то.
Мы всецело зависели от его умения. Он это знал и использовал как мог.

Сергей недовольно осмотрел поданную воронку.

- Опять не очистили, - ворчливо заметил он, указывая на прилипший мусор.
Бросились мыть Однажды Салифанов уже проучил нас - отодвинул на пару часов
время обеда. Я попытался развести примусы самостоятельно, с ног до головы
пропитался бензином и не смог извлечь из их металлического нутра даже
чахлого огонька. При помощи каких манипуляций и заклинаний с ними
справлялся Салифанов, осталось загадкой

- Женщины моют кастрюли, - обязал Сергей. - Ты, - ткнул он в меня, - и ты,
- перевел указующий перст на Васеньева, - заливаете примус.

Никто не протестовал. Пусть почувствует власть, коль желание есть, лишь бы
накормил.

Сергей уселся на бак с водой и с его высоты стал зорко наблюдать за
исполнением своих указаний.

- Любит купоны стричь, - кивнул в его сторону Валера, подхватив канистру,
отвинтил крышку. Я скрутил пробку с бачка примуса. Дальше начиналась
эквилибристика По морю шла мертвая зыбь - невысокие округлые волны, эхо
разыгравшегося где-то далеко шторма. Плот качало, а заливное отверстие было
махоньким - мизинец не пролезет. Попасть в него даже при помощи воронки
было делом нелегким, требующим немалой сноровки.

Я чуть присел, упер локти в колени и, плавно покачиваясь в противоположную
плоту сторону, что позволяло хоть как-то сохранить неподвижность, подставил
к бачку воронку. В отверстие она не вставлялась, приходилось держать ее на
весу, направляя струю куда надо по воздуху.

- Готов? - спросил Валера.

Я кивнул головой и даже стал медленнее дышать, чтобы не потерять
равновесие. Валера аккуратно наклонил канистру. Тоненькая струйка стекла с
ее горловины в воронку и далее, направляемая моей рукой, в примус. Полбачка
залили быстро и без происшествий. Но потом к плоту подскочила нестандартная
волна, подлезла под него, приподняла и сбросила вниз. Мы невольно
качнулись. Из канистры плесканула толстая струя. Брызнув в стороны,
шлепнулась в воронку и толстым жгутом полилась мне на штаны. Салифанов
потянул носом воздух:

- Опять бензин в море льете? Разгильдяи!

С заправкой второго бачка справились быстрее.

- Все свободны, - объявил Сергей и, схватив примусы, отправился за
грот-парус.

Из-под гика я наблюдал за его действиями. В горелки он плеснул бензин,
зажег спичку и, отодвинувшись, бросил. Пламя с гулом рванулось вверх,
опалило материю паруса. Когда бензин прогорел, Сергей открыл горелки. Пламя
несколько раз фыркнуло, загудело ровно, синими языками вытянулось вверх.

- Вот так это делается, - подвел итог Сергей, встал на колени и зачерпнул
кастрюлей забортную воду. Потом добавил столько же пресной и полученный
коктейль установил на огонь. Монахова поморщилась:

- Лучше бы супу меньше было, чем снова хлебать это пойло.

- Наташа, у нас водопровод пока еще не провели, и слезы твои в кастрюлю не
накапаешь, они тоже соленые, - справедливо возразил Сергей.

Войцева принялась ковыряться в заплесневелой вермишели, отбирать то, что
еще могло годиться в пищу. Остальное выбрасывала за борт. Валера вскрыл
банку тушенки, голодными глазами уставился на куски мяса, торчащие из
жирного бульона. Опасливо оглянувшись на Салифанова, лизнул крышку.

- Эй, на шхуне! Не забывайтесь! - возмутился Сергей. Все, что касалось
пищеварения, мимо его глаз проскочить не могло. Пора было к этому
привыкнуть. - Нехорошо, Валера! Ай-ай! Облизывание банок - узаконенное
право повара! Зачем его лишать этой маленькой радости?

- Да она чистая была, - начал оправдываться Валера, демонстрируя кругляш
крышки, - вот здесь только чуть жира налипло.

- Отсутствие разменной монеты не оправдывает бесплатный проезд, -
назидательно сказал Салифанов. - В следующий раз буду наказывать.

Последняя фраза Валере не понравилась. Он насупился, заиграл желваками, но
на голодный желудок спорить не стал, Салифанов, удовлетворенный своей
маленькой победой, выхватил у Валеры банку и, перевернув над кастрюлей,
вывалил содержимое в воду, постучал по донышку ложкой. Потом устроился
поудобнее, долго и тщательно вылизывал банку. Тушенки там оставалось едва
ли больше десяти граммов - говорить не о чем, но от вида блаженной
салифановской физиономии, от поднимающегося над кастрюлей запаха у меня
болезненно засосало под ложечкой. Я сглотнул слюну.

- Еда - не роскошь, - начал философствовать Сергей, - она необходима лишь
для поддержания нашего существования. Подчеркиваю, не жизни -
существования! - Сергей вкусно облизал свой указательный палец, которым
обрабатывал дно банки. - Как солярка мотору машин. Залил горючку, - он
щелкнул по банке, - поехал, не залил - не поехал. - И, заглянув в глаза
Васеньеву, добавил персонально для него: - Еда не религия, а пищеварение.
Физиология!

- Сам-то лопаешь! - огрызнулся Васеньев.

- Побойся бога, Валерик! - всплеснул руками Сергей. - Быть у воды и не
напиться?! Должен же я как-то компенсировать свои дополнительные трудовые
затраты.

- Что-то слишком часто ты их компенсируешь, - пробубнил Валера.

- Я могу уступить тебе свое право. Вместе с кухней, естественно, - широким
жестом указал Сергей на закипевшие кастрюли. Валера отвернулся, бормоча
себе под нос что-то насчет дураков, которых надо искать. Брать на себя
обязанности кока ему не хотелось. Стоять при жаре выше сорока градусов
возле раскаленных примусов, глотая копоть и бензиновые пары, удовольствие
сомнительное.

- Будем считать вопрос исчерпанным, - закрыл дискуссию Сергей. - Прочие
вопросы в письменном виде.

Я улегся на спальники, пододвинул под голову рюкзак. Задумался. Голод
отношения обострил - бесспорно. Мы еще пока смеемся, но за смехом часто
стоит уже не задор и веселье, а раздражение. Ослепительные улыбки обнажили
остро заточенные зубки. Вообще-то, вполне естественно. Люди в коммунальных
квартирах не могут ужиться нормально. А тут плот, на котором не
предусмотрено ни дверей, ни отдельных комнат. Круглые сутки ты находишься
среди людей, на их глазах. Уединиться невозможно. Каждый лезет со своими
привычками и претензиями.

Один может спать только на правом боку и согнувшись, другой любит отдыхать
на спине, но так, чтобы колени спящего на боку не впивались в его тело.
Третий обожает послеобеденное время проводить в тихой полудреме. А
четвертый, как раз наоборот, петь громкие маршевые песни, которые, как он
считает, должны безумно нравиться окружающим.

Каждый день, что там день, каждый час мы вольно или невольно наступаем на
чужие любимые мозоли. Злимся сами, обижаем других. Успокаивает одно - не мы
первые, не мы последние. Есть даже такое понятие - экспедиционное
бешенство. История, к сожалению, знает немало грустных и даже трагических
примеров, когда люди, вынужденно ограниченные в замкнутом пространстве на
долгое время, не могли наладить нормальные отношения. Правда, до бешенства
мы еще не дошли, пока ограничиваемся экспедиционной нервозностью.
Вспоминаем старые обиды, проецируем их на сегодня, копим свежие фактики
дурных поступков своих товарищей. Только деть их некуда, в товарищеский суд
не побежишь, в газету не напишешь. Мы привязаны к плоту, как каторжник к
своей тачке. Барин не приедет, барин не рассудит. Разбираться придется
самим. Честно говоря, этого момента я боюсь.

Первым могут "схватиться за ножи" Валера с Сергеем. Между ними кошка
пробежала давно и, похоже, изрядная кошечка - с теленка ростом. Но начнись
скандал и влезь в него я, даже с самыми лучшими намерениями, они
объединятся, заклюют, как пить дать. Я же чужак. У них как в дурной семье:
и жить вместе уже невмоготу, но и со стороны не суйся. На помощь, даже
просто поддержку девчат, рассчитывать не приходится. Они Сергею в рот
смотрят, как верующий на святые мощи, привезенные из Иерусалима. Салифанов
привел их в организованный туризм, и идти против него для них физически
невозможно.

Порой мне кажется, что он у них хирургическим путем удалил орган,
вырабатывающий критику в его адрес. В общем, я снова в одиночестве.
Раскладка бесперспективная для меня во всех отношениях. Есть, правда, один
шанс...

Если подстроиться под Салифанова...

Я взглянул в сторону Сергея и оторопел, разом забыв о всех своих выкладках.
Дело было дрянь: с горелок примусов с напряженным гулом выстреливали
полуметровые языки пламени. Сами горелки, подставки, на которых стояли
кастрюли, и, кажется, даже стороны бачков, обращенные к огню, нагрелись
докрасна.

Сергей, стоя на коленях, лихорадочно крутил ручки регуляторов пламени.
Бесполезно! Примусы пошли вразнос. В бачках создалось давление, в десятки
раз превышающее расчетное. Пары бензина, сжатые стальными стенками, искали
выхода. С аварийного клапана толстой голубой закручивающейся струђй бил
огонь. Примусы уже гудели, как близкая пароходная сирена. Сейчас будет
взрыв, понял я, и инстинктивно отшатнулся. Я просто физически почувствовал,
как брызнет во все стороны, прожигая одежду, кожу, глаза раскаленный металл
с бензином и кипящей водой вперемешку.

- Ильичев! - грозно заорал Сергей, засверкал глазами сквозь пламя. - Убери
кастрюли!

Не переставая бояться, загораживаясь плечом, я обмотал руку первым
попавшимся материалом, кажется чьей-то рубахой, потянулся к кастрюлям.

"Вот сейчас, сейчас рванет", - подумал я, невольно зажмуривая глаза,
дотянулся, ухватился за ручки.

Пламя обожгло кисти даже сквозь обмотку. Сдернул кастрюлю, вторую,
отпрыгнул, загородился руками. Салифанов вскочил на ноги, замер на долю
секунды, прицелился и с размаху, одни за другим мощными пинками отправил
примусы за борт.

Море взбурлило огромными пузырями, зашипело, подняло облако пара, но быстро
рассеялось, и я увидел гладкую поверхность воды.

- Ты что наделал? - завопили мы хором. - Ты же нас без ножа зарезал!

Мы уже забыли, что минуту назад опасливо шарахались от огненного фонтана.
Угроза взрыва миновала, угроза голода осталась и даже усилилась. А
неповерженный враг требует большего внимания. Сейчас мы были абсолютно
уверены, что сгореть заживо за одну минуту гораздо лучше, чем месяц
загибаться от голода.

Салифанов сидел согнувшись, навалив локти на задранные к лицу колени,
голову бессильно склонил на грудь. У него даже не осталось сил, чтобы
реагировать на наши наскоки. Он сидел тихо и умиротворенно, глядя в
пустоту, как человек, отведший от себя и своих близких смертельную угрозу.

- Что же мы теперь - вот это будем всухомятку есть? - жалобно спросила
Войцева, кивнув на уже слегка пованивавшие продукты.

- Не всухомятку, а сырыми, - поправил я и ясно представил, как придется
протискивать в горло сухой, остроугольный и к тому же дурно пахнущий кусок
макаронины.

Сергей шевельнулся, громко вздохнул, поднял глаза.

- С какими кретинами мне приходится иметь дело, - удивился он, покачал
головой, стал шарить у себя под ногами и наконец выудил капроновый шнур. -
Вы не цените своего повара, - пожаловался он, потянул шнур, сматывая его в
бухту.

О трубы каркаса звякнули примусы. Оба они были через отрезок проволоки
привязаны к шнуру. Сергей приподнял примусы, слил из них воду.

- Эдисон! - восхитился Валера.

- Начнем сначала, - объявил Сергей, указав на канистру с бензином.

Мы с Валерой поспешили исполнить свои прямые обязанности.

Минут через тридцать обед был готов. Монахова занялась сервировкой: сгребла
в сторону все, что валялось на спальниках, расстелила клеенку.

- По четыре куска? - деловито поинтересовалась она, развязывая мешочек с
сухарями.

- По три, - жестко ограничил я.

- Тогда хоть не плесневелые, - подал голос Васеньев.

Я посмотрел на чистенькие, правильной геометрической формы сухари. Соблазн
был велик.

- Нет, - переборол я свои желания, - хорошие оставим на черный день.

- Можно подумать, сейчас дни светлые, - фыркнул Валера. - Я дома возле
мусорного ведра столовался бы лучше.

Монахова оттерла сухари тряпочкой, сложила в кучку, сверху уложила двадцать
пять кусочков серого, несъедобного на вид сахара - по пять на брата.

- Роскошный обед, - оценила Войцева.

- Разбежались! - закричал Салифанов, быстро-быстро передвигая ногами,
пробежал по настилу, наклонился, уронил на "стол" кастрюлю, замотал в
воздухе руками:

- Жжется, зараза!

- Ты за мочку схватись, хорошо помогает, - посоветовала Татьяна.

- У меня уши на солнце до плюс пятидесяти нагрелись, только хуже будет, -
обиделся Сергей и сунул руку в воду.

- Давай, давай разливай! - поторопил его Валера. Наташа раскинула пять
алюминиевых мисок. Сергей, словно фокусник, открыл крышку, выпустил
потрясающе вкусный запах. Пять носов одновременно потянулись к кастрюле.
Пять ртов дружно сглотнули обильную слюну.

- Потрясно! - оценила Наташа.

Каждому Сергей плеснул по полной и еще по половинке поварешки. Ели молча,
прислушиваясь к своим ощущениям. Разговор хорош, когда еды изобилие, в
голодуху он только отвлекает. Слова бессильны перед видом еды. Обед
затягивался. Той стадии голода, когда человек заглатывает пищу мгновенно,
почти не жуя, стремясь насытиться возможно скорее, мы еще не достигли. Едой
наслаждались, не торопя события. Я погружал ложку в суп, как золотоискатель
лоток в золотоносную породу. Я возил ею по дну миски и даже от самого
бульканья получал удовольствие. Если случайно попадались кусочки мяса, я
опускал их обратно - оставляя на заедку, чтобы последние глотки были самыми
вкусными. Тогда от обеда останутся только приятные воспоминания. Потом,
ощущая тяжесть наполненной ложки, я нес ее ко рту, зорко наблюдая, чтобы
какая-нибудь капля ненароком не шлепнулась вниз. Я приоткрывал рот,
зажмуривал глаза и протискивал в глубь себя эти столь необходимые и вкусные
пятнадцать-двадцать калорий. Я просто видел, как желудочный сок
набрасывается на молекулы супа, разрывает их, растаскивает в разные
стороны, жадно перерабатывая в энергию. Справляется со своей работой
желудок мгновенно.

- Дома я бы эту баланду наверняка вылила в канализацию, - задумчиво сказала
Наташа, тщательно вылизывая миску.

"А ведь точно", - удивился я про себя. И вспомнил десятки, а быть может,
сотни килограммов недоеденных супов, недожеванных котлет, зачерствевших
кусков хлеба, вылитых и выброшенных в отходы. Интересно, если бы сейчас
меня поставили к баку с этими самыми отходами? Наверное, я наплевал бы на
все условности, запустил бы туда руки по самые локти...

Нет, лучше об этом не думать, тем более чувство брезгливости у меня еще
окончательно не отмерло. Помедлив, я выпил последнюю ложку супа. Услышал,
как он, проскользнув по пищеводу, шлепнулся в желудок. Я облизал ложку,
облизал миску, с завистью глядя на Салифанова, который ту же самую
процедуру проделывал с кастрюлей. Стали дожидаться чая. Сергей не спешил.
Чай для него не жидкость, принимаемая внутрь, - ритуал!

Он установил кастрюлю в центр стола, долго нюхал поднимающийся из-под
крышки пар, потом обмакнул внутрь ложку, слизал с нее сбегающие капли,
поморщился.

- Плохой чай, - оценил он.

- Давай хоть плохой, только быстрее! - не выдержала Монахова.

Разлили чай по кружкам. Вернее, у всех были кружки, а у меня
двухсотграммовая баночка из-под сметаны. Свою кружку я утопил еще в первый
день плавания. Теперь приходилось обходиться подручными средствами. Чай был
крепок, нет, сказать крепок - это значит не сказать ничего. Чай был
невозможно крепок! Сергей отхлебнул маленький глоток и блаженно закатил
глаза, замычал от удовольствия. Я сделал то же и болезненно скривился,
будто йода в рот набрал.

- Опять чифир! - истерично возмутился я. - Ты нас угробишь!

- Не хочешь - не пей, - умиротворенно ответил Сергей и снова погрузился в
чайные наслаждения.

Возразить было нечего, тем более остальные молчали. Моя свобода не
ущемлялась - можешь пить, можешь не пить. Морщась, я откусил кусочек
сахара. Во рту стало солоно. Морская вода напрочь съела привычный вкус
рафинада. Соленый сахар запил салифановским пойлом. От образовавшейся
вкусовой гаммы чуть не заплакал. Хинная горечь облепила нђбо, колкие
соленые иголочки заскакали по языку, как микроскопический табун
взбесившихся лошадей. Некоторое время сидел с полным ртом. Глотать чай не
решался, выплюнуть тем более.

Наконец, переборов себя, сглотнул горечь внутрь, как гусак застрявшее
зерно. Со вторым глотком пообвыкся. Остальной чай выпил уже почти без
неприятных ощущений. Салифанов, покончив со своей пайкой, принялся выжимать
заварку. Из всех кружек и кастрюли собрал ее в марлю, связал углы.
Полученный мешочек стал обжимать со всех сторон ложкой, выцеживая
драгоценные капли. Набралось граммов сто - каждому по глотку.

Обед закончился. Сергей хлопнул себя по впалому животу и отвалился на
спальники - переваривать. Мне стало тоскливо. Интересно, кому после такой
кормежки может быть радостно? До следующего обеда было двадцать четыре
часа, а есть уже хотелось, вернее, еще хотелось.

Васеньев мрачно ковырял спичкой в зубах, пуская в оборот заблудившиеся
миллиграммы пищи. Заметно загрустили и девчата. Только Серега блаженно
улыбался, растянувшись во весь рост.

"Воздухом он, что ли, питается? - подумал я. - Или те, кто живописал его
феноменальные пищепоглотительные способности, ошибались?"

Я еще раз взглянул на худосочное, с выпирающими из-под кожи ребрами тело
Салифанова и неожиданно понял - он хочет есть, поболее нас хочет! Только
скрывает это, маскируя наигранным довольством. Это он Васеньева по-крупному
злит. Комедиант! А глазки-то как у медведя-шатуна, разбуженного в середине
зимы. Ну ничего, дома отъедимся. Нам бы только добраться. До него - до
дома.

Глава 8

Когда я дома настежь распахивал окна, уже не опасаясь сквозняков, вяло
обмахивался газетой, удивленно поглядывая на градусник, - это еще не было
жарко.

Когда я вываливался из взопревшего автобуса в лесопарковую зону и
чувствовал, как по коленкам липко ползет пот, - это тоже не было жарко.

И даже когда в парилке, на верхней полке, у меня, как у разваренного рака,
вылезали из орбит глаза - это тоже было еще не жарко

Жарко - это когда жарко и нет питьевой воды!

На компасе - 220€, на термометре - 44€. Зной. Воздух плывет над водой
вязкой вазелиновой смесью. Сквозь трубочку сложенных губ я втягиваю его в
глубь легких, выжимаю из него кислород и выталкиваю обратно горячей струђй.

Когда-то мне не нравился мороз! Трижды глупец! Где эти минус тридцать?
Позвольте мне сесть голым в сугроб! Или хоть набейте мне за шиворот снега!
Пусть мне будет хорошо! Пусть мне даже будет плохо, но от холода, а не от
этого проклятого солнца! Ведь я так мало прошу: не дать мне, наоборот,
забрать излишки, ведь где-то наверняка не хватает этого тепла. Зачем оно
мне одному? Я готов поделиться!

Мы лежим плотной кучкой в тени грот-паруса. Он - единственная наша защита.
Плот вдет на "автопилоте" - с закрепленным веревочными растяжками рулем.
Если он сдвигается на несколько градусов в сторону, солнечные лучи жадно
нащупывают наши тела, радуясь, что еще из кого-то можно выпарить влагу.
Тогда мы сжимаемся. Втягиваем освещенные участки тела внутрь укрытия, как
улитки голову в раковину. Больше мы ничего сделать не можем. Жара - не
холод. От мороза можно защититься, надев свитер, два или пять, разведя
костер, до обалдения надуться горячим чаем, разогреться в движении или
качать заледеневшими руками и ногами. В крайнем случае можно прижаться друг
к другу, сложив вместе тепло своих тел.

От жары может спасти только одно - вода. Вода в любых ее проявлениях. Но
ее-то у нас как раз и нет! Вернее, воды много - несколько миллионов литров,
но воды морской, от которой толку, как от воспоминаний о жбане холодного
кваса в домашнем погребе.

Будь у меня длинный, как у собаки, язык, я бы хоть вывалил его изо рта
вниз, свесил до самой воды и дышал, тяжело раздувая бока. Но даже эта
маленькая радость мне недоступна! Мой язычок, как прогорклый сухарь,
застрял в основании глотки, уткнувшись в пересохшее нђбо. Если я шевелю им,
создается впечатление, что затупивши