Дарья ИСТОМИНА 	
   Леди 1-2
   
   ЛЕДИ-БОМЖ
   ЛЕДИ-БОСС
   
   
   Дарья ИСТОМИНА 
   ЛЕДИ-БОМЖ 
 
 
 
 
   ONLINE БИБЛИОТЕКА tp://www.bestlibrary.ru 
 
 
Анонс 
 
   Ее прошлое - тюрьма и сума.
   Ее настоящее - отчаянная жизнь авантюристки,  которая  выходит  сухом  из
воды лаже там, где сделать это невозможно.
   Ее работа - заменять в крупных аферах женщину, которой уже нет на свете.
   Ее девиз - пробиться любой ценой, несмотря ни на что.
   Ее будущее может оказаться КАКИМ УГОДНО...
 
Часть первая 
 
НА СВОБОДУ - С ЧИСТОЙ СОВЕСТЬЮ 
 
   ...Из колонии я вышла ночью. Могла бы еще  и  не  выйти.  Я  пересиживала
четверо суток и считала каждый час, который наматывался  сверх  приговорного
срока. Канцелярия  волынила  со  справкой  об  освобождении  и  бумагами  на
бесплацкартный проезд по железной дороге до родного  моего  города  На  руки
выдали только справку  из  санчасти,  из  которой  явствовало,  что  в  моем
организме за три года существенных изменений не произошло. Что  было  полным
враньем. Потому что, по-моему, от той, что вошла сюда  три  года  назад,  не
могло остаться ни молекулы.
   Дедуля у меня был большой величиной по генетике, и  я  понимала,  что  ни
одной клетки из прежних в моем  теле  быть  не  может.  Вытеснились  новыми,
распались и сдохли клеточки Все прочее - я имею в виду душу и  то,  что  под
черепушкой, - тоже, по-моему, сдохло.
   В казарме среди прочих я уже как свободная жить права не  имела,  и  меня
переместили в медицинский изолятор в  монастырском  здании.  Я  валялась  на
койке, накрытой солдатским одеялом, втихаря покуривая (бабы снабдили меня на
прощанье "беломором") и смотрела сквозь решетку на озеро. Разогретое  первым
июньским теплом озеро парило, над водой клубились и орали  чайки,  и  далеко
смутно просматривалась пристань и долговязые портовые краны - там была воля.
   Еду  мне  приносила  санитарка,  старая   жилистая   тетка   из   крутых,
пристроившаяся при санчасти. Она была синяя от наколок и походила на смирную
сонную лошадь.
   Но она-то и дала мне дельный совет:
   - Толкнись к Бубенцову, девка! Иначе они тебя будут мурыжить до скончания
века...
   Бубенцов у нас в колонии был замом по воспитательной  работе.  Раньше  их
называли замполитами. Такой лысоватенький кругленький  майорец,  похожий  на
доброго пупсика Только глазки у него были навыкате и холодные Долбил он  нам
по мозгам постоянно, в основном о том  светлом  будущем,  которое  последует
после того, как каждая из нас искупит вину.
   Ходили слухи, что как  мужик  Бубенцов  не  имеет  равных,  с  ним  можно
столковаться на предмет забеременеть,  что  сразу  переводило  ту  или  иную
разнесчастную долгосрочницу в разряд льготников. Ее освобождали  от  тяжелой
работы, переводили в  отдельный  барак  и  ставили  на  доппаек,  в  котором
случались даже сливочное масло и кое-что мясное.  Ну,  и  после  родов  тоже
случались просветы.
   Тетка сработала как надо - к Бубенцову на последнее "собеседование"  меня
отвели в ту же ночь.
   Он начал долдонить что-то про мою будущую жизнь, но я его оборвала:
   - Я готова! Где?
   Он заюлил глазками, морда стала красной, посопел,  раздумывая.  -  видно,
все-таки осторожничал, - но потом увел меня из своего кабинета  с  портретом
обожаемого президента и триколором, распятым по стенке, в каптерку. Я знала:
Бубен распоряжался всей  гуманитарной  помощью  и  все  наши  вольнонаемные,
отиравшиеся при канцелярии и иных службах,  щеголяли  в  одинаковых  розовых
куртках, легоньких, из синтетики, шведских, кажется.
   Он включил электричество, стеллажи были забиты картонками с барахлом,  на
вешалках аккуратно размещены платья, кофты, пальтуганчики и куртки. Отдельно
стояли туфли, кроссовки, ботинки и  сапоги  на  каблуках,  заведение  у  нас
дамское - гуманисты из Европы это, видно, учитывали.
   Габаритами меня предки обеспечили немалыми, росточек под сто восемьдесят,
обувь - тридцать девять, ну и так далее. Когда-то в прошлой жизни мне не раз
вонзали в спину: "Во, кобылища!" А как-то клеился какой-то тип, занимавшийся
модельками и уверявший меня, что я - именно то. Но  я-то  понимала,  что  со
своей рожей  на  Линду  Евангелисту  не  потяну,  а  на  меньшее  -  к  чему
кувыркаться?
   Так что с подбором барахлишка вышли кое-какие проблемы. К тому же мне  не
хватало до нормы килограммчиков двенадцать, так что я представляла  из  себя
нечто дрынообразное. Но в конце концов я подобрала кое-что,  в  чем  на  той
самой свободе, на которую "с чистой совестью", можно было бы  смотреться  не
совсем чучелом: белый  летний  пыльник-плащ  до  пят  из  плотной  ткани,  с
пояском, черную юбку с боковым  разрезом  из  рыхлого  вельвета,  кремоватую
кофточку коротким рукавом, черные туфли на низком каблуке, на липах. Все это
было уже ношеное, "секонд хенд", но стерильно  отчищенное  и  пахло  химией.
Правда, здесь попадались и совершенно новые вещи - бельишко  в  целлофане  и
все такое, и я сгребла гарнитурчик из  бюстгальтера  и  трусиков,  две  пары
колготок я слаксы в геометрический рисуночек - черные и красные квадратики и
треугольнички.
   Бубенцов сидел за столом, поглядывал молча и что-то  помечал  в  амбарной
книге.
   Я подумала, сняла с себя казенную куртку  из  дерюги,  стянула  сатиновое
платье, короткую рубашонку и скинула трусики и бюсик.
   Скинула какие-то тюки со стеллажей и уселась на них.
   - Без резины не буду! - сказала я.
   - Не боись... - поднялся он. - Все продумано, С учетом пожелания...
   - И свет выключите! Я со светом не умею...
   - Понимаешь... - фыркал он, прыгая на одной ноге  к  выключателю.  Потому
как путался в штанинах. Единственное, что я разглядела, что ноги у него  как
столбы и волосатые.
   А потом я закрыла глаза и заставила себя отключиться.  Пусть  делает  что
вздумается. Меня это как бы не касается. В общем-то, не очень противно было.
Просто я изо всех силенок изображала из себя  бесчувственную  колоду.  Вроде
как бы это все и не со мной.
   Впрочем, я и выжила, наверное, здесь потому, что с самого начала  решила:
все, что происходит, происходит еще с кем-то посторонним, а я  так,  как  бы
смотрю  со  стороны.  Что-то  там,  в  глубинах,  вздымалось   нетерпеливое,
как-никак три года без подобных процедур  не  хухры-мухры,  и  если  я  сама
забыла, как это делается, то что-то во мне все это прекрасно вспоминало,  Но
меня  душил  мутный  запах  какого-то  одеколона,   отталкивало   неустанное
обшаривание потных  рук,  и  я,  собравшись,  кусала  губы  и  старалась  не
отвечать.
   Бубенцов остался недоволен.
   Когда я одевалась уже в новое, он проворчал:
   - Поактивнее бы надо, Лизавета! Разве я вам враг, Басаргина?
   - Какая есть... - стыдливо сказала я. - Такая я. Не такая...
   Больше всего я боялась, что он меня задержит до утра.
   - Ну, с новой вас жизнью! Успехов в труде, и все такое... - сказал он.  -
В два тридцать катер! Можете успеть...
   У него, оказывается все было  при  себе  -  конверт  с  сопроводительными
документами и даже какие-то небольшие заработанные мною деньги.
   Через полчаса служебный катерок уже  отваливал  от  бревенчатого  причала
между ледниковых валунов, я стояла на корме и смотрела на остров. У нас  тут
- севера, и в июне ночи почти не бывает,  небо  было  гнойно-желтого  цвета,
серая вода озера стыла, как зеркало, и в  ней  отражался  весь  громадный  и
плоский монастырь, с  белыми  низкими  стенами,  до  половины  заставленными
гигантскими поленницами дров (в бывшей трапезной, кельях и службах отопление
было печное), с  невысокими  шатровыми  башнями,  сложенными  из  природного
камня, и мне было как-то дико и странно, что ничего этого я больше не  увижу
и ничего подобного со мной больше не будет - ни страшных зим, когда по  льду
озера вздымаются хвосты метелей, ни холода, от которого не согревает  ничто,
ни  бесконечного  стука  швейных  машинок  в  цехах,  где  мы  шили  камуфлу
армейскую,  и  истерик,  и  временами  вспыхивавших  бессмысленно   жестоких
скандалов и разборок.
   Я уже знала, что сделаю прежде всего. Едва катерок приткнулся к  причалу,
я прошла мимо сонных складов и штабелей кругляка  -  отсюда  на  баржах  лес
отправляли к финнам, - спустилась на берег и добралась до закраины  сосняка.
Огородики закончились, и здесь было  совершенное  безлюдье,  только  плоские
скалы, уходившие в озеро, и навороты ледниковых валунов.
   Вода  была  чистая,  как   слеза,   прозрачная,   и   даже   на   глубине
просматривались четко,  как  сквозь  оптическое  стекло,  коричневые  бороды
водорослей, белый донный песок и серебряная рыбья мелочь.
   Я разделась донага, зажмурилась и прыгнула в воду. Это была  не  вода,  а
жидкий лед. Ощущение было такое, будто с меня одним махом содрали кожу. Чего
я и добивалась. Чтобы все, что было, - содрать! Плаваю  я  как  рыба,  благо
родилась и зрела на Большой Волге, но  все-таки  понимала,  что  меня  может
стиснуть судорогой.
   Набрала воздуху, нырнула и сумела  ухватить  со  дна  горстку  искристого
песку.
   Вылезла я на берег, только когда учуяла,  что  начинает  отмерзать  самое
дорогое.
   Поскуливая, открыла хозяйственную сумку из коричневого  дерматина  (такие
выдавали всем освобожденным), выдернула вафельное  полотенце  со  штампом  и
растерлась докрасна. Волна горячей крови ударила изнутри, раскалила кожу,  и
мне вмиг стало тепло и радостно. Я будто смыла  одним  махом  все  -  запахи
тухлой капусты, хлорки и копеечной косметики, которая продавалась в  лавочке
в  зоне,   и   ночные   всхлипы   и   стоны   товарок   по   беде,   которые
самоудовлетворялись на  двойных  койках,  и  бесконечные  зимы,  когда  тебя
загоняют в цех, когда еще темно, а выгоняют, когда уже темно, и кажется, что
ни  весны,  ни  солнца  не  будет  больше  никогда,  и  каптерку  с  сопящим
заместителем по воспитательной работе, словом - все-все!
   Я переложила кое-какую мелочевку из сумки в пластиковый  пакет  с  мордой
патриотичного Газманова на фоне золотых куполов, нагрузила сумку  камнями  и
зашвырнула ее в озеро. По  этому  коричневому  дерьму  здесь  вольные  сразу
определяли, что сударыня - только что с острова. Могли и прицепиться. Те  же
менты  на  вокзале.  И  устроить  мне  что-нибудь   наподобие   каптерочного
Бубенцова. Пока я без паспорта, я кто? А паспорт мне  должны  выдать  только
далеко отсюда.
   Солнце наконец ударило сквозь кроны сосен, озеро вмиг  заголубело,  чайки
превратились в белоснежные хлопья в перламутровых небесах, и я  поняла,  что
дико хочу жрать, лопать, трескать, грызть и высасывать!
   К концу срока меня стало одолевать совершенно дикое желание  -  я  хотела
пива. Не вонючего самогона, который втихаря гнали  у  нас  в  пищеблоке,  не
политуры  из  мебельного  цеха,   от   которой   не   отказывались   матерые
долгосрочницы, и даже не нормальной водки, что иногда приносили охранницы, а
именно пива - такого, что обожал  дедуля  и  каковым  отпаивал  меня  лет  в
двенадцать, когда понял, что  моя  скелетина  никак  не  решается  нарастить
плоти.  Горьковатого,  соломенно-рыжего,  холодного,  в  запотевшем   тонком
стакане. И чтобы была воблочка с твердыми брусочками соленой икорки, вкусной
хребтинкой, лупастая.
   Что и свершилось! Правда, в  вокзальном  буфете  стеклянных  стаканов  не
оказалось - были бумажные стаканчики. Но пиво было классное, не "жигули", но
чешский "Будвайзер". Вместо воблы я обзавелась хвостом  копченой,  скумбрии.
Взяла еще горячую сардельку с горчицей. Вокзал  я  видела  впервые,  меня  с
прочими привезли в "Столыпине" и разгружали на дальних  путях,  а  потом,  с
овчарками, прогнали на пристань. Но здесь было  по  ранности  еще  безлюдно,
довольно чистенько, а  буфетик  был  забит  импортом,  который  докатился  и
досюда.
   В буфете шуровал пацаненок, у которого я вызвала  явное  любопытство.  Но
прикид у меня был приличный, к тому же я  прикупила  и  зажигалку,  и  пачку
дорогого "Ротманса", что  свидетельствовало  о  моей  высокой  покупательной
способности. И он явно раздумывал, куплю ли я  еще  чего  или  нет.  Я  тоже
прикидывала, сколько у меня осталось, после  того  как  я,  как  нормальная,
взяла купейный билет в кассе. В комендатуру, где могли  выписать  бесплатный
литер, и соваться не думала.
   Над буфетом висел портрет Ельцина - предвыборный  плакат  с  призывом  от
девяносто шестого года. Его уже засидели мухи. С  господином  Ельциным  наши
пути разошлись как раз в девяносто шестом. Или девяносто пятом? В общем,  он
пошел на новый срок в президенты, а я - на свой первый в колонию.
   "Кин сав!", как говорят японцы, "Йедем дас зайн!", как говорят  германцы,
или "Каждому свое!", как сказала мне судья  Маргарита  Федоровна  Щеколдина,
когда я, ничегошеньки не понимая, сидела в клетке в нашем горсуде и на  меня
с любопытством пялились полгорода, сбежавшиеся на экзотическое зрелище.
   Пора было производить инвентаризацию. Я посасывала пивко  и  прикидывала.
На данный момент мы имели не  то  чтобы  невинную,  но  так  и  не  сумевшую
накопить хотя бы приличный  секс-опыт  незамужнюю  девицу  Лизавету  Юрьевну
Басаргину, двадцати  шести  годов  от  роду  (уже  это  свидетельствовало  о
надвигающейся старости!), бесправную, безработную, без  определенного  места
жительства, с трудом соображавшую - куда крестьянину податься?
   То есть, конечно, подаваться мне надо было на родину. Только что там меня
ждет, а главное, кто?
   Я вынула  из  пакета  зеркальце  и  оглядела  себя.  Мордень  была  почти
приличная, только бледные губы, потрескавшиеся и сухие, потому  что  помадой
на острове я не пользовалась (не для кого!), а крем закончился  Блекло-синие
глаза под бесцветными бровками казались безразличными. Зеленеют они  у  меня
почти до черноты, только когда я в  психе  -  в  стрессе,  значит.  Реснички
ничего, мохнатенькие и длинные, но без подмазки их почти  не  видно.  А  вот
скулы  обозначились  неожиданно  резко  и  грубо,  и  стала  ясна   заметная
раскосость моих глазенапов - это у меня от азиатских предков.
   Дедуля мне как-то поведал, что где-то когда-то  чуть  ли  не  во  времена
питекантропов или нашествий Мамая на Москву кто-то приволок не то из Казани,
не то из еще какой-то Шемахани в виде военной добычи не  то  шахиню,  не  то
рабыню, она и наградила бесчисленное потомство Басаргиных  крутыми  скулами,
свирепым темпераментом, а главное,  гривами  совершенно  черной,  вороненого
отлива, волосни. Каковая в виде короткой щетинистой стрижки  венчала  и  мою
башку.
   Хорошо еще, что шахиня не наградила меня  генами  кривоногости,  которыми
славятся кочевники, - с ходулями у меня более чем в порядке.
   Вообще-то дед утверждал, что я являю собой образец той общности,  которая
в недавние времена именовалась "советский народ". То есть  во  мне  намешано
столько кровей, что я запросто могу считать своим любого бога - от Будды  до
Христа или Магомета. Католическая Дева Мария мне тоже не  чужая  со  стороны
польской прабабки, где-то там во временах маячили и какой-то грек, сосланный
в Джамбул из Черноморья, и даже казаки, переселившиеся с Кубани на Алтай  на
сто лет раньше.
   В общем, я на это дело плюнула и объявила как дедуле, так и всему  свету,
и прежде всего себе,  что  я  -  Лизавета  (тоже  мне  имечко  сыскал  дед!)
Басаргина по кличке "Дрына" была, есть и останусь на веки вечные  волжанкой,
то есть совершенно российской, русской девицей - и катитесь вы все  ко  всем
чертям!
   Мамулечку все это не волновало. Мамулечка к  пяти  моим  годам  подкинула
меня деду и умотала в солнечную Моравию с очередным мужем, кажется, все-таки
последним. Я его не помню. Вроде бы это  был  веселый  и  толстый  грузин  с
роскошными усами,  директор  плодоовощного  совхоза  под  Гори,  проходивший
стажировку в институте у деда. Пару раз в год через Москву к  нам  на  Волгу
его люди привозили посылки из Грузии: вино в бочонках, чурчхелы,  гранаты  и
потрясающее варенье из незрелых грецких орехов и лепестков роз. С  посылками
мамулечка передавала писулечки - в них мне рекомендовалось чистить зубы  два
раза в день, учиться на "отлично" и слушаться дедушку.
   Кто был моим папулечкой, я так до конца и не выяснила. По одной из версий
- военный моряк с атомной подлодки, который вроде бы  служил  на  Чукотке  и
познакомился с мамулечкой в военном санатории в Алуште, будучи в отпуске.  В
первом классе я рисовала его рядом с чумом и моржами, с большим пистолетом в
руках. По моему разумению, таким образом он подводно стрелял моржей и китов.
Возможно, мать ждала более удобного момента для объяснений. Словом, когда  я
созрею.  За  одно  я  ей  была  благодарна.  Несмотря  на  свои  бесконечные
замужества, она сохранила девичью фамилию, каковой наградила меня.  Иначе  я
бы свободно могла быть какой-нибудь Алибабаевой или Махарадзе.
   В девяносто первом все накрылось - и вино  в  бочонках,  и  писулечки,  и
варенье из лепестков роз. Грузия стала заграницей.
   В общем, дед для меня был всем -  и  мамкой,  и  нянькой,  и  кормилицей.
Муштровал он меня свирепо, вовсе не как девицу, а как пацана. Видно, ему  не
хватало не внучки, а внука. Так что к четырнадцати годам, тощая, как глиста,
но мускулистая, я запросто переплывала Волгу в самом широком месте, там, где
она. впадает в водохранилище, наматывала на стадионе при школе километры  (я
предпочитала длинные дистанции, а не спринт),  пробовала  толкать  ядро,  но
потом остановилась на волейболе, лупила дичь на пролете из любого из дедовых
дробовиков и бокфлинтов из его коллекции и даже как-то завалила  под  Тверью
кабанчика, дралась всерьез с пацанами из слободы, которые исконно враждовали
с  "институтскими",  из  НИИ,  и  не  до  первой  кровянки,  а  так,   чтобы
улепетывали. Не раз получала и сама, но дед  к  моим  фингалам  относился  с
одобрением. Освоила его трофейный мотоцикл с карданной  передачей,  "бээмвэ"
образца сорок пятого  года,  и  действительный  член  академии  сельхознаук,
руководитель самой мощной селекционной структуры по пасленовым культурам,  к
которым относилась и картошка, даже не  догадывался,  что  в  одиночестве  я
раздевалась, в тоске разглядывала острые кукиши на плоской грудке и с ужасом
думала, что я на веки вечные останусь плоской и тощей и у  меня  никогда  не
отрастет ничего приличного.
   Но ничего - все  отросло,  что  и  положено,  в  некоторых  местах  буйно
заколосилось и закурчавилось, но то, что я не мальчик, дед  понял  только  в
тот день, когда на меня обрушились первые регулы,  и  он,  перепугавшись  до
икоты, вызвал "скорую" из города, спасатъ меня от неведомого заболевания,  и
потом женщины из его института тихо ржали над  дедом  и  пересказывали  этот
анекдот городским.
   Иннокентий  Панкратович  Басаргин  был  картофельным  гением,  выводил  и
районировал сорта в основном для средней России, много потерпел еще  молодым
во времена борьбы с космополитизмом, в раз-рад коего входило и учение монаха
Менделя, и в те же годы, когда гены объявлялись извращением буржуазной науки
и даже думать о них было запрещено, втихую, на должности старшего лаборанта,
вышибленный отовсюду и только по случайности  не  посаженный,  колдовал  над
своей картошкой...
   В чем и преуспел. Коровы, которых  академик  Лысенко  кормил  бракованным
шоколадом с фабрики "Красный Октябрь" и поил сливками; чтобы они  показывали
невиданные  достижения  по  жирности,  благополучно   передохли   или   были
переработаны на микояновские котлеты, про академика Лысенко  забыли,  а  мой
Иннокентий Панкратович гордо ездил на чешской "шкоде", которую ему  подарили
народно-демократические чехи за отстаивание достижений монаха Менделя, стоял
по праздникам на фанерной трибуне в центре города с лауреатской медалькой на
пиджачке  и  колдовал  над  новыми  картошками  не  столько  за  электронным
микроскопом, сколько на опытных делянах, в ватнике и  резиновых  сапогах,  с
заслуженной, отп