  "инглиш"  и  перетаскивали  из
класса в класс. Ирка вечно ныла и поносила предков, мол,  батя,  стивидор  в
нашем речном порту, опять в запое, маманя  убежала  от  него  в  деревню,  и
как-то так постоянно оказывалось, что мы ее по  возможности  и  прибарахляли
кто чем может, хотя для наших девчонок это было проблематично: Горохова была
коротконогая, низкий зад таскала почти по земле, а впихнуть ее мощное, не по
возрасту, вымя в нормальный бюсик - тоже была мука. Кличка у нее была  Кубик
Рубика, в  общем,  хоть  ставь,  хоть  положь.  Но  каталась  она  на  своих
подставках неутомимо и всегда знала, кто с кем, когда и отчего не  только  в
школе, но и в городе. Я имею  в  виду  дискотеки,  поездки  на  казанках  на
острова и прочее...
   Она  часто  бывала  у  нас  дома.  Панкратыч  ржал,  слушая  ее   глубоко
философичные рассуждения типа:
   "Американский империализм только с виду добрый. Мать говорит  -  они  нам
еще дадут!" Я терпеливо решала за нее уравнения, и, в общем, мы дружили.
   Но не постоянно, а с некоторыми паузами. Она таскалась за мной на прицепе
даже на свиданий. И пару раз оказывалось, что, пока я еще размышляла,  стоит
ли тот или иной субъект моего гордого внимания, Ирка  уже  умудрялась  снять
трусики.
   А потом ревела и каялась:
   - Так вышло!
   Ну мало ли чего было в детстве и отрочестве? А тогда  на  перроне  передо
мной  стояла  молодая  особа  двадцати  двух  лет  (мы  с  ней   ровесницы),
свеженькая, похудевшая, каким-то чудом подтянувшая свои задницу и  передницу
до приемлемых габаритов, умело подмазанная, с безукоризненными  белоснежными
образцами стоматологического искусства, вся такая грустно-ласковая.
   И сказала именно то, что я хотела услышать:
   - Сходим к деду?
   Панкратыча в знак заслуг похоронили на старом кладбище,  которое  было  в
черте города и где никого за просто так не  хоронили.  Оградок,  похожих  на
кроватные спинки, тут не было, одни памятники, и деревья лет за сто вымахали
какие надо  -  крепкие  липы,  елки  и  дубняк.  Ирка  положила  ромашки  на
травянистое надгробие, а я поплакала. Какой-то  служитель  мне  сказал,  что
могила уже устоялась и можно ставить памятник. Памятник у деда уже был -  за
городом на задворках НИИ лежал здоровенный иссиня-черный  с  красной  искрой
валун из какой-то редкой породы, который дед раздобыл и приволок из  Карелии
и, ткнув в него тростью, сказал мне:
   - Когда сандалики откину, придавишь меня вот  этим,  Лизавета!  Чтобы  не
вылез и не сказал всем этим мудакам, что я о них в действительности думаю...
   И я решила, что в Москву  не  вернусь,  пока  все  тут  не  оборудую  как
положено.
   Мы пошли с Иркой с кладбища, и тут я узнала, чем она  занимается.  У  нее
был свой киоск, на главной улице, между бывшим гадючником, ныне пивным баром
"Русская забава", и гастрономом, который  теперь  именовался  "супермаркет".
Местные власти объявили тут пешеходную зону и даже воткнули шесть фонарей на
фигурных столбах, вроде как  Новый  Арбат.  Они  тут  все  пытались  догнать
столицу - там городили Христа Спасителя, а тут,  у  нас,  пытались  залатать
крышу на самом главном заброшенном соборе. Городок мой некогда был  сапожной
столицей царской империи, ботфорты и армейские бахилы тут тачали  для  казны
еще при  Петре  Первом,  воровали,  как  водится  на  Руси,  прилично  и  во
искупление грехов отгрохали собор. Потом его частично  разбирали  на  кирпич
для свинарников, и было понятно, что строиться ему по новой еще долгие лета.
Во всяком случае, до лужковской Москвы было скачи - не доскачешь.
   А киоск у Гороховой был беленький, с крестиком, аптечный.  Она  гоняла  в
Тверь и Питер, скупала лекарства у оптовиков и толкала с наценкой.
   - Ты замужем, Ирка? - спросила я.
   - Уже нет... - пожала она плечами.
   Что уже само по себе было удивительно - по-моему, замуж Горохова захотела
еще в тот миг, когда  ее  несли  из  родилки,  и  хотелочки  у  нее  в  этом
направлении были настроены в полной готовности,  постоянно.  И  в  тот  год,
когда я  просочилась  в  иняз,  она  захомутала  какого-то  лейтенантика  из
военного городка ниже по Волге. Но уточнять, с кем она нынче,  я  не  стала,
после кладбища было как-то не по себе, мы дошли до дедова особняка,  но  она
заходить к нам не стала, чему я, если честно, обрадовалась. Хотелось  побыть
одной. Ну в крайнем случае с Гашей.
   При  Никите-кукурузнике  академику  Басаргину  за  особые  заслуги  перед
Отечеством был выделен гектарный участок под застройку и  теплицы  прямо  на
берегу Волги, вблизи тогдашней окраины, которая все  еще  по  старой  памяти
называлась "слобода". Вообще-то земля предназначалась  изначально  какому-то
генералу времен Великой Войны, но военачальник на нее чихал, и когда все это
передали деду, тут были джунгли! Березняк  напополам  с  сосенками,  сирень,
бузина, сорняк в рост человека.
   Дедуля землю понимал и взялся  за  дело  ретиво.  Сейчас  вместо  слободы
стояли девятиэтажки, ближе к центру города сохранились "хрущевки", а как раз
между ними и воткнулись мы, такой  зеленый  оазис  с  пробуренной  скважиной
артезиана, из которой вода водопадом, по выложенному природным камнем  ложу,
изливалась с обрыва в  Волгу.  Забора  фактически  не  было,  вместо  ограды
плотные кулисы из японской вишни, облепихи и черной рябины.  Теплиц  дед  не
поставил, вместо них возвел английские горки,  разбил  цветники  -  с  таким
расчетом, чтобы цвести начинало в начале  мая  и  цветение  шло  до  первого
снега.
   Деревья вымахивали вместе со мной, я их помнила хлыстиками, но  Панкратыч
сохранил  и  старые  сосны,  и  немного  берез,  но   навтыкал   и   голубых
тянь-шаньских елей и кедрача, хотя тот рос медленно. Птицы тут развелось без
всяких скворечников и кормушек,  и  по  утрам  нам  никаких  будильников  не
требовалось - орать птахи начинали с рассветом. Сколько себя  помню,  всегда
были птицы и цветы.
   Дом Панкратычу задолго до моего рождения поставили, с кирпичом тогда было
туго, но один  из  его  учеников  "трубил"  директором  лесхоза  где-то  под
Селигером, и оттуда на грузовиках с прицепами  привезли  громадные  срубовые
стволы корабельного сосняка, и зимой, когда топили  печи,  запах  смолы  был
явствен и на гладко  оструганных  стенах  проступали  янтарные  капельки.  В
общем, это одноэтажное строение с огромной  открытой  верандой  вдоль  всего
фасада   было   сплошь   деревянным,   даже    крышу    покрыли    осиновыми
плашками-дранками. Если, конечно, не считать печной  трубы  и  очага-камина,
сложенного из гранитной плитки.
   Сколько в доме комнат, спаленок, кладовок и чуланчиков, я никогда  толком
не знала. Но самой большой была не то кухня, не то столовка,  где  Панкратыч
рулил застольями. Его кабинет  с  библиотекой  был  для  меня  долгое  время
закрытой зоной, но потом, покидая свою спаленку, я его освоила...
   Любимая дедова дворняга здорово постарела, морда седая, лапы еле  держат,
но меня узнала, и мы с нею полизались.
   На нашу возню вылезла Гаша и очень  удивилась.  Больше  не  тому,  что  я
приехала, а  тому,  что  меня  встречала  Ирка,  которой  она  и  словом  не
обмолвилась о том, что я буду.
   Мы сидели на кухне почти до утра. Поплакали всласть, помянули  Панкратыча
наливочкой с вишней: округлое  личико  Гаши,  похожее  на  печеное  яблочко,
раскраснелось, и мы начали вспоминать смешное: как дед чистил зимой  дорожку
от снега на обрыве,  поскользнулся  и  улетел  на  заду  почти  до  середины
заледенелой Волги; как, собираясь на деляны,  сунул  ногу  в  сапог,  а  там
оказалась мышка, и он хохотал от щекотки, вопил и катался по полу, дрыгаясь,
а мы решили, что он сдвинулся. Ну, и так далее...
   Потом Гаша затревожилась и серьезно сказала, что ее  одолели  скоробогачи
из наезжих москвичей и местных, все интересуются участком и домом, в  смысле
когда я буду их продавать Предлагают совершенно дикие суммы, потому что  при
небольшой доделке особняк запросто  можно  довести  до  кондиции  загородной
резиденции для  какого-нибудь  "нового  русского".  До  Москвы  на  иномарке
скоростной не так уж долго и ехать, в смысле экологии воздух еще  чистый,  и
Волга по причине близости водохранилищ, из которых пьет вся столица, еще  не
окончательно засрана, а глубины под обрывом приличные, так что  можно  легко
оборудовать стоянку для возможной яхты или мощного катера.
   Продавать я ничего не собиралась, но Гаша открыла мне глаза на то, что я,
оказывается, богатенькая. Панкратыч завещал мне все - землю, и домостроение,
и старинную мебель, в которой понимал;  он  обставил  карельской  березой  и
мореным дубом большинство комнат, библиотеку в полторы тыщи томов. Он  начал
собирать ее еще студентом. В  ней  были  очень  редкие  книжки,  включая  те
манускрипты    и     фолианты,     которые     он     умудрился     привезти
солдатиком-молокососиком в  сорок  пятом  и  которые  собирал  в  развалинах
Кенигсберга.  К  сему  прилагалась  коллекция  из  восьми   ружей,   включая
редкостную трехстволку "пэрде".
   Я и помыслить не могла, что в дом могут войти чужие  люди,  здесь  каждая
щербинка была родной, и продать дом было почти  то  же  самое,  что  продать
деда. К тому же как  ни  прыгай,  а  род  придется  продолжать,  и  у  меня,
гипотетически, тоже будут дети, и именно для них  и  сохраню  я  это  теплое
гнездо. В общем, мы  с  Гашей  прикинули,  что  часть  дома  придется  сдать
каким-нибудь приличным людям, с тем чтобы плату Гаша пускала на  поддержание
строения и кормовые для себя.
   На следующий день мы сгоняли к нотариусу, я подписала какие-то  бумаги  с