ложении  лежа.  Подобный  нехитрый  прием  не  раз  выручал
разведчиков его батальона во время рукопашных, тело к телу, схваток.
   Сан Саныч не задумывался, что и для чего он делает. Он делал то, чему его
учили, то, что он многократно  делал,  уходя  в  разведпоиск.  Наверное,  со
стороны эти военизированные сборы пенсионера более чем преклонных лет должны
были выглядеть комично. Наверное, они и выглядели бы  комично,  если  бы  за
ними не стояло реальное дело и неизбежная кровь. Не для игры в "Зарницу" Сан
Саныч облачался точно так же, как в  сорок  втором  перед  заброской  в  тыл
противника. Пистолет.
   Запасные патроны россыпью. Саперная лопатка, которой он теперь  вскапывал
грядки на огороде.
   Фонарик с заклеенным на две трети черной бумагой стеклом отражателя.
   "Командирские", со светящимся циферблатом, часы.
   Сапоги.
   Хэбэшный, с разводами зеленых маскировочных пятен, костюм,  приобретенный
для охоты на уток.
   Такого же цвета прорезиненная плащ-палатка.
   Перевязочный пакет.
   Веревка.
   И спецснаряжение, которого в сорок втором  не  было  и  узнав  о  котором
молодой Сан Саныч ржал бы  как  взбесившийся  жеребец  и  ногами  в  воздухе
дрыгал.
   Шарфик на поясницу.
   Термос с горячим чаем.
   Запасные очки в пластмассовом футляре.
   Таблетки нитроглицерина.
   Таблетки  активированного  угля  от  чрезмерного  бурчания  в  старческих
кишочках.
   Капли в нос от простуды...
   Ну и хохма! Насмешка над романтико-героической профессией диверсанта!
   А отправлять пожилого больного пенсионера в тыл  врага  не  насмешка?  Не
хохма? Ну тогда и говорить не о чем. Тогда к месту и капли  в  нос,  и  очки
плюс четыре на потерявшие былую  зоркость  глаза.  Как  граната  "Ф-1",  как
автомат "ППШ" с запасными дисками. Каков боец - такая и экипировка.
   Все не влезшее в карманы снаряжение Сан Саныч  сложил  в  вещевой  мешок,
который, в свою очередь, засунул в потрепанного  вида  хозяйственную  сумку.
Надел поверх защитного костюма свои  обычные  брюки  и  плащ.  Установил  на
требуемое  время  светомаскировочный  будильник.  Обошел  в  последний   раз
квартиру. Поправил шторы. Проверил, закрыты ли окна, форточки, вода и газ.
   Все нормально. Все так, как и должно быть.
   Тронул вертушку дверного замка. Сказал вполголоса:
   - Ну, ни пуха ни пера!
   И сам себе ответил:
   - К черту!
   Теперь без страха и сомнений. Теперь сомневаться поздно.  Точка  возврата
пройдена. Тот, кто хотел отказаться, должен  был  отказаться  минуту  назад.
Теперь на брюхе через бруствер окопа, через проходы, проделанные саперами  в
минных полях, через грязь и  лужи,  через  замерзшие  трупы  своих  и  чужих
бойцов. Теперь только вперед. Навстречу неизвестности. Навстречу победе  или
смерти.
   Наше дело правое! Победа будет за нами! Кто не с нами - тот против нас!
   С Богом!
   - Кис-кис. Васька. Васька. Где ты, Васечка? Иди ко мне...
   Лестница - чердак - крыша - чердак - лестница соседнего подъезда.
   В полукилометре от конечной  остановки  автобуса  Сан  Саныч  соорудил  в
кустах временный тайник. Все ненужные, не используемые в деле вещи и  одежду
он сложил в сумку и, опустив в небольшую ямку,  забросал  сверху  ветками  и
листвой.  Рядом  он  закопал  свое,  завернутое  в   полиэтиленовый   мешок,
ветеранское удостоверение. Вообще-то, отправляясь в тыл врага,  документы  и
награды следовало сдавать на хранение старшине. Но старшины у Сан Саныча  не
было. Его старшина погиб в сорок третьем  году  в  Белоруссии.  Еще  один  в
Польше. Еще один...
   Некому ему было сдавать документы. В этот поиск Сан Саныч шел  один.  Без
страховки и тылового обеспечения. Он не мог рассчитывать на помощь  саперов,
артиллерийских  и  пулеметных  расчетов,  отвлекающих   на   себя   внимание
противника.  Не  мог  надеяться  на  подсказки  партизан  и  оккупированного
населения. На десанты поддержки и заранее оборудованные склады  боеприпасов.
Он мог рассчитывать только на себя. И еще на везение.
   Дождавшись сумерек, Сан Саныч двинулся в сторону объекта.  Он  шел  очень
медленно и очень тихо. Он не встречал на своем пути случайных  прохожих.  Он
просто не мог их встретить. Заслышав любой посторонний шорох, он замирал  и,
определив его источник и направление его движения, заранее сходил в сторону.
   Он шел так, как ходят разведчики, которым важно не пройти много, а прийти
туда, куда нужно, живыми. Им в отличие от спортсменов медали вручают  не  за
скорость и преодоленные расстояния. За  результат.  И  штрафуют  не  желтыми
карточками, не дисквалификацией - смертью.
   Сан Саныч шел медленно, но верно. Иногда он останавливался и отдыхал.  Он
экономил не только силы, но и влагу собственного организма. У него не было с
собой кухонного крана с горячей  и  холодной  водой,  чтобы  позволить  себе
роскошь потеть тогда, когда можно этого избежать. Немеренно потеть сейчас  -
значит мучиться от жажды через час и от холода  через  два.  Влажная  одежда
плохо держит тепло. Особенно если лежать не на перине на любимом  диване,  а
на голой земле.
   До забора Сан Саныч добрался, как и рассчитывал,  в  полной  темноте.  Он
быстро отыскал намеченный им пролет и, встав на колени, стал ковырять  землю
саперной лопаткой.
   Бог мой! Как же это они в молодости умудрялись в  полдня  отрывать  окопы
полного профиля для себя да  еще  блиндаж  для  командиров  и  при  этом  не
утрачивать оптимизма и интереса к  окружающей  жизни?!  Еще  и  в  ближайшую
деревню  к  бабам  бегали,  чтобы  разжиться  молочком,  самогоном  или  еще
чем-нибудь менее материальным, но не менее существенным.  Сейчас  Сан  Саныч
даже без копки окопов и блиндажей до баб не побежал  бы.  Даже  если  бы  не
дальше чем за двадцать метров. И за молоком не побежал бы. И  за  самогоном.
Разве что за валокордином.
   Вначале Полковник втыкал лопатку на штык. Потом  на  полштыка.  Потом  на
треть. Потом скоблил землю, как беззубый старец черствый сухарь единственным
сохранившимся зубом. Наверное, он  никогда  не  копал  окопов  и  блиндажей.
Наверное, ему это  приснилось.  Или  тогда  почва  была  мягче?  Или  лопаты
острее?..
   Пыхтя и прилаживаясь то с одной, то  с  другой  стороны  ямы,  Сан  Саныч
выгребал грунт. Если бы  он  такими  вздохами-охами  и  посторонними  шумами
сопровождал свою работу на  фронте,  его  бы  пристрелили  через  пятнадцать
минут. Своим шумом он привлек бы внимание всех  близрасположенных  войсковых
частей и приданной им тактической авиации. Наверное, его пристрелили бы даже
раньше  свои,  за  демаскировку  вновь  оборудуемой  линии  обороны.  Два  с
половиной часа, вместо запланированного часа, ушло у Сан Саныча на то, чтобы
подрыться под забор. И еще четверть,  чтобы  протиснуть  сквозь  него  тело.
Получившаяся траншея явно не дотягивала до полного профиля.
   В ней нельзя было стоять. И сидеть. И даже лежать.
   Сан Саныч хотел было задержаться, чтобы увеличить подкоп, но  времени  на
это уже не оставалось. Он и так безнадежно выбился  из  графика.  Надо  было
наверстывать упущенное.
   По другую сторону  забора  Полковник  продвигался  ползком.  Он  ощупывал
дорогу впереди себя пальцами, отодвигал, отбрасывал случайные сухие ветки  и
сучки, которые могли хрустнуть под его  весом.  Он  огибал  лужи  и  участки
открытой земли, на которых мог остаться его след. Он делал то, чего давно не
делал, но о чем, оказывается, прекрасно помнили  его  ноги,  руки,  мышцы  и
глаза. Довольно было только упереться носом в  землю,  чтобы  старые  навыки
заговорили с прежней силой.
   Наблюдательный  пункт  Сан  Саныч  оборудовал  вблизи  пересечения   двух
асфальтовых дорожек, ведущих к воротам и калитке и  к  небольшому  сараю  за
домом.  Забравшись  в  самую  глубину  трех  практически  сросшихся  кустов,
Полковник выкопал небольшую ямку, замаскировал ее  с  боков  дополнительными
ветками.  В  этой  ямке  ему  предстояло  прятаться,  по  меньшей  мере,  до
завтрашней ночи.
   Устраивался он хоть и тихо, но долго. Возможно, потому и долго, что тихо.
Ямка мало напоминала постель. То врезалась в ногу ветка, то впивался в ребра
сучок. Когда не было ни сучка, ни ветки, откуда-то объявлялся камешек. И так
до бесконечности. Похоже, земля за пятьдесят лет тоже стала тверже, а  сучки
острее.  Раньше,  помнится,  для  того,  чтобы  испытать  чувство  комфорта,
достаточно было лечь.
   Когда то топаешь, то ползешь до объекта без сна и отдыха несколько  суток
и несколько десятков, а случалось, и сотен километров, требования к комфорту
претерпевают значительные изменения. Может,  Сан  Саныч  слишком  мало  шел?
Может, ему для снижения уровня требовательности нужно  было  прогуляться  от
дома до засады пешком? На фронте их в тыл немцев на  рейсовых  автобусах  не
развозили. Оттого, наверное, и земля казалась пухом. А кому-то и была.
   Наконец Сан Саныч смирился с камешками,  сучками  и  комками  земли.  Все
равно ничего не сделать. Всю почву не просеешь,  все  камешки  не  выберешь.
Накрывшись плащ-палаткой с  налепленной  поверх  ткани  листвой  и  клочками
травы, он замер.
   Через час затекли ноги. Сан Саныч размял ноги. Застыли руки.  Он  спрятал
руки в рукава. Заболела поясница. Он перевернулся. Зачесался живот.
   Да что же это такое творится-то? Как же возможно  пролежать  не  двигаясь
двадцать часов кряду? Как же он умудрялся лежать  не  шевелясь  по  двадцать
часов, а однажды так  и  сорок,  когда  возле  места  засады  немцы  разбили
походный бивак? Неужели у него тогда ничего не  болело  и  не  чесалось?  Не
может быть! Значит, он стал менее терпелив?
   Значит, так, как это ни прискорбно признать.
   Вот это и есть старость, которая не в радость. Приключись все это хотя бы
лет тридцать назад. Ночью Сан Саныч, несмотря на неудобства постели,  уснул.
Снились ему исключительно твердые предметы: камни, лед,  железобетон,  плохо
оструганные доски, багажные полки общих  вагонов.  Он  просыпался,  бесшумно
переворачивался и снова задремывал, чтобы снова  увидеть  кирпичи,  плиты  и
острые камни.
   Окончательно Полковник проснулся на рассвете  от  дробного  постукивания.
Вначале он подумал, что начался град. Потом - что  запускают  мотор.  Потом,
прислушавшись, понял, что это его зубы.
   Похоже, раньше было еще и теплее. Не меняя положения,  Сан  Саныч  напряг
мышцы ног, потом рук, потом брюшной пресс. Он удерживал напряжение в  мышцах
до тех пор, пока мог терпеть, до тех пор, пока по ним не разливалось тепло.
   В шесть утра в сторону ворот проследовал человек. Через пятнадцать  минут
в противоположную ему сторону прошел другой.  Одна  пришел  -  другой  ушел.
Значит, на воротах у них дежурит охранник. Будем иметь в виду.
   Около семи в дом прошли две женщины.  Обслуживающий  персонал?  Уборщицы?
Или повара?
   В полвосьмого дорожки подмел дворник.
   В девять к подъезду дома подрулила машина. Из подъезда вышел человек. Лет
сорока пяти, хорошо одетый. В очках. Сел. Уехал.
   В одиннадцать куда-то пробежали два охранника.
   В двенадцать Сан Саныч понял, что выдержит пытку  неподвижностью  еще  не
более чем полчаса. Все тело болело  и  ныло,  словно  его  пропустили  через
мясорубку с затупившимися ножами.
   "Пусть будет что будет", - думал Полковник,  представляя,  как  он  вдруг
встанет посреди кустов и пойдет к воротам. Вряд ли его убьют.  Скорее  всего
надают тумаков  и  доложат  о  происшествии  начальству.  Те  посмеются  над
доморощенным Пинкертоном и отправят домой дозревать до угодного им  решения.
Ничего страшного - пара тумаков и смех.  На  фронте  за  подобную  вольность
пришлось бы расплачиваться жизнью.
   Наверное, Сан Саныч встал бы и пошел, если бы возле него  не  остановился
человек.
   Человек свернул с дорожки, прошел несколько метров и  замер,  упершись  в
кусты, за которыми притаилась засада. Сан Саныч замедленным движением поднял
пистолет и направил его под плащ-палаткой в голову подошедшего. Промахнуться
он не мог.
   Но человека мало тревожило, что происходило перед ним, его волновало  то,
что творится с боков и сзади. Он  еще  раз  воровато  оглянулся,  расстегнул
ширинку и стал долго и тщательно писать Сан Санычу на голову.
   "Чтоб ему то место, откуда бьет струя, разорвало! Чтоб ему до конца жизни
не ходить в туалет! Чтоб ему... И еще чтоб... И еще два раза..."  -  страшно
ругался про себя Сан Саныч.
   Человек облегченно вздохнул, застегнул ширинку и пошел  себе  по  дорожке
дальше.
   Моча была вонючая. И мокрая. В общем, такой, какой и должна быть.
   Сан Саныч перестал страдать от неподвижности, потому что стал страдать от
унижения. Его, полковника  в  отставке,  трижды  орденоносца  и  пенсионера,
об...ли словно общественный  писсуар!  Куда  уж  дальше?  Такого  с  ним  не
случалось даже на фронте!
   Сан Саныч ругался и скрипел зубами от негодования. Но ругался  молча,  не
раскрывая рта. Потому что не хотел, чтобы то, что  текло  у  него  по  лицу,
затекло ему в рот.
   "Чтоб его... Чтоб ему... Чтобы его маме, папе и бабушке..."
   Не очень интенсивная, но постоянная боль лечится  менее  продолжительной,
но сильной. Сан Саныч долго страдал от неподвижности,  но  от  омерзения  он
страдал сильнее. Он страдал еще с полчаса, пока вдруг не понял, что затекшие
ноги и руки и холодный живот его уже  не  волнуют.  Новые  эмоции  вытеснили
старые.
   Моча высохла, запах выветрился. А засада осталась на том месте, где ей  и
надлежало быть. Как говорится - не было бы счастья,  да  несчастье  помогло.
Если, конечно, можно признать это не более чем забавное, по меркам разведки,
происшествие несчастьем.
   Потом у Сан Саныча безумно громко заурчал  живот,  да  так,  что  никакие
таблетки не помогли.
   Потом Сан Саныч захотел в туалет.
   Потом у него свело судорогой ногу.
   Потом зачесалось в носу, и пришлось чихать внутрь себя, зажав ладонью рот
и нос.
   Потом наступил вечер.
   Сан Саныч уже познакомился со всеми обитателями дома. Со  всей  обслугой,
охранниками и хозяевами. Он уже знал их в лицо.  Знал,  кто,  куда  и  зачем
ходит. Он уже наметил жертвы.
   Слуги ничего знать не могут. Они только дополнения к  кухонным  плитам  и
швабрам. Они бесполезны.
   Охранники знают больше, но недостаточно. К тому  же  они  смогут  оказать
сопротивление.
   Первые  лица  знают  все,  но  их  хватятся  уже  через   полчаса   после
исчезновения.
   Остаются начальники среднего звена. Которые ни рыба ни мясо,  но  еще  те
фрукты! Они немало знают, но мало значат, чтобы по поводу  их  пропажи  били
серьезную тревогу. Они еще не боссы, каждый шаг которых охраняют, но уже  не
исполнители, отсутствие которых на рабочих местах сильно задевает  самолюбие
их  начальников.  Эти  уже  могут  позволить  себе  не   опаздывать   -   но
задерживаться. С них и надо начинать.
   Этот не подходит.
   Этих двое. С двоими Сан Санычу не справиться.
   Этот не дошел до места, зачем-то вернувшись назад.
   Этого охраняют.
   А вот этот в самый раз.
   Нужная жертва объявилась около 23 часов. Жертва шла, слегка  покачиваясь,
от дома к воротам. Жертва что-то напевала себе под нос, знать не  зная,  что
ее поджидает возле тех вот кустов.
   Там ее поджидал Сан Саныч.
   По давней науке брать "языка" ему надо было встать  и,  пристроившись  за
спиной идущего, пройти несколько метров, в  последнем  шаге  обрушившись  на
него всей массой тела. Или напасть из-за укрытия. Или подсечь ногой...
   Но ничего такого сделать Сан Саныч был не в состоянии. Он не мог, как это
делал в молодости, легко и бесшумно вскочить  на  ноги  после  многочасового
неподвижного вылеживания.  Не  мог  незаметно  пристроиться  сзади.  Не  мог
провести подсечку. Его тело стало громоздким и  неуклюжим,  как  туша  кита,
выброшенного штормом на сушу. Он мог только лежать. И еще кричать.
   - Помогите! - сказал Сан Саныч сиплым от долгого молчания голосом.
   - Кто здесь? - остановился прохожий.
   Если бы это был немец из 1943 года, он не  остановился  бы  и  ничего  не
спрашивал. Он бы передернул затвор автомата и всадил пол-обоймы  в  темноту,
откуда раздался подозрительный голос. Или бросил  гранату.  Во  время  войны
такой прием не сработал бы. Но этот и не был готов к подвохам.
   - Слышь, мужик. Где я? -  все  так  же  сипло  спросил  бывший  фронтовой
разведчик.
   - Ты что, пьяный, что ли?
   - Ага. Перебрал маленько. И заблудился. Ни черта не помню. Помню  только,
как через какой-то забор лез.
   - Ну ты даешь. Ладно, выходи сюда, я тебя до ворот провожу.
   - Да я бы вышел, кабы мог. Я, кажись, ногу  вывихнул.  И  еще  за  что-то
зацепился. Вот если бы ты мне помог...
   - Хорошо, где ты там?
   А вот этого  немец  не  сделал  бы,  даже  забросав  подозрительный  куст
десятком гранат. Не полез бы он в одиночку на рожон.  Дождался  бы  своих  и
только после этого прочесал обочину метров на двадцать во все стороны. А еще
лучше - бронетранспортером проутюжил бы. Осторожный немец  был.  Потому  что
оккупант. Потому что на чужой территории. А этот  на  своей.  Этому  все  до
фени.
   - Ну ты куда пропал?
   - Вот он я. Здесь.
   Сан Саныч увидел склонившуюся над его убежищем фигуру. Увидел  протянутую
навстречу руку.
   - Вот спасибочки-то. А то околел бы вовсе...
   - Хорош ты, дядя. Умудрился в двух шагах от фонаря заплутать. Кому  скажи
- не поверит.
   И правильно сделает, что не поверит!
   Сан Саныч обхватил запястье  протянутой  руки,  слегка  оттолкнул,  чтобы
человек потерял равновесие, и сильно дернул на себя. Прохожий кулем свалился
на землю. В падении  он  очень  неудачно  наткнулся  лицом  на  выставленный
неизвестным злоумышленником кулак. Так неудачно, что даже закричать не успел
- потерял сознание.
   Ухватившись за плечи  пиджака,  Сан  Саныч  оттащил  бесчувственное  тело
подальше от дорожки, вытащил из кармана заранее припасенный кляп  и  впихнул
его в чужую  булькающую  слюной  глотку.  Руки  спереди  накрепко  перетянул
ременной петлей.
   Чувствовал себя Полковник после подобных физических упражнений ничуть  не
лучше жертвы. Возможно, он даже согласился бы поменяться с "языком" местами.
Тому что - лежи себе, отдыхай и ни о чем таком не  заботься.  А  разведчику,
напротив, - самая работа: окружающую местность в порядок  приведи,  травинки
распрями, следы разровняй, чтобы  никто  и  догадаться  не  мог,  что  здесь
несколько часов тому назад  произошло.  А  потом  тушу  неподъемную  еще  на
собственном  горбу  через  линию  фронта  перетаскивай.  Да   от   случайных
пулек-осколочков оберегай, да  не  поморозь,  не  повреди,  если  не  хочешь
следующей ночью снова в поиск идти.
   Проще было бы убить его, но мертвые молчат. И показаний не дают.
   Поэтому убивать не придется. Придется тащить.
   Сан Саныч лег на землю,  придвинулся  бок  в  бок  к  неподвижному  телу,
перекатил его на себя.
   О-ей! Сытно кормят работников загородных  дач.  Такого  кабанчика  втроем
тащить - семь потов сойдет. А в одиночку...
   Полковник прополз метр, еще метр и  еще  десять.  Он  упирался  руками  и
ногами в землю, он цеплялся за случайные кочки и ветки, он тужился и кряхтел
- но  толку  было  чуть.  Он  напоминал  больного,  страдающего  хроническим
запором. Нагрузки - как у штангиста-рекордсмена в жиме, а результат  жима  -
нулевой. Каждым рывком он отыгрывал не более  полуметра  расстояния.  Такими
темпами ему до забора ползти сутки.
   Сан Саныч тяжело вздохнул и сбросил с себя непосильную ношу.
   - M-м, - промычал пленник. Значит, очухался. Значит, пришел в  себя.  Сан
Саныч наклонился к самому уху пленника и тихо прошептал:
   - Слышь, парень. Нет у меня силенок  тебя  на  спине  волочь.  Здоров  ты
больно. Может, ты мне пособишь чуток?
   Пленник замычал, завертел во все стороны головой.
   - Не желаешь, значит?
   - М-м-м!
   - Ну тогда извини.
   Сан Саныч запустил руку в карман, покопался, вытащил тонкое сапожное шило
и, примерившись, наполовину вогнал его в зад пленнику.
   - М-м-мммм!